Но правда, мне было и не до того, чтобы вникать в личную жизнь дочери: я обратилась к врачу, сделала все анализы… Результат был неутешительный: снова опухоль и уже неоперабельная. Она располагалась как-то так, что удалить не представлялось возможным. «Химиотерапия замедлит развитие опухоли, и некоторое время вы еще проживете», – сказал врач. Он дал мне года три, от силы – четыре. При постоянно проводимых курсах химии. Ну да, если меня не убьет рак, то точно доконает химия. У меня никогда не было таких предвидений, как у Онечки или Лены, только два раза в жизни я совершенно определенно знала, что со мной будет: первый раз, что обойдется, а сейчас… Да тут, собственно, никакого ясновидения и не требовалось.
Я успела пройти всего один курс, когда умерла Маняша. Это не красит нас с Леной как дочь и внучку, но горевали мы по Маняше совсем не так сильно, как по Онечке. Я только подумала: Онечка прожила почти девяносто четыре года, как и Елена Петровна Несвицкая. Маняша умерла в семьдесят восемь. Я вряд ли доживу до пятидесяти. Леночка… Что же будет с ней?! Я никогда не верила в Бога, хотя Онечка, конечно же, окрестила нас с Леной втайне от Маняши, но с этого момента я каждый день молилась, сама не зная кому, за свою дочь, выпрашивая для нее долгую жизнь! Пусть я умру в мучениях, лишь бы Леночка была счастлива.
Я успела проститься с мамой. Проститься и попросить прощения, что так мало ее любила, хотя она вряд ли слышала мои слова. Но перед самым концом Маняша вдруг очнулась и четко произнесла: «Хочу пить». Я напоила ее из поилки, потом вытерла ей рот. Маняша посмотрела на нас с дочкой вполне осмысленным взглядом:
– Соня. Лена.
– Она нас узнала, – прошептала потрясенная Леночка, но тут Маняша перевела взгляд куда-то за наши спины и с радостным удивлением сказала:
– Мама пришла!
Мы с Леной обернулись, словно и вправду ожидали увидеть Онечку, а потом переглянулись, осознав, что это означает. И тут лицо Маняши вдруг расцвело, помолодело, глаза засияли, она приподнялась и вскрикнула, протянув руку вперед: «Сережа!» – таким звонким девичьим голосом, с такой любовью, что мы обомлели. А потом упала на подушку и замерла.
– Мама? – позвала я, но она не откликнулась. Все было кончено.
Мы с Леночкой смогли поговорить о последних минутах жизни нашей Маняши только после похорон и поминок, на которые пришло неожиданно много народу.
– Как ты думаешь, кто это – Сережа? – спросила Леночка.
– Не знаю! – Я сама была в недоумении: вряд ли Маняша могла в последнюю секунду жизни вспоминать моего Евдокимова, которого никогда и в глаза не видела! Но потом меня осенило:
– Так это же… Точно! Наверняка это Лагутин!
В детстве я никогда не понимала, почему я Бронштейн, если мама – Лагутина, а бабушка – Матвеева! Потом Онечка рассказала мне про мамин скоропалительный брак и раннюю гибель ее юного мужа. Раньше мне казалось, что мама не меняла фамилию, просто не желая возиться с обменом документов, но теперь я думала по-другому.
Мы достали семейный альбом и долго перебирали немногочисленные фотографии – конечно, больше всего было моих и Леночкиных.
– Посмотри! Какая Маняша смешная!
– Да, забавная! Это они снялись, когда Онечка с Федотом Игнатьевичем поженились. 1930-й год…
Федот Игнатьевич и Онечка сидят, а десятилетняя Маняша стоит рядом с матерью. Новоиспеченные супруги очень серьезны, особенно Онечка, голова которой кажется окруженной сиянием из-за совершенно седых волос, а Маняша вытянула шею вперед и вытаращилась на фотографа, наверно, в ожидании обещанной птички.
– Какой Федот Игнатьевич импозантный, правда?
– И не говори! А Онечка уже тогда была вся седая. Сколько ей тут лет?
– Лет тридцать, – ответила я. – А вот, смотри, твой дедушка Илья!
– Красивый какой! Мама, ты на него похожа, очень! А Маняша-то какая тут блондинка!
– Это она под Марину Ладынину подделывалась. Помнишь, была такая актриса? «Свадьба с приданым»?
– Смутно! Ой, как мне эта твоя карточка нравится! Такой ангелочек! Знаешь, Онечка с ней не расставалась, с этой фоткой – под подушкой держала, правда! Ну вот… Мамочка, не плачь! Пожалуйста!
– Не буду, не буду! Ах, вот она, эта карточка! Маняша с Сережей Лагутиным! В Ташкенте, незадолго до войны…
– Это – Маняша?! – изумилась Леночка.
Снимок был любительский, слегка смазанный, да и выцвел сильно, но еще можно было разглядеть двух подростков с велосипедом. На первом плане стояла Маняша – тоненькая, хрупкая, с двумя длинными косами, перекинутыми за спину. Она смеялась, держась за руль правой рукой, а левой, судя по всему, отмахивалась от фотографа. Сережа стоял за велосипедом – высокий, с пышной шапкой светлых волос, он улыбался, глядя на Маняшу. Случайный кадр, маленький фрагмент ушедшей жизни, законсервированный в эмульсионном слое фотобумаги. Ташкент, лето, юность, счастье…
– «В сердце дунет ветер тонкий, и летишь, летишь стремглав, а любовь на фотопленке душу держит за рукав», – задумчиво произнесла Лена.
– Это чьи стихи?
– Арсения Тарковского. Как же она его любила, этого Сережу, если всю жизнь носила его фамилию! И позвала его в свой последний час! Бедная, бедная Маняша! И второго мужа потеряла… Одна всю жизнь, без любви…
И тут я зарыдала в голос, а моя дочь кинулась меня утешать – точно так, как я ее утешала после смерти Онечки. Я плакала и о матери, и о своей несчастной жизни, которой осталось так мало, а моя бедная девочка целовала меня и заговаривала мою боль, рассказывая о своих планах, которым не суждено было сбыться.
На следующий день плакала уже она, узнав о моей болезни. Потом я уехала, чтобы пройти еще один курс химии и доделать кое-какие дела: я уже нашла жильцов для квартиры, оставалось лишь собрать необходимые вещи для переезда в Козицк. Не было меня всего месяц! Но за эти четыре недели участь моей дочери изменилась непоправимо…
Глава 5. Лена
Зачем я только прочла записки своей матери! После встречи с Лыткиным и Кривцовым я и так пребывала в мрачном настроении, а эту тетрадку достала, чтобы отвлечься, – отвлеклась, называется. Бедная мама! Как я была к ней несправедлива, как мало любила! И ничего уже не изменишь, ничего.
День шел за днем, месяц за месяцем, и я все глубже погружалась в уныние. К середине апреля я дошла до такого состояния, что с ужасом ждала неизбежного июня с его цветущими липами: если уже сейчас мне так плохо, что же будет дальше?! Никаких объективных причин для депрессии не было: киношники давно уехали и не собирались возвращаться, Лыткин не попадался мне на пути, музей процветал.
В этом году к нам стали завозить группы иностранных туристов, и я с радостью ухватилась за возможность проводить экскурсии на трех языках, а штатные экскурсоводы с такой же радостью предоставили мне эту возможность: работала я бесплатно, исключительно из любви к искусству. Только эти экскурсии меня и оживляли. Я как-то погасла – или просто устала?
Мне стало лень наряжаться, и я ходила все время в джинсах и каких-то необязательных кофтах, висевших на мне мешком, потому что сильно похудела. Волосы я остригла совсем коротко – так легче было закрашивать седину. Случайно видя себя в одном из усадебных зеркал, я отворачивалась, не в силах выносить собственную унылую физиономию – при виде бледного существа с вечно испуганными глазами мне становилось тошно. Я забросила перепечатку Онечкиных дневников, потому что начинала плакать, лишь взяв в руки тетрадку. Впрочем, заплакать я могла и просто так, ни с того ни с сего, особенно дома, где все наводило на меня тоску.
Иногда я даже оставалась ночевать в Усадьбе, так мне не хотелось возвращаться в пустую квартиру. В усадебном кабинете у меня стоял удобный диван, к тому же компанию мне составлял музейный кот Гриша – толстый, пушистый и ленивый. Гриша и Федор Николаевич да еще Танька – вот и все мои друзья. Тридцать пять лет, беспросветное одиночество. Проезжая по дороге на работу мимо монастыря, я иной раз думала: вот мой удел в старости!
Поклонников до сих пор было хоть отбавляй, так что возможностей «замутить», как выражался Лыткин, у меня хватало, другое дело, что я ими не пользовалась. Я тосковала о других отношениях и о другой любви. Мне хотелось, чтобы любили меня, мою душу – а не мое распрекрасное тело. Если бы я не знала, что такая любовь возможна, я бы не томилась так сильно – но я помнила, помнила свои девические сны, в которых неведомо чья любовь окутывала меня облаком радостной нежности…
Я еще не знала, какой сюрприз готовит мне Судьба! Ее подарок был уже выбран, упакован, перевязан золотой ленточкой и двигался малой скоростью по направлению к Усадьбе. А чтобы уравновесить мировой порядок, намечена и жертва, которую мне предстоит принести. Потому что нельзя иметь всё, чем-то следует поступиться.
В майские праздники на меня внезапно обрушилась Танька – у нее образовалось окно в съемках. Увидев меня, она так и ахнула:
– Да что это с тобой?!
– Сама не знаю…
Губы у меня предательски задрожали.
– Что-то случилось?
– Нет… Все нормально… Но жить не хочется…
– Красавица моя, ты просто закисла тут! Нигде не бываешь, никого не видишь! Поедем со мной в Москву? Оторвемся от души, с такими мужиками тебя познакомлю!
– Не хочу. Тань, у меня сил нет. Особенно на мужиков.
– Тогда купи себе тур, съезди куда-нибудь! Что, ты на какой-нибудь занюханный Кипр не наскребешь? Хочешь, я добавлю?
– Да наскребу, наверно. Но у меня паспорта нет…
– Так сделай! И не тяни!
– На Кипр, говоришь?
– Ну, я не знаю… Можно и в Париж! Русскому человеку естественно побывать в Париже, как выражается Дим Димыч! Помнишь Димыча?
Дим Димыч был тем самым сценаристом, который когда-то сравнил меня с Еленой Прекрасной – видел бы он меня сейчас! Танька провела у меня три дня и смогла заразить своим энтузиазмом – я подала документы на загранпаспорт: действительно, почему бы не замахнуться на Париж?! Я слегка оживилась, покрасила волосы в более яркий цвет и как-то смогла пережить июнь, тем более что липы в этом году цвели скудно.