Чувствуя, как учащается дыхание, Дороти нажала на «Просмотр улиц». И вот он, его настоящий дом, такой, каким он был в недалеком прошлом, в пасмурный день, когда машина Гугла проезжала по этой улице. Дом был скромным – с облицованной галькой террасой, настолько непримечательной, что, наверное, ни один человек на свете – за исключением Дороти Гизборн, рожденной в австралийской пустыне, но при этом выросшей на иллюстрациях росистых лугов, зеленых изгородей и ехидных ежиков из книг Беатикс Портер, – не назвал бы ее очаровательной. Но она была очарована, как прохладой и неяркими, спокойными красками, так и легким намеком на зеленые поля, спящие колокольчики и говорящих кроликов на заднем фоне картинки.
В прожаренном солнцем бунгало Дороти, построенном из красного кирпича, было два часа пополудни, но ей, натренированной постоянными подсчетами, не составило никакого труда высчитать, что в далеком английском лете сейчас пять утра. Руперт, наверное, еще спит, укрывшись одеялом, в двуспальной кровати, которую его жена больше не сможет с ним разделить.
Рука Дороти, лежащая на мышке, дрогнула.
– Глупая, – обратилась к ней женщина. – Лежи спокойно.
Дороти уставилась на дом на экране. Она отметила аккуратный палисадник, щель для писем во входной двери и куст маргариток в огромной каменной вазе рядом с узкими ступенями. Если бы она действительно собралась ехать, если бы сказала «да», тогда она входила бы в свой дом через эту дверь и вытирала бы ноги об этот коврик. И эти маргаритки ставила бы в вазу на умывальнике в ванной.
Она взглянула в верхний угол экрана. 2.05 дня. 5.05 утра. Еще два часа и пятьдесят пять минут до того, как можно будет ожидать звонка Скайпа, летящего через эфир, как пузырьки воздуха в сосуде для медитаций. И появится он, Руперт, и наклон его монитора сделает его более широколицым, чем он есть, по ее мнению, и выделит очередной надетый им галстук, который он по привычке пристроит за воротник рубашки, как салфетку.
– Доброе утро, Дороти, – скажет он.
А она ответит:
– Добрый вечер, Руперт.
Это была их маленькая шутка, не особо смешная, но милая и отлично помогающая начать их ежедневный разговор.
Теперь было уже 2.12 дня. 5.12 утра. Дороти вздохнула и медленно прокрутила изображение улицы на 360 градусов. Это что там, в конце улицы, маленький мостик? Да, решила она, так и есть. Они переходили бы этот мост с Рупертом, прогуливаясь по улице в сторону старой каменной церквушки воскресным утром или в сторону паба, чтобы выпить по стаканчику шенди[47] в пятницу вечером. Его колли, похожий на лису, следовал бы за ним по пятам, а она, Дороти, надела бы резиновые сапоги и твидовый костюм, и шарф на голову, как королева в Балморале[48].
– Не будь смешной, – пробормотала она, понимая – с изрядным опозданием, – что говорит с едва заметным британским акцентом. Покраснев, она решительно закрыла браузер и оттолкнула кресло от стола.
Из окон, выходящих на улицу, до нее долетел шум мотора почтового мотороллера. Выйдя на крыльцо, она остановила взгляд на клумбах, обезображенных дырами в тех местах, где раньше цвели дафнии и рододендроны, погибшие от засухи. Такого никогда не случилось бы во Фритвелле, подумала Дороти, выуживая свежий номер «Звезды Александрия Парк» из щели ее почтового ящика.
Вернувшись в дом, Дороти разложила на чайном подносе номер «Звезды», чайничек с изображением Чарльза и Дианы и одну штучку кингстонского печенья. Из огромного, битком набитого буфета она аккуратно извлекла изящную фарфоровую чашечку от «Куин Энн»[49] с портретами Чарльза и Дианы в обрамлении золотых лент с узором в виде геральдических роз и лилий. Хотя с таким же успехом она могла выбрать и чашку от «Краун Трент»[50], на которой Чарльз и Диана были изображены в центре ярко-красного сердца, увенчанного фигурой золотого льва. Или, к примеру, чашку от «Эйнсли», «Ройал Стаффорд», «Ройал Альберт» или «Броник». Или, если уж на то пошло, от «Веджвуд», «Ройал Долтон» или «Споуд»[51].
Принадлежащая Дороти коллекция фарфора со свадьбой Чарльза и Дианы занимала полки и ящики двух огромных буфетов, стоящих в гостиной. Помимо обычных предметов вроде чашек, тарелок, ваз и горшков здесь были фарфоровые подставки, наперстки, шкатулки, щипцы для свечей, пепельницы и колокольчики. У «Веджвуда» вышла памятная серия из бисквитного фарфора[52] в нескольких цветах, и Дороти нашла каждый предмет набора в голубом и сиреневом цветах (но не стала приобретать его в охре). Годами Дороти проводила большую часть времени, переписываясь с коллекционерами фарфора в Англии и Америке. Но затем появился eBay, и после смерти Реджа Дороти повесила в его сарайчике полки, чтобы разместить новые поступления прежде казавшихся недоступными сокровищ, выпущенных в честь великой свадьбы 29 июля 1981 года.
Дороти устроилась за круглым столиком в эркере, выходящем на задний двор. Она налила себе чаю и отломила кусочек печенья. На обложке «Звезды» разместили портрет этой кошмарной наследницы угольной империи. В самом деле, подумала Дороти, по глазам этой женщины можно прочесть, что большие деньги делают с душой человека. Она перевернула «Звезду» и на мгновение положила руку на последнюю страницу, словно пыталась впитать слова прямо из бумаги.
– Ну, Лео? – шепнула она. – Что же мне делать?
Затем глубоко вдохнула и решительно открыла журнал на странице гороскопов.
Водолей. «Все, что нам нужно, – писал Толкин, – это решить, как распорядиться временем, отпущенным нам». И даже вы, Водолеи, самые вольные знаки зодиака, рожденные для свободы, не защищены от земных соблазнов и стремления к видимым успехам. Но спросите себя сейчас, на что вы действительно хотите потратить время, оставшееся в вашем распоряжении.
У Дороти перехватило дыхание, и в тишине тиканье маленьких часиков казалось все громче, громче и громче. Это были фарфоровые часики от «Денби»[53], с Чарльзом и Дианой. Еще два часа двадцать пять минут. Тик-так, тик-так. Вчера на Руперте был оранжевый галстук с узором из серовато-синих шестиугольников. Он рассказывал ей, как возил Флосси к ветеринару, на чистку зубов, как впервые за пять лет обыграл Найджела в дартс и о том, что хотел бы подновить шезлонги. А затем внезапно сказал:
– Приезжай, просто приезжай. Приезжай ко мне и стань моей половинкой.
Дороти, оглушенная, промолчала.
Тик-так, тик-так. Тик, тик, тик. Секунды ее жизни уходят. И на что она их потратит? На eBay? На украшенные фотографиями Чарльза и Дианы фарфоровые стаканчики для варки яиц от «Ройал Вустер»? На вещи? Дороти перевела взгляд с одного забитого битком буфета на другой. С каждой полки на нее смотрел длинноносый Чарльз. Диана, скромная и милая, улыбалась ей из-под пышной светлой челки. И где теперь Диана? Мертва. И Дороти когда-нибудь тоже умрет.
– Ох, Лео, – прошептала Дороти.
Он был прав. Толкин был прав. И Дороти уже знала, что она должна сделать. Она должна бросить все эти тарелочки, чашечки, вазы, подставки и щипцы для свечей. Все, до последнего наперстка. И буфеты тоже. И вообще всю мебель. И украшения, одежду, сумочки. Она продаст дом.
– Доброе утро, Дороти, – скажет Руперт через два часа и двадцать минут.
– Добрый вечер, Руперт, – скажет Дороти. А затем, не пытаясь больше избавиться от чудесных, по-британски четких звуков в своей речи, добавит:
– Знаешь, Руперт, я приняла решение…
Блесид Джонс – Рак, знаменитая певица и автор песен, тайная поклонница ранней Долли Партон[54] и страстная любительница банджо, владелица дважды склеенного и теперь уже трижды разбитого сердца – сидела в темном углу за широкой барной стойкой «Шалуна и шалуньи» и про себя кляла Марджи МакГи.
В отличие от прочих женщин-коллег сенатора Дейва Грегсона, на счет Марджи можно было не беспокоиться. И не потому, что она была старше, а из-за ее чертовых принципов. О, ну почему Марджи вдруг взяла и бросила работу? Если бы не это, та рыжеволосая нимфетка не попала бы на работу к сенатору Дейву Грегсону. А значит, предположительно, не попала бы и в его постель, в которой он должен был спать с Блесид Джонс и ни с кем другим.
Женщина была в глубине души уверена, что темные очки могут неким образом скрыть от посетителей паба тот факт, что это сама Блесид Джонс сидит за стойкой с двумя пустыми стаканами перед ней, при этом держа третий, полный сидра, в руках. Рукава ее кардигана растянулись от скомканных платков – использованные в левом, чистые в правом. У ее ног лежал изогнутый футляр от гитары.
Глядя поверх очков, Блесид заметила, что посетители в понедельник совсем не похожи на разодетых, разукрашенных, целующихся взасос парней и девчонок, заполняющих паб с четверга по субботу. Крошечные столики, по пятницам окруженные хохочущими хипстерами с бородой а-ля Нед Келли, сегодня служили подставкой для кружки пива какого-нибудь одинокого бизнесмена, который в окружении мебели не по размеру казался унылым великаном. Вечер понедельника в «Шалуне и шалунье», поняла Блесид, проводили те люди, которым после окончания рабочего дня некуда было больше спешить. И конечно, местный поклонник теории заговоров, который сегодня уже оккупировал уши какого-то бедняги, сидящего у камина. В лучшие времена он, очевидно, работал над книгой о неизбежности конца света, но сейчас все, что ему оставалось, это разглагольствовать на вечерах свободного микрофона и нести несвязный бред о столкновениях с астероидами и вулканическом пепле.