Но Жюстин видела, что режиссер блестяще распределил имеющиеся в его распоряжении ресурсы. Он уговорил опытную, маститую актрису сыграть роль кормилицы Джульетты, и ее игра была идеальным балансом между трагедией и комедией. Исполнитель роли отца Лоренцо был невероятно похож – и лицом, и голосом – на английского актера Саймона Кэллоу.
А еще были сами влюбленные. Больше не Ник и Верди, а Ромео и Джульетта, ни единым намеком не выдававшие иллюзорность их любви. С самого начала они изобразили зарождающиеся между ними чувства как нечто хрупкое, нежное и глубокое, а поэтичность их реплик стала к нему отличным дополнением. И, возможно, самое невероятное в игре этих четырех актеров было то, что они почти заставили Жюстин поверить в вероятность счастливого конца.
В гробнице режиссер решил помучить зрителей, заставив Джульетту проснуться через мгновение после того, как Ромео принял яд, и подарив им достаточно времени на один страстный, полный жизни поцелуй, до того, как яд подействовал. Слезы потекли у Жюстин из глаз. Она с трудом сглотнула их, ведь горло болело от с трудом сдерживаемых рыданий.
– И с поцелуем умираю, – произнес Ромео, и тогда Жюстин, не сдержавшись, расплакалась. Достаточно громко, чтобы заставить мать Лауры обернуться. Жюстин по глупости забыла положить в сумочку бумажные платки, и теперь была вынуждена утирать слезы ладонями.
Благодарение небесам, подумала она, что режиссер решил сам сыграть князя, так что он идеально выбрал время для финальной реплики:
– Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте.
Зрители разразились аплодисментами. А Жюстин подумала, что Шекспир был чертовым гением. Двустишие, безвкусное, как, впрочем, и любое другое, но его хватило, чтобы эмоции хлынули через край. Когда актеры вышли на поклон, Жюстин хлопала, пока не отбила ладони.
В зале вспыхнул свет, и над правым плечом таинственным образом возник свежий, едва расправленный носовой платок.
– Итак, теперь мне кажется, – произнес кто-то, – что ты – Рак.
Жюстин обернулась и увидела, что человеком, сидящим за ее спиной, оказался Дэниел Гриффин, хотя ее затуманенное зрение сделало его силуэт размытым.
– О боже. Спасибо, – пробормотала Жюстин, взяв платок, чтобы утереть глаза и нос, причем сделала это, как она позже вспоминала, необдуманно поспешно.
– Ты не подумала о том, что театр пошлет бесплатные билеты редактору «Звезды»?
Жюстин сразу же заметила, что Дэниел использовал слово «билеты» – во множественном числе, и что женщиной, сидящей рядом с ним, оказалась Мира Йохансон-Вонг, ведущая самого высоколобого политического ТВ-шоу в стране. Она прославилась благодаря своим безжалостным вопросам и авангардному гардеробу. К примеру, сейчас на ней было что-то вроде сарафана, состоящее из частей мужских костюмов. Жюстин не могла перестать таращиться на Миру, развернувшуюся, чтобы поболтать с женщиной позади нее, и тем самым предоставившую Жюстин возможность рассмотреть сарафан, со спины состоящий из сшитых внахлест лацканов костюмов.
– Это же Мира Йохансон-Вонг, – потрясенно шепнула Жюстин Дэниелу.
– Спасибо, что сказала, – слегка самодовольно поблагодарил тот. – Мы старые друзья. Я рад, что все эти годы не принимал за нее кого-то другого.
Мозг: Ты поняла, да?
Жюстин: Что поняла?
Мозг: Друзья. Он сказал «друзья». Он обращает твое внимание на то, что они просто друзья.
Жюстин: Зачем?
Мозг: Ну ты даешь, Жюстин.
Жюстин задумалась. Что ж, в этом не было ничего ужасного. Дэниел был… в общем, он был милым. Он высказывался о ее работе только в позитивном ключе и оказался вовсе не таким самодовольным, как ей сперва показалось. И, ко всему прочему, ужасно симпатичным. Но теперь он был еще и ее боссом.
– Так ты пришла, чтобы посмотреть на выступление мисс Хайсмит? – спросил Дэниел, наклонившись вперед и опершись локтями на колени. – Убедиться, что она заслуживает всего того, что ты о ней написала?
– Вроде того. Это одна из причин. А вторая в том, что Ромео – мой старый друг.
Мозг: Не думай, что я это пропустил.
Жюстин: Ох, да умолкни ты.
Дэниел открыл программку.
– Ник Джордан? Он был хорош. Правда хорош. Оба главных героя были великолепны. Ну… так я был прав?
– Насчет чего?
– Ты Рак?
Жюстин шутливо нахмурилась.
– И с чего это ты пришел к такому выводу?
– Видишь ли, ты, безусловно, очень эмоциональная. Чуткая, чувствительная. Легко пускающая слезу.
– Легко? Это преувеличение. Мы только что смотрели одну из самых трагических историй любви всех времен.
– И… ты довольно непредсказуемая, чуточку жестковатая снаружи, но мягкая и ранимая внутри?..
– Возможно, все, что ты сейчас сказал, отчасти правда. И все же, – заметила Жюстин, – я вовсе не Рак.
Дэниел потрясенно покачал головой.
– Вы представляете собой непростую загадку, мисс Кармайкл.
Тем временем за сценой, на столе в гримерной Верди Хайсмит, прямо перед окруженным лампами зеркалом лежал букет из нежно-розовых роз, розовых гиацинтов и насыщенно-розовых гербер с запиской, которая гласила: «Мисс Хайсмит с восхищением от Жюстин Кармайкл».
Напротив, в гримерной Ника Джордана, стоял еще больший букет: белые розы, гиацинты и незабудки. Записка гласила: «Лучшему в мире Ромео от его самой преданной поклонницы». А под обложкой номера «Звезды Александрия Парк», проказливо выглядывающей из-под упаковки букета, ждало сообщение от Лео Торнбери.
Перекресток
Гай Фоли – Водолей, философ с легкой склонностью к конспирологии, уличный музыкант, специализирующийся на свистульках и ложках, временами ворующий в магазинах, по его собственному убеждению, от тяжелой жизни, владелец спального мешка с подкладкой из овчины, завсегдатай задних дворов, вагонов и разных закутков – осматривал товар на полках табачной лавки с неторопливым любопытством человека, ищущего убежище от непогоды. Он посвистывал сквозь жесткую щеточку темных усов и старательно не смотрел в окно, отделявшее теплый магазин от слякотного холода улицы. Ведь по другую сторону стекла, опасно балансируя на упакованном в мусорный мешок спальнике, покрытый колтунами мокрой шерсти, разлетающимися от каждого порыва ветра, стоял Браун Гудини-Маларки, и в его единственном глазу пылала мольба.
Браун – дворняга, рожденная под созвездием Большого Пса, – носящий обтрепанную голубую бандану, умело использующий искусство под названием Собачье Внушение, стремительно ворующий ланчи со скамеек в парке и мастерски демонстрирующий неистощимость мочевого пузыря – не был милой собачкой. Его косматая голова и длинные уши абсолютно не подходили к маленькому щуплому тельцу и коротким ногам. Непропорционально длинный хвост был лысым, не считая грязной кисточки на самом конце. Выпирающая нижняя челюсть позволяла видеть его изъеденные кариесом зубы, даже когда он закрывал пасть. Издалека они походили на ряд неуклюжих стежков. Учитывая все перечисленное и в немалой степени из-за отсутствия левого глаза, Браун напоминал свежевыкопанный труп кладбищенского пса.
Он дрожал. Гай провел в магазине уже несколько часов, и все это время шел дождь. Теперь Браун вымок до такой степени, что вода ручьями текла по голой коже между колтунами, в которые сбилась его шерсть. Хоть он по-прежнему был готов облаять любого, кто косо посмотрит на укрытый пластиком спальник под его лапами, но в данный момент в нем крепло чувство, что его где-то облапошили. Конечно, именно Гай обеспечил его сегодняшним великолепным завтраком из шкурки бекона и корочек от тоста, и, безусловно, Брауну уже несколько недель подряд удавалось спать в тепле и уюте спальника Гая. Но Брауну казалось, что он сполна отплатил за это. Кто, в конце концов, был виновником недавнего успеха Гая на поприще уличной музыки? Своими силами он наскребал бы себе разве что на виски и сигареты. Даже когда Гай отхватил первоклассное место на вокзале, ему кидали монетку-другую только добряки, жалевшие его, и люди с бумажниками, ненавидящие распихивать мелочь по карманам. Но вместе с Брауном, танцующим на задних лапах и подвывающим ломким, тявкающим тенорком, Гая ждал настоящий успех. Купюры! 10 долларов там, 5 тут; даже студенты охотно расставались с парой баксов.
Гай и Браун встретились в поезде и мгновенно узнали друг в друге членов одного и того же братства, Братства Безбилетников. Браун любил поезда за то, что там можно было найти корочку хлеба или подремать пару часиков. Он не возражал против похвал и почесывания за ухом до тех пор, пока мог спокойно смыться и двигаться дальше по своим делам. Но Гай не просто почесал его за ушами, а осмотрел невзрачную голубую бандану, прочитав слова, написанные на ней перманентным маркером.
– Браун Гудини-Маларки, – прочитал он и хмыкнул. – Да тут целое имя и еще две трети.
Гай вытащил свою свистульку, и ее пронзительные звуки вдохновили Брауна на песню.
– Отличный слух, братец Браун! – похвалил Гай и продолжил играть под аккомпанемент собачьего воя. Через три остановки и половинку хот-дога эти двое заключили союз. Тот самый, который теперь, пару недель спустя, зашатался.
Браун отряхнулся, правда, без особой пользы. Затем уставился в окно, включив в полную силу свое Внушение. Ты выйдешь из магазина. Ты выйдешь из магазина. Ты выйдешь из магазина. Но Гай просто повернулся спиной, непринужденно отправив бутылку жидкости для заправки зажигалок в карман мокрых штанов, и Браун злобно облаял стекло, которое, похоже, блокировало силу его взгляда.
Еще одна ночь, сказал он себе. Потом он уйдет от Гая. Браун не станет скучать по этому человеку, но станет скучать по его отличному, удобному спальнику с овечьей шерстью. Гай позволил Брауну спать на краешке, и даже такой капли роскоши было достаточно для того, чтобы пес начал мечтать о собственном доме: с преданными хозяевами и корзинкой с подушкой на дне, с миской, автоматически наполняющейся кормом, и пакетиком собачьего лакомства, которое люди станут давать ему за простейший Взгляд.