Вызвонили часы шестой утренний час. Олимпиада Модестовна поднялась с кровати. Босая, дошла до окна, отдернула на нем шторку, и посинели перед ее глазами стекла в двойных рамах в пушистом инее. По синеве стекол поняла, что занялся рассвет, а по инею догадалась: ночная стужа не ослабла. Сама не зная почему, старуха внимательно оглядела спальню. Подойдя к печке, притронулась рукой к изразцам, но тотчас отдернула ее, и сразу стало старухе душно. Сняла с головы чепец, тряхнула головой, и рассыпались по плечам веером пряди седых волос. Взглянула Олимпиада Модестовна с тяжелым вздохом на иконы и громко сказала: «Помоги, Господи, грешной рабе Твоей обучиться под внучкину дудку выплясывать!»
Бродила старуха по горнице. Мягко ее босым ногам на медвежьих шкурах, звериный волос щекочет ступни, совсем как упругая весенняя трава-мурава.
Устала Олимпиада Модестовна от докучливых раздумий. Села в кресло возле печки и сразу вся отяжелела. Захотелось ей вытянуть ноги, закрыть глаза. Подумала, что, может, это пришел к ней запоздалый сон. Хотела встать, уже уперлась руками в мягкие подлокотники, чтобы дойти до кровати, но сил подняться не хватило, и она не встала…
Пробудилась Олимпиада Модестовна от чужого прерывистого дыхания над собой. Открыла глаза, не сразу узнала стоявшую перед ней служанку Ульяну. Не могла сообразить, почему девушка явилась в праздничном платье. Спросила встревожено:
– Что случилось?
– Чего скажу, хозяйка.
– К чему вырядилась?
– Молодая хозяйка велела по дому в праздничной лопатине ходить.
– Ишь ты! Ну раз велела, то ладно. Чего пришла сказать?
– Как подумаю, так прямо душе студено.
– О чем подумаешь?
– Да про то самое.
– Очнись, дуреха! Со сна, видать, очумела? Чем сон напугал?
– Явь напужала. Истинный Христос, явь!
– Ульяна! – прикрикнула на девушку старуха.
Девушка от крика хозяйки втянула голову в плечи, ожидая получить подзатыльник.
– Сказывай все начистоту, Ульяна!
– И скажу! Завсегда перед собой правду не утаиваю. То и скажу, что молодая хозяйка седни чуть свет поднялась. Стала по всему второму этажу прогуливаться. Вошла это она вместе со мной в парадную залу, оглядела ее, да и уставилась нахмуренным взглядом на царя с царицей на портретах.
– Ну? – нетерпеливо спросила старуха.
– Дале взяла она без единого слова бархатный стул, поднесла его к стене, на которой венценосцы висят, встала на бархат, не сняв башмаков, да и сняла с гвоздей сперва царицу, а после царя.
Слушая Ульяну, Олимпиада Модестовна торопливо перекрестилась. Следуя ее примеру, то же самое машинально сделала и служанка.
– Дале что?
– А дале? Чего дале? Велела мне молодая хозяйка принести снизу из твоего рабочего кабинету портреты отца с матерью, да и твой, на коем ты вовсе молоденькая.
– Так!
– Именно, что так! И опять собственными руками повесила отца на место царя, а матушку на место царицы.
– А меня?
– Тебя под имя повесила, чуть пониже. Гвоздь для тебя я сама вколотила.
Олимпиада Модестовна встала на ноги, зябко пошевелив плечами:
– Платок подай!
Ульяна подала хозяйке пуховый платок, а та, накинув его на плечи, спросила:
– Кто кроме тебя видел содеянное?
– Никто! Рань-то какая была!
– Я у тебя, Ульяна, правду дознаю?
– Никто!
– Слава богу! А ты – молчок! Поняла? Ничего не видела. Поняла?
– Чать, не без разума.
– Экое в доме творится. Ну, Софьюшка!
– Ума не приложу, чего это молодой хозяйке в царских портретах не поглянулось. Стекла на них чистые-чистые, потому к Рождеству сама по твоему наказу протирала.
– Не твоя забота про хозяйские дела думать. Ступай, стол к чаю готовь! Про содеянное в парадной зале – позабудь!
– Как велишь! Так я пошла?
Оставшись одна, Олимпиада Модестовна снова вслух высказала свои мысли:
– А ведь, истинный Христос, Софья с умишком. Ведь как политично со мной поступила. Портрет мой только чуть ниже родителей повесила. Может, милостив Господь, не оставит меня, грешную, в своем доме с сухой корочкой? Как не верти, а все равно Софьюшке бабушка по отцовской линии.
При полном безветрии снег падал густо крупными хлопьями. В церквях Саткинского завода отошла воскресная служба. Над селением гудели колокола.
В доме Сучковых готовили праздничный чайный стол. Олимпиада Модестовна от обедни вернулась раньше времени. У старухи после Херувимской начало ломить голову. Из собора домой привез ее Осип Дымкин на белой тройке в ковровой кошве. Пока собирали стол, старуха позвала Дымкина и доверенного Калистрата Зайцева в малую гостиную, заставленную крашеными в зеленый цвет кадушками с фикусами и пальмами. Сидя в кресле, Олимпиада Модестовна нюхала из хрустального флакона ароматную соль. Сейчас она в богатом сарафане из бордового муарового шелка. В ушах старухи – бриллиантовые серьги. На груди рубиновой брошью приколоты серебристые кружева.
Осип Парфенович Дымкин в синей поддевке. Его короткие ноги в сапогах с лаковыми голенищами. Ростом невысокий, но по сложению крепыш. Он начисто облысел, но зато бородой богат. Рыжая она у него, хотя огненный цвет волос притушила густая седина. Заложив руки за спину, он ходил утиной походкой, и похрустывали подошвы сапог. Лицо Дымкина полнокровно. Живут на нем бусинки маленьких медвежьих глаз.
У дверей на стуле присел свой человек в доме – Калистрат Зайцев, в строгом сюртуке, застегнутом на все пуговицы. Обликом он до предела худощав, тоже лысый, бородка у него совсем бедная, острым клинышком, и седая. Серые его глаза смотрят сквозь толстые стекла очков в серебряной оправе.
Олимпиада Модестовна продолжала разговор, начатый с Дымкиным по дороге из церкви:
– Так вот, Осип, вчерась зашла Софья ко мне в опочивальню. Представь. Первый раз после приезда. Пришла да и озадачила меня расспросами о тебе. Прямо скажу, интересовалась твоей особой досконально. Из ее вопросов уразумела, что наслышана о тебе здорово. Знает, откуда ты родом.
– Мудреного в этом ничего нет. Живу нараспашку. Весь на виду перед царями небесными и земными. Любого на Каменном поясу спроси про меня, у каждого найдется, что сказать про Осипа Дымкина. Потому я фигура подле Таганаев.
– Да только в том беда, что не всегда про нас лестное да правдивое говорят. Завистников много, – взглянув на Зайцева, старуха позвала его. – Калистрат!
– Слушаю, хозяюшка.
– Бывшая хозяюшка.
– Так это у меня по привычке с языка сошло.
– Чего больно далеко уселся? Мы с Осипом не секретничаем. Сядь возле меня. Ну хоть тут, – старуха показала рукой на стоявшее около нее кресло.
– Извольте-с! Думал я…
– А ты не думай. Всякой напраслиной разум не донимай. Скажи вот о чем: спрашивала тебя Софья Тимофеевна про господина Дымкина?
– Особой его не интересовалась, но спрашивала, граничат ли его лесные угодья с нашими промыслами. Я, конечно, доложил, что следовало.
– О Вороньей речке не спрашивала? Не пытала, отчего в ее песках идет постное золото?
– Нет!
– Ну и хорошо!
– О Вороньей речке, Модестовна, не беспокойся, – твердо произнес Дымкин. – Ежели надумает меня о ней спросить как арендатора…
– Знаю, что сумеешь ответить. Главное, чтобы мы по-одинаковому отвечали. Спросит она обязательно.
– Истинно, хозяюшка. Всем она станет интересоваться. Убедился, что обо всем у нее свое разумение и суждение. Припомнил сейчас, что еще в первый вечер, листая со мной книги, все удивлялась, почему на Вороньей речке спала добыча золота за последние два года.
– Чего же сначала не сказал, что не спрашивала про Воронью речку?
– Позабыл!
– Трусишь, Калистрат? – спросил Дымкин.
– Трусить не трушу. Потому чужую волю выполняю. Но что перед молодой хозяйкой растерянность испытываю, скрывать не стану. Особливо теряюсь, когда недоверчива к цифрам в «золотой» книге.
– Хорош! Перед девкой скис, растеряв весь житейский опыт.
– Знает она, Осип Парфеныч, про многое, что на промыслах творится. Про такое знает, про что вовсе и не положено ей знать. Ломаю голову, от кого успела дознаться за такой краткий срок пребывания в родительском доме.
– Чую, что не тепереча она обо всем дозналась.
– А ежели яснее скажешь, Модестовна?
– Говорю, чую. Знала бы, так сказала без загадок.
– Позвольте высказать? – попросил Зайцев. – Допускаю возможность, что неведомый человек обо всем поведал ей весть в Санкт-Петербург.
– Да ты что? – удивленно произнес Дымкин и перестал ходить. Встретившись с взглядом Олимпиады Модестовны, понял, что и она готова согласиться со сказанным Калистратом Зайцевым. – Да мыслимо ли такое?
– Мыслимо, Парфеныч, – со вздохом огорчения ответила старуха.
– Кто же осмелится на такое, Модестовна? Документы только в руках Калистрата.
– Что из того? У наших недругов глаза и уши есть. Да и сам ты на язык легок, особливо когда за ворот зальешь. Хвастануть любишь, да и приврать не прочь.
– Я что? Меня, матушка, она не укусит. Купец! Торговля – дело хитрое! Сегодня прибыль, завтра разорение. Торговля, как гармошка: то растянется, то сожмется. У меня ноне она до предела растянулась. Вот-вот порвется от прибытка. Я сперва купец, а уж после промышленник.
– Думаешь, не знает никто, что завел промыслы с моей помощью?
– И ты туда же? Помощь твою с лихвой отслужил верой и правдой. Кабы не скупал золото, сколько бы его прошло мимо сучковского кармана. Попрекаете?
– Попрекать не думаю. Напоминаю только, с какой стороны у нас огрехи в делах допущены, кои, может, Софье тоже ведомы.
– В мои дела на промыслы пусть носа не сует. Я ноне, Дымкин, иной стал. Верный слуга престола и отечества.
– Это для Софьи не препона. Хозяйка она теперь своего богатства, а посему есть у нее законное право спросить с меня обо всех неправильностях. Я опекала наследство.
– Аль мало увеличила капитал?
– Про это, Парфен, ты погоди! Помогал мне правду приминать? Калистрат и тот помогал. А какой с вас спрос? Руками можете от всего отмахнуться. А мне придется ответствовать, почему не жила своим умом, почему слушала советников, почему отламывала им от барышей подарки благодарности? Главное, почему сама ленилась думать?