немного, побежала следом и в нарушение всех приличий схватила его за руки:
– Степочка! Дорогой мой, пожалуйста, пожалуйста, будьте осторожны! Не лезьте на рожон! Умоляю вас! Поберегите себя ради вашего отца! Ради меня!
Его глаза так и вспыхнули от радостной надежды, но тут же погасли. Он побледнел и отступил на шаг, вдруг поняв, что я хочу ему сказать. Некоторое время мы смотрели друг другу в глаза, потом он пожал плечами:
– Что ж, чему быть – того не миновать. Прощайте, Онечка. Не поминайте лихом.
И он повернулся, чтобы уйти, но я не выдержала, обняла его и поцеловала – как ни одна невеста не должна целовать никого, кроме своего жениха. Он глубоко вздохнул, постоял пару секунд с закрытыми глазами, а потом быстро ушел.
– Я буду молиться за вас! – крикнула я ему вслед и перекрестила: – Храни вас Господь…
Я получила от Степана несколько писем, в последнем были стихи Иннокентия Анненского: «Среди миров, в мерцании светил одной Звезды я повторяю имя…» Он погиб в середине апреля 1915 года во время Горлицкого прорыва. Федот Игнатьевич был безутешен – он рано овдовел и растил сына один. Так они и уходили, один за другим – наши женихи и мужья, наши братья, друзья и просто знакомые. А мы получали письма и переставляли флажки на картах военных действий, узнавая названия все новых и новых городов: Горлице, Тернополь, Брест-Литовск, Митава, Ковно…
Мы с Надей Несвицкой, тоже проводившей своего жениха на фронт, последовали примеру императрицы и ее дочерей, став сестрами милосердия в Англо-Русском госпитале. Работы было много, и мы сильно уставали. Я оказалась крепче Нади и ни разу не упала в обморок, а брезгливости во мне никогда не бывало – сказывалось суровое монастырское детство. Но душа просто разрывалась от зрелища раненых солдат и офицеров, и я втихомолку плакала, вспоминая Алешу. Он писал так часто, как только мог, отдельно бабушке и гораздо более откровенно мне (насколько позволяла военная цензура).
Письмо от 17 октября 1916 года оказалось последним. Только потом мы узнали, что Алеша был ранен и попал в плен к австриякам, откуда ему каким-то чудом удалось бежать и снова присоединиться к нашей армии. Его молчание сильно беспокоило нас с бабушкой, и мы неустанно молились за нашего мальчика. Но я чувствовала, что непосредственной опасности для Алеши пока нет, и успокаивала Елену Петровну как могла.
Я стала совсем взрослой и наконец обрезала наполовину свои длинные волосы, которые потемнели со временем и больше не напоминали бледное золото. И Елена Петровна не сказала мне ни единого слова. Она вообще сильно изменилась и стала больше полагаться на меня, спрашивая моего мнения даже по тем вопросам, которые раньше легко решала сама, – я осознала с некоторым удивлением, что мы с ней словно поменялись местами. Это сказывалась старость, и я начала бояться, что бабушка не дождется обожаемого внука.
В один из ясных морозных дней января 2017 года, когда я только что вернулась из госпиталя, Елена Петровна призвала меня к себе. У нее был семейный поверенный, и я заволновалась.
– Сядь, душенька! У меня для тебя новости!
– Что-то с Алешей?! – вскрикнула я.
– Нет-нет! Вот послушай, что тебе Георгий Семенович скажет!
Георгий Семенович говорил долго, а я слушала, изумляясь все больше и больше: Елена Петровна решила меня… удочерить! И мало того – нас с Алешей она назначала главными наследниками! В госпитале при виде гнойных ран и ампутированных конечностей я в обморок не падала, а тут потеряла сознание и свалилась со стула.
Очнулась я на диване с мокрой салфеткой на лбу, а Елена Петровна, сама чуть не в обмороке, сидела рядом в кресле, держа наготове нюхательные соли. Чуть придя в себя, я кинулась целовать ей руки.
– Не говори ничего! – прошептала она. – Просто прими.
И я приняла. Мы действительно никогда не обсуждали принятое ею решение, но осуществить его так и не удалось: дело двигалось медленно, а февральский переворот потряс основы всего общества, так что дело об удочерении пришлось отложить до лучших времен, которые так никогда и не наступили. Впрочем, в завещание Елена Петровна меня включила, отписав мне Усадьбу и довольно приличную сумму денег: «Как поженитесь с Алешей – все ваше будет!» – теперь она совсем не была против нашего союза. Но и богатое наследство развеялось в дыму и пламени грядущей революции.
В отличие от Елены Петровны, тяжело пережившей отречение от престола императора Николая II, ее демократически настроенный сын приветствовал завершение эпохи Романовых и даже щеголял с красным бантом, на что его более практичная супруга неодобрительно поджимала губы.
Но эйфория Николая Львовича длилась недолго, а когда свершились Октябрьский переворот и последующая казнь царского семейства, он уже был настолько напуган, что решил увезти семью в Европу. Елена Петровна отказалась наотрез, как ее ни уговаривали Николай Львович, Ксения Кирилловна и Надя с Зиночкой. Даже Федот Игнатьевич подключился, но Елена Петровна была непреклонна: «Хочу умереть в России! Вон, Онечку заберите, а меня оставьте в покое».
Я в уговорах не участвовала, потому что тоже ни в какую Европу не хотела: мне казалось, что в этом случае мы с Алешей совсем потеряемся. Так что они отбыли, а мы остались. Практичный Федот Игнатьевич уговорил нас переехать из особняка в его квартиру на Гороховой улице – недалеко от Мойки, а потом мы и вовсе перебрались в Усадьбу, где нам казалось безопаснее.
Но и в нашей глухомани скоро появились комиссары, чтобы железной рукой повести к коммунистическому счастью застывших в оцепенении обывателей: никакого пролетариата у нас отродясь не бывало – ни фабрик, ни заводов поблизости не существовало, и жители занимались мелкими ремеслами и такого же масштаба коммерцией. Окрестные крестьяне, которых, кстати сказать, князья Долгорукие освободили от крепостной зависимости еще до 1861 года, были гораздо богаче горожан, разводя пуховых коз и выращивая в огромных количествах необыкновенно вкусный картофель и прочие дары природы, слава о которых дошла до обеих столиц.
И конечно же, яблоневые сады – весенний ветер устраивал настоящую метель из розовых лепестков, а по осени урожай вывозили телегами. Особенно хороша была антоновка, а местная яблочная пастила даже демонстрировалась на Всемирной Парижской выставке 1900 года. Поэтому поначалу комиссаров в Козицке встретили настороженно, но потом нашлось немало желающих разрушить до основания прежний мир, чтобы построить на его обломках новый.
Усадьбу национализировали и разграбили. Мы с Еленой Петровной загодя перебрались в одно из строений дальнего парка, где когда-то жили садовники. Маленький кирпичный домик сильно обветшал и плохо держал тепло, но выбора у нас не было.
Федот Игнатьевич не оставлял нас без помощи, хотя никаким управляющим уже не был, потому что, собственно говоря, и управлять-то стало нечем. Он уговаривал нас переехать в Москву, где у него имелась квартира, но княгиня была не в силах совершить такое путешествие зимой. Ее сильно расстроило разорение родового гнезда, и она слегла, так что мы решили подождать до весны, надеясь на милость Божью.
Но казалось, Господь отвернулся от нас. Еще в 1918 году комиссары закрыли монастырь – он тоже подлежал национализации. К счастью, многие монахини успели уехать, другие остались в монастырской гостинице, которую пока не трогали, а мать игуменью и экономку приютила княгиня. Так что мы кое-как теснились вчетвером в домике садовников, пребывая в тоске и печали: ведь у нас на глазах с куполов скидывали кресты и жгли иконы, выдранные из иконостасов! Но некоторые из местных, когда активисты не видели, выхватывали из огня обугленные иконы и уносили к себе, чтобы спрятать. Через пару месяцев, уже после нашего отъезда, игуменью и оставшихся монахинь арестовали и отправили в Сибирь. А в бывшем монастыре устроили овощехранилище и склад.
Я все больше склонялась к тому, что нам с княгиней следует прислушаться к словам Федота Игнатьевича и уехать, не дожидаясь весны, по зимнику. Однажды ночью мне не спалось, и я вышла пройтись, накинув шубку. Тишина, легкий мороз, ясное небо усыпано звездами…
Я долго стояла на крыльце, запрокинув голову, и любовалась сиянием звезд. Мне казалось, что я на острове – да так оно и было! Наш маленький домик в запущенном парке действительно был последним островком прежней жизни, канувшей в вечность. Никогда больше не испытывала я такого вселенского одиночества, такой горькой тоски. Мой мир рухнул, и душа корчилась под обломками. «Зачем ты нас оставил, Господи?! – воскликнула я, глядя в небо, и заплакала. – Зачем?!» Ответа я не получила. Черное небо, прекрасное и равнодушное, все так же сияло мириадами звезд. Я замерзла и хотела уже вернуться домой, как вдруг услышала шепот:
– Онечка!
Я замерла – неужели?! Да, это был он, рыцарь моего сердца: грязный, голодный, замерзший, со стертыми в кровь ногами. И не один, а с товарищем. После разгрома армии Юденича они пробирались в Крым, чтобы примкнуть к генералу Слащёву.
Мы приняли их, как героев. Бабушка сразу ожила и не могла наглядеться на внука, монахини расспрашивали его товарища, а мы с Алешей только издали смотрели друг на друга и улыбались – но горькими были эти улыбки и печальными взгляды. За пять лет Алеша сильно возмужал, я тоже изменилась, и мы заново привыкали друг к другу. Сильно за полночь все наконец отправились спать. Я взяла Алешу за руку и привела в свою комнатушку. Мы обнялись.
– Это я! – сказал Алеша мне на ухо. – И я все тот же.
– И я все та же!
Да, это были мы. В эту ночь я стала его женой, пусть и невенчанной. Мы любили друг друга так нежно, так исступленно! Так обреченно. Алеша обещал непременно вывезти нас из России – или только меня, если Елена Петровна не доживет. И сам верил в свои обещания. Я кивала, поддакивала, но даже не надеялась.
Мы не спали всю ночь, и только к утру Алеша заснул у меня на груди. Я обнимала его, слезы так и лились – я их не вытирала. Я старалась запомнить навсегда эти последние мгновения нашей близости: гладила его плечи, целовала волосы, вдыхала запах. Потом все-таки задремала.