– Фантазируешь!
– Нисколечко, Захарыч, не балуюсь фантазией. Просто слушать приустал поучения чужаков. Все им у нас не по нутру. Заверяют, что мы самые темные люди. Поучают, что мы из-за своей горной одичалости не знаем ихой россейской житейской мудрости, позабывая, что именно на Камень в старые годы снесена и укрыта в нашей заповедности самая что ни на есть доподлинная мудрость. Да вот, ноне, по осени что вышло. Везли в сибирскую сторону трех человек по политическому делу…
– К тебе-то они как попали? – спросил Макаров.
– Так полицейское начальство порешило, когда одного хворь прихватила. Поглядел на них, и жалко мне их стало. Захотелось с ними словом переброситься, когда стражников поблизости не было. Заговорил, а потом каялся. Один из них шибко злой на язык уродился. Кадетом его прозвали. Из себя выходил в разном бахвальстве о своей учености. Меня за добрую хлеб-соль с заботой в кровопийцы зачислил. Узнав, что я крестьянской кости, с издевкой насмехался над моей темнотой. Жалел себя, что из-за таких, как я, он губит свою жизнь за желание создать в государстве счастливую жизнь для простого народу. Я, конечно, показывал ему свои мозоли, дак куда тебе: иначе, как живоглотом, меня не величал. Вот ведь какие иногда у меня гостеньки бывают. Неделю они у меня жили, и каждый день злили поучениями. Лампадку с радости затеплил, как съехали. Неужели все политические с такой злобой в душе?
– Сам сказал, что хворые.
– Языкатой-то не хворый, но не приведи бог, какой табашник. Без устали смолил папироски.
Савелий, замолчав, снова начал внимательно со всех сторон осматривать чинимый хомут. Бородкин, остановившись около него, спросил:
– Сами на уральской земле родились?
– Нет. Завезенный на нее. Обретаюсь здеся пятьдесят восемь годков. Попал на Камень с родителем не по своей воле.
– Откуда родом?
– Костромич. Волжской водицей умытый и напоенный. Пареньком был тогда по пятнадцатому году. Барин, не будь ноне добром помянут покойник, в Катеринбурге перепродал меня из крепости в крепость доверенному графа Строганова. У того в ту пору нужда была в рабочих руках. Не поверишь, поди. При покупке меня с родителем, приказчики графовы пальцами в наших ртах ковырялись, зубы пересчитывая.
– Кто барином был? – спросил с удивлением Макаров.
– Как кто? Небольсин Михайло Павлович.
– Не может быть!
– Верно сказываю, Захарыч.
– А ты, Федотыч, оказывается, затайник. О многом с тобой не раз беседовали, но про Небольсина помалкивал.
– Опять же почему так получилось? Оказия к такой беседе не выходила. Сам тоже не больно открыт душой. О себе мне тоже про многое промолчал. Лонись[5] стороной узнал, будто до своего книжного занятия возле золотых песков потом исходил и будто в те годы сдружился с будущей супругой Власа Воронова. Что скажешь? Правду слышал про тебя, али зря слушок с языка спустили? У нас любят темнить друг друга.
– Правду.
– Вот видишь, а меня коришь. Седни сказал про барина, потому Макарий Осипыч вопросом ту нитку в памяти дернул.
– Когда строгановским стал?
– В 1851-м. Царь Николай Палыч еще в живых значился. А володел Уралом по своему наитию генерал Глинка. Ох и генерал был! И лютый, и ласковый. И собой такой видный, как и подобает генералу. Ноне они смельчали.
– В каком же месте вначале очутились у Строганова? – спросил Бородкин.
– Здеся, на Билимбаевском.
– На домне работали?
– Спас Бог от доменного жара. Родитель был мастаком по красному дереву. В управительском доме до сей поры перила, лестницы в парадную залу его работы. Глаз не оторвешь, как излажены. Вот по этой причине определили отца ладить для графских имений и дворцов затейную мебель. Ну а я, конечно, стал у отца пристяжным. Правду сказать, знамо дело, нам посчастливилось, что оказались в Билимбае. Управителем завода об ту пору был отпущенный на волю крепостной человек, обучившийся по приказу графа горнозаводскому делу в чужой стороне. По характеру был с душевной струной к подневольным людям. Понимал. Сам опреж[6] вольности натирал мозоли на шее крепостным хомутом. Жил бобылем, да и здоровьем был не шибко крепок. Очки носил с двумя стеклами, потому, видать, что со всякими книжками инда в постели не разлучался. Увидал меня и приказал быть подле него. Присматривать за порядком в доме. Прожил я эдак с ним восемь лет… – Савелий, задумавшись, замолчал. Встал, подойдя к рукомойнику, помыл руки, а вытирая их полотенцем, продолжил разговор: – В год, когда воля вышла, управителя хозяева позвали в Петербург. Прощаясь со мной, отдарил он меня двумястами рублей. Батюшка на них арендовал у завода эту поляну, и поставили мы заимку. Сперва она была не такой, как сейчас. Тут семейным стал. К охоте пристрастился. Хозяйка мне дельная досталась. Да только вроде по моей вине ране времени померла. А как вышло… – Рассказывая, Савелий налил в самовар воды, разжег его и поставил кипятиться. – А вышло такое дело. Оплошал я зимой на охоте. Медведь-шатун подмял меня под себя да когтем вырвал левый глаз. Супруга моя с горя по моему глазу ужасти как убивалась и нажила головную болезнь. И, царство ей небесное, оставила меня вдовцом на пятьдесят восьмом году.
– Детей не было?
– Рождались, да только малолетками помирали. Удушие на них нападало. Стало быть, Макарий Осипыч, ты у нас по первости? И все же, сдается мне, что тебя золотишко сюда заманило.
– Сказал, что послан хозяином торговое дело понюхать.
– Врешь! Обозначаешь себя приказчиком, а по рукам ты вовсе рабочий.
– На мельнице начинал приказчичью должность. Мешки таскал.
– Пальцы у тебя натружены. От мешков ладонь раздается, у тебя в пальцах ремесло.
– Острый у вас глаз.
– Потому один за два высматривает. – Савелий не торопясь поставил на стол посуду, вазочки с медом и кусковым сахаром. Нарезал большими ломтями ржаной хлеб от каравая. – Так скажу, Макар Осипыч, и соврать мне Захарыч не дозволит, ежели обозначился на Камне с добрыми помыслами, то всегда найдешь осередь нас крышу и кусок хлеба. Камень он камень и есть. Народишко на нем живет особый по характеру. Если ты к человеку лицом, то и он тебе спиной не обернется. С кулаком к нему сунешься, сдачи даст по-доброму. А главное, наш народ хвастунов не жалует, у коих своего разума нет, а трясут языком с чужого наущения.
Наставления Савелия прервали донесшиеся с воли крики и ругань. Визгливый голос требовал немедля открыть ворота. Савелий прислушавшись, проворчал:
– Расхайлался. Пойти узнать, кто это злобу на мороз выплескивает?
Но Савелий не успел дойти до двери, как она распахнулась, и в избу вбежал молодой парень.
– Кто орет? – спросил его Савелий.
– Хозяин, конные фараоны пожаловали. Пустить велят.
– Пойдем.
Савелий и парень ушли. Бородкин заметил, как торопливо встал из-за стола Макаров. Достал из грудного кармана сюртука маленький сверток и хотел сунуть его за иконы.
– Опасно, Иннокентий Захарович. Давайте лучше мне, – ответил Бородкин.
Макаров, взглянув на Бородкина, отдал ему сверток, а Бородкин сунул его в валенок.
Дверь распахнулась во всю ширь, и в горнице появился высокий молодой пристав. За ним вошли два стражника и Савелий. Оглядев бывших в горнице, пристав удивленно спросил:
– Неужели всего только двое постояльцев?
– Никак нет, ваше благородие! В той половине полно ямщиков.
– То мужичье, – пристав осмотрел комнату, приказал городовым осмотреть ямщицкую половину. Шагая по горнице, ударяя себя нагайкой по голенищу сапога, осматривая пытливо Макарова, спросил:
– Если не ошибаюсь, вы являетесь господином Макаровым, владельцем книжной лавки в Екатеринбурге?
– Да. Но арест был ошибочным.
– Это вы так считаете. А я считаю, что нет дыма без огня. Для меня важен сам факт ареста. Личностью вашей я уже интересовался, на всякий случай, для будущего, – Пристав, подойдя к двери в ямщицкую, крикнул: – Внимательно всматривайтесь в рожи! Куда путь держите, господин Макаров?
– Еду в Красноуфимск.
– А почему здесь оказались?
– Пережидаю непогоду.
– Понимаю. Действительно пренеприятная непогода, но как будто утихомиривается. Едете с книгами?
– Да.
Пристав, без причины улыбнувшись, шагнул к Савелию и, ткнув его черешком нагайки в грудь, спросил с выкриком:
– Кто от тебя рано утром на тройке укатил?
– Никто.
– Врешь, сукин сын! Кто укатил, спрашиваю? Бить буду за вранье.
– Ваша воля.
– Ваша воля… Прикидываешься? Укрываешь? Господин Макаров, действительно здесь, кроме вас, двоих никто не ночевал?
– Никто.
– Понимаете, ловим купца, увезшего из Екатеринбурга малолетнюю купеческую дочку.
– И вас заставляют за ним гоняться?
– Как видите. Какие книжки везете?
– Художественную литературу.
– Конечно, и Толстого везете?
– Да. Будете смотреть?
– Нет. Вы не так глупы, чтобы после ошибочного ареста заниматься непозволительной торговлей. А ты кто такой? – обратился пристав к Бородкину. – Паспорт!
Бородкин неторопливо достал паспорт и отдал приставу. Тот, перелистав его страницы, спросил:
– Значит, мытищинский мещанин? Где находятся эти Мытищи?
– Около Москвы, господин пристав.
– Зачем на Урале?
– Состою приказчиком купца Ягодкина, и послан хозяином поглядеть на здешнюю торговлю.
Из ямщицкой половины вернулись стражники:
– Не обнаружили, ваше благородие.
– Ступайте и осмотрите двор.
Стражники козырнув, вышли из горницы. Пристав вернул Бородкину паспорт:
– Шляешься от безделья. Сидел бы в своих Мытищах. Дед!
– Слушаю, ваше благородие!
– Почему долго не отпирали ворота?
– Из опасения. Сами знаете, что по осени варнаки, назвавшись полицией, ограбили моих постояльцев.
– На все вопросы ответы находишь. Смотри у меня, умник-разумник. Пойдем во двор!