– Вот как?! А у меня сложилось впечатление…
– Нет. Больше того – мы по разные стороны баррикад.
– Что вы говорите! Ради бога, простите! Я никак не хотел вас задеть!
– Вы не задели меня.
Неужели Джуниор распускал слухи, что мы с ним до сих пор любовники?!
– Да, это несколько меняет дело. Но все равно – мы обязательно подберем должность, соответствующую вашим выдающимся способностям, можете не волноваться! Вы столько сделали для Усадьбы, для города…
– Геннадий Дмитриевич! Речь не обо мне! Я сейчас выступаю в роли посредника. Думаю, вам неизвестно, что живы потомки Елены Петровны Несвицкой – законные наследники имения. Они не только живы-здоровы, но и заинтересованы в сохранении родового гнезда. Как вы знаете, уже есть прецеденты возвращения наследникам собственности, экспроприированной после 1917 года. Но Несвицкие не собираются идти подобным путем. Они хотят купить Усадьбу.
Потапов слушал меня с непроницаемым лицом, и я подумала, что он должен хорошо играть в покер.
– Речь идет только о доме с двумя флигелями. И о небольшом участке земли вокруг дома. По границе ближнего парка или еще меньше – по первому кругу дорожек. Это одна десятая часть охранной зоны. Остальные девять десятых достаются Петру Трофимовичу. Весь дальний парк вместе с яблоневым садом, прудом, ротондой, мостиком, памятниками и всеми сохранившимися строениями. И за эту одну десятую покупатель предлагает ту же сумму, что заплачена за остальные угодья.
Геннадий Дмитриевич молча смотрел на меня, чуть прищурив глаза: соображал. Потом осторожно спросил:
– О какой сумме идет речь?
Я открыла сумочку, достала блокнот и ручку, написала сумму на листочке, вырвала его и отдала Потапову – он взглянул, скомкал листочек и сунул в карман.
– Предложение, конечно, неожиданное, – сказала я. – Но покупатель объявился совсем недавно. И я, как вы понимаете, лицо заинтересованное.
– Ну, это понятно.
– Кроме всего прочего, мне обещано место управляющей. – Потапов кивнул. – Я сознаю, что ставлю вас в неловкое положение перед Лыткиным…
– Да, у нас есть определенная договоренность.
– Но документы еще не подписаны, Геннадий Дмитриевич!
– Это верно…
Потапов думал, рассеянно глядя на меня и покусывая нижнюю губу. Я продолжила наступление:
– Покупатель, естественно, заинтересован в хороших отношениях с местными властями и готов финансово поддержать достойного кандидата на будущих выборах мэра. Зачем вам отдавать эту должность Лыткину? Вы опытный деятель, харизматичный, горожане вас любят. При поддержке инвестора вы легко обойдете Лыткина, к тому же у него не будет козыря с Усадьбой. И более того: можно обыграть его планы по застройке охранной зоны. А вы в любом случае останетесь в стороне – если сделка по охранной зоне будет оформлена сейчас, то все можно свалить на нынешнего мэра: он же будет подписывать!
Потапов усмехнулся:
– Да-а, недооценивал я вас! Смотрю, вы пытаетесь втянуть меня в войну с Лыткиным. Это что, женская месть?
– О чем вы, Геннадий Дмитриевич? Это я бросила Лыткина! Он умолял меня выйти за него замуж. В ногах валялся. Я отказала.
– Даже так? Интересно…
– И я не хочу никакой войны, избави боже! Простите, что вылезла с непрошеными советами, да еще в той области, в которой мало что понимаю!
– Не прибедняйтесь. Как это я вас просмотрел, не понимаю! Ну ладно, я подумаю и дам вам знать.
– Геннадий Дмитриевич, только не затягивайте, хорошо?
– В течение двух-трех дней все решится, я думаю.
– Спасибо! Не провожайте меня, не надо! Всего хорошего.
Ну что ж, золотая рыбка заглотнула крючок с червячком! С очень жирным червячком. Теперь оставалось только ждать.
Приехал Андрик, но мы с ним старались не говорить про Усадьбу – нам и без того было что обсудить. Лыткин никак не проявлялся, но и Потапов все не звонил. Наконец я решила, что завтра разыщу его сама – это был уже третий день напряженного ожидания. Но мне не пришлось этого делать: в половине второго ночи нас самих разбудил телефонный звонок. Я не сразу узнала голос Челинцева:
– Лена, у нас пожар!
– Что?!
– Горит Усадьба! – и он отключился.
Когда мы примчались к Усадьбе, оба деревянных флигеля уже сгорели дотла, а над главным корпусом провалилась крыша. Суетились пожарники, заливая огонь водой и пеной, клубился дым, ветер разносил пепел и какие-то горящие клочья, а надо всем этим Армагеддоном высоко в небе висела полная луна, разливая окрест серебристый свет, временами затмеваемый проплывающими облаками.
Я посмотрела на самодовольное лицо луны и вздохнула: ну что ж, это конец. Прощай, Усадьба! Глядя на клубы дыма, я прощалась с музеем, с городом – и с собой прежней. В огне пожара сгорало мое прошлое. Нет больше той Леночки, которая так наивно и безоглядно влюбилась в Евгения Леонидовича, а потом зачем-то жила с Лыткиным. И которая воображала себя хозяйкой Усадьбы. Простите меня, Елена Петровна, – не уберегла я ваше наследство.
За оградой стояла толпа: несмотря на позднее время и отдаленность, здесь толклись все сотрудники Усадьбы – и еще полгорода. Многие плакали, а увидев меня, стали подходить с соболезнованиями. Я оглядывалась по сторонам, пытаясь найти Челинцева, но оказалось, что его недавно увезли на «Скорой» с сердечным приступом.
Меня беспокоили наши охранники, но я тут же увидела, что одного допрашивает полиция, другой нервно курит в сторонке, а третий, самый старший из них, плачет, сидя прямо на земле. Слава богу, все живы!
А кот?! Где Гриша?! Но Гриша обнаружился на руках у одного из пожарных, грязный и перепуганный. У кота был совершенно человеческий взгляд – осмысленный и отчаянный! Он судорожно прижался ко мне, обнял лапами за шею и стал рассказывать о пережитом ужасе – по-своему, по-кошачьи, но все было понятно.
– Гришенька, бедный мальчик! – утешала я дрожащего кота. – Я знаю, знаю – тебе было так страшно… Все закончилось, все хорошо… все хорошо…
Тут ко мне подошли охранники, выглядевшие не лучше Гриши – трясущиеся, грязные и мокрые. Я отдала Гришу тому, кто все еще плакал, надеясь, что они смогут утешить друг друга. Мужики наперебой принялись рассказывать мне, как все произошло.
Пост охраны был у главного входа, но они каждый час совершали обход всего здания. Ворота парка на ночь закрывались – но когда и кому это помешало? Минут через пятнадцать после одиннадцатичасового обхода кто-то бросил две бутылки с зажигательной смесью в окна Восточного флигеля. Двое побежали туда, прихватив огнетушители, а третий стал вызванивать пожарников, но телефон не работал. Как потом выяснилось, кабель перерезали. Решеток на окнах у нас не было: денег не выделили. Мы не боялись воров – весь город знал, что красть у нас нечего: одни копии. Самым ценным экспонатом был портрет Елены Петровны. Вряд ли он выжил.
Пока мужики суетились, зажигательную смесь кинули еще в несколько окон Западного флигеля и Главного корпуса – дом загорелся сразу в шести местах. Охранники какое-то время пытались тушить огонь, но потом, опасаясь, что вообще не смогут выбраться, сбежали на улицу. К тому времени пожар увидели в монастыре, на колокольне ударили в набат, а настоятельница позвонила пожарникам и Федору Николаевичу. Первая машина приехала без воды. Пока пожарники пытались подъехать к пруду, чтобы накачать воду, огонь все разгорался. И только через сорок минут из райцентра примчались две машины с пеной.
Я постаралась успокоить охранников: обнимала их, говорила, что они ни в чем не виноваты, все сделали правильно и вообще молодцы и герои. Потом подошла к главному пожарнику, с которым мы были хорошо знакомы. Ну да – кто же не знает Елену Сергеевну!
– Толя, у меня вопрос к вам как к специалисту! В моем кабинете – это Восточный корпус – стоит сейф. Как вы думаете, те бумаги, что в нем хранятся, могли хоть как-то уцелеть?
– А какой это сейф?
– Стальной, начала прошлого века! Для своего времени это была одна из лучших моделей.
– А он просто стальной или засыпной?
– Как это?
– Ну, стенки у него сплошь стальные или засыпные? Хотя откуда вам знать! Для лучшей изоляции от огня пространство внутри стенок обычно заливают или засыпают каким-то огнеустойчивым материалом, хоть песком, например.
– Даже не знаю! Но тяжелый он – просто ужас. Его даже никогда не сдвигали с места.
– Тогда, скорее всего, засыпной. Да, вполне могли выжить ваши документы.
– А когда можно будет его открыть? Там ничего особенного, музейная документация, но все-таки…
– Открыть – это вряд ли! Если только автогеном. Позвоните мне завтра в середине дня. Думаю, к тому времени уже можно будет попытаться.
Ну что ж, делать мне здесь больше нечего. Я вернулась к машине, около которой стоял Андрэ, и приткнулась к нему, чтобы пожалел.
– Прости, что втянула тебя во все это! Клянусь, что с этого момента буду слушаться тебя во всем!
– Верится с трудом, – улыбнулся Андрэ. – Не переживай, что ж теперь делать!
– Да, ничего не сделаешь. Поедем домой.
Но тут со стороны города подъехала еще машина – я не поверила своим глазам: это был Потапов! Он огляделся, заметил меня – я подошла. Сказать нам друг другу было особенно нечего.
– Беда, Леночка… Какая беда…
– Да, Геннадий Дмитриевич. Беда.
– Жаль! Очень жаль, что так вышло.
– Да.
На том мы и распрощались.
На следующий день с утра я поехала к Федору Николаевичу в больницу. Выглядел он ужасно, но чувствовал себя неплохо. Я присела на краешек кровати, посмотрела ему в глаза – и тут меня наконец накрыло:
– Простите меня! Простите, дорогой Федор Николаевич! Это все я! Это из-за меня! Почему, почему я вас не послушала!
Не в силах удержать рыдания, я выскочила из палаты и убежала в туалет. Господи, как мне было стыдно и горько! Если бы я сразу смирилась и не полезла к Лыткину с Потаповым, Усадьба была бы цела! Я думала о ней как о живом существе, которое закончило свой долгий век в мучениях, и все из-за меня. Из-за меня!