– Сама тронутая, потому даже сумасшедших не боюсь. Сколько же золота добыли, господин Дымкин, прошлым летом на Вороньей речке?
– Все в книгах записано.
– О записанном я вас не спрашиваю, а остальное? Назову грубую цифру металла, скрытого от бабушки только за прошлый сезон. Свыше пуда. Где оно?
– Про него лучше у лешего спросите.
– Спрошу. На какой срок, бабушка, сдали Воронью речку господину Дымкину?
– На пять годов. Лонись второй кончился. Аль незаконной мою договоренность признаешь?
– По законной договоренности позволяли себя незаконно обворовывать? А ведь вам была доверена охрана моего наследства.
– Уж не меня ли норовите, сударыня, вором окрестить?
– Мне ясно, что на Вороньей речке золото крали. А кто – вы или Новосильцев, точно пока не знаю.
– Вот что, сударыня! Хватит языком молоть! – резко сказал Дымкин. – Хотя вы и со столичным образованием, шагайте в наших местах с осторожностью. У нас всякое слово в строку. Я купец, за свою честь постоять могу. Лучше живите по-хорошему. Со всеми в добром мире. Правду не ищите, потом лоб расколете, а ее не найдете. С Дымкиным даже в мыслях не ссорьтесь. В этих местах он – сила. Судьбы людские в руках держит. Все люди, кои пески моют, в моем кулаке зажаты. Начнете меня злить, я стукну кулаком и прикажу народу на вашем пути канавы рыть. – Дымкин говорил все громче и громче. – Так вот, имел дело с Модестовной, перед ней и ответ буду держать, а вы для меня, прямо скажу, особа незначительная.
– А что, если, господин Дымкин, сейчас назову вам фамилию, под которой вы жили в Нижнем Новгороде?
От слов Софии Дымкин побледнел.
– На Урале вы только двенадцать лет, но до этого у вас была другая жизнь. Упрятались вы от нее очень хорошо. Теперь я могу вам совет дать, как жить-поживать. Нельзя и вам со мной ссориться. Осержусь, скажу кое-что, да хотя бы фамилию вашу другую, и тогда подвластный вам народ, да и власти другим вас узнают. Поэтому договоримся: грязь вашу шевелить не буду, потому может она нашу фамилию замарать. Живите мирно, не пакостничайте. Если Новосильцев в помехах работе на Вороньей речке окажется невиновным, вы сполна вернете мне присвоенное золото.
– Губа у вас не дура! За дурачка Дымкина признаете? Считаете, что бабке вашей, влюбчивой дуре, задаром помогал? Спросите ее, сколько она размотала ваших денег на обожателей?
– Тихо! – закричала Олимпиада Модестовна, но, сдержав гнев, скромно спросила: – Еще чего скажешь? – Хриплым стал голос старухи. – Аль не обжуливал меня? – Старуха встала, отпихнула ногой мешавший стул, шагнула к Дымкину. Он вскочил на ноги, хотел отойти, но старуха поймала его за рукав. – Стой! Сымай поддевку, сшитую на сучковские деньги. Живо! А то кучеров позову, так и штаны сымут.
Дымкин торопливо снял поддевку. Старуха, выхватив из рук, одним рывком порвала ее пополам по шву и кинула ему обратно.
– Носи теперь на здоровье. И поскрипывай из нашего дома. Коней не дам! Пешком уйдешь. Уходи, а то выкинуть велю.
Дымкин с порванной поддевкой выбежал из столовой. Олимпиада Модестовна, выплеснув в полоскательницу из своего стакана недопитый чай, налила в него из графина водки и выпила большими глотками. Села в свое кресло у самовара. Смотря на внучку, заговорила:
– Правду сказывал. Мотала деньги. Рано вдовела. Сама бы тебе сказала, да упредил, окаянный, по злобе. – Замолчав, долго смотрела на Калистрата, сидевшего с низко опущенной головой. – Калистрат не воровал, Софьюшка. Он только по моим приказам, зажимая доходы, дутые цифры писал. Что скажешь?
– Скажу, бабушка, кто старое помянет, тому глаз вон. Сучковы мы с тобой. Не мне тебя осуждать за прожитую жизнь. Не знаю, как свою проживу. Но чужим не дам себя обворовать. Чего Дымкин говорил, слышала и позабыла. Калистрат тоже позабудет. Для нас ты – Олимпиада Модестовна Сучкова. А дальше видно будет, как жизнь пойдет.
Морозно. Поземка путает рваные снежные холстины.
Сугробные снега Златоуста в обводах медных полос закатного солнца.
Гнедая тройка, свернув с зимника на реке Ай, осилив крутой подъем на берег, лихо вбежала в усадьбу Новосильцева через ворота под каменной аркой. Поднимая снежную пыль, пронеслась по аллее березовой рощи, остановилась у крыльца дома с колоннами. Приехавшая Софья Сучкова торопливо поднялась по широким ступеням мраморной лестницы к тяжелой, окованной медью парадной двери и позвонила. Створу двери открыла молодая горничная в кружевном переднике. Увидев перед собой незнакомую гостью, улыбнулась, хотя улыбка не могла скрыть ее удивления.
– Милости просим!
– Барин дома?
– Обязательно дома. Проходите!
Софья вошла в просторный вестибюль, увидела в нем кучу мраморных статуй, видимо, снятых на зиму из парка. Стены увешаны портретами в рамках разных форм и размеров. Горничная, помогая гостье раздеться, с любопытством рассматривала ее модную одежду и решила, что посетительница в Златоусте – человек новый. Из глубины дома доносилась музыка.
– Сюда прошу последовать.
Горничная распахнула перед Софьей белую дверь с украшениями из позолоченных деревянных узоров в просторный сумрачный покой. Легкой походкой девушка по ковровой дорожке шла впереди Софьи и распахнула вторую дверь в зеркальную комнату.
– Прошу обождать. Как прикажете доложить?
– Софья Тимофеевна Сучкова.
– Поняла.
Поклонившись, горничная ушла. Софья, осматривая комнату, заметила в ней три двери. Венецианские окна с цветными стеклами выходили в парк. Мебель стояла в белых чехлах. Стены в сплошных зеркалах, в них среди всех отражений Софья увидела и свое.
Холодная торжественность в комнате. На столиках с грациозно выгнутыми резными ножками расставлены фигуры Каслинского художественного литья. В низких продолговатых шкафчиках со стеклянными створками множество фарфоровых статуэток. Рассматривая их, Софья вслушалась в мелодию музыки и легко узнала в ней вальс Глинки. Подойдя к центральной двери, Софья поняла, что именно за ней и звучал рояль. Софья осторожно приоткрыла дверь, увидела спину игравшего мужчины. Около его ног лежала овчарка. Софья снова прикрыла дверь, она слегка скрипнула, а следом, заглушая музыку, раздался громкий лай собаки. Музыка прекратилась, Софья услышала шаги. В раскрывшуюся дверь вбежала овчарка, и появился мужчина с черной повязкой на глазу. Софья стояла около кресла. Овчарка шла к ней и остановилась после слов хозяина:
– На место, Старатель! – Овчарка, зевнув, покорно легла. Мужчина, поклонившись Софье, спросил: – С кем имею честь?
– Сучкова Софья.
Хозяин, приоткрыв дверь, позвал:
– Закир!
На зов появился Закир в бархатной тюбетейке и нахмуренно посмотрел на гостью.
– Почему не сказал, что у нас гостья? – спросил хозяин.
– Барин играл. Нельзя мешать. Потому мы молчал, – ответил Закир.
– Ступай! – Новосильцев улыбнулся и жестом пригласил гостью войти в открытую дверь. – Прошу!
Софья очутилась в синей гостиной. В ней раскрытый рояль. В камине бойкий огонь.
– Прошу извинить, что вам неожиданно пришлось столкнуться со странностями моего домашнего обихода. У Закира привычка не беспокоить меня, когда я играю. Садитесь. Если замерзли, то ближе к огню.
– Рада с вами познакомиться, Вадим Николаевич.
– Взаимно. Вы молодая наследница из Сатки. Рад видеть вас у себя. Давно приехали?
– Уже восьмой день в родных местах.
– И надолго?
– Навсегда.
– Как же Петербург?
– Что Петербург? Жила в нем, пока училась. Мое место здесь. Коренная уралка.
– Признаться, удивлен.
– Тоже удивилась, когда узнала от бабушки, что вы сменили столицу на нашу уральскую глушь.
– На сказочную глушь, Софья Тимофеевна. Как здравствует Олимпиада Модестовна? Меня всегда восхищает ее облик русской женщины. Таких теперь уже мало. Прошу ей кланяться. Позвольте узнать, чем обязан вашему визиту?
– Приехала к вам по важному делу.
– Вновь удивлен. Не успели обглядеться в родных местах и уже завели важные дела.
Софья встала на ноги и прошлась по комнате. Ее волнение не мог не заметить Новосильцев.
– Просто не знаю, как спросить вас.
– Спрашивайте, как ляжет на душу.
– Скажите, Вадим Николаевич, каковы ваши претензии к моим промыслам на Вороньей речке?
– Ваш вопрос не совсем понятен.
– Почему не позволяете моим старателям мыть на делянках золото?
– Кто вам сказал об этом?
– Бабушка.
– Она сказать вам этого не могла. Но если все же сказала, то меня перед ней оболгал известный мне мерзавец купеческого сословия.
– Дымкин?
– Вы его тоже успели узнать.
– Даже живя в Петербурге, о многом знала, что творилось на сучковских промыслах.
– Похвально. Готовились быть настоящей хозяйкой. Собирались наживать, а не разматывать отцовское наследство. Ну что ж, поведение Дымкина понятно. Прикрываясь моей спиной, обкрадывал Олимпиаду Модестовну. Он ваш арендатор промыслов на Волчьей речке. Вы знаете те места?
– Нет.
– Глухие места. Кстати, подходят вплотную к моим лесным угодьям. Мои люди не раз ловили молодчиков Дымкина за кражей леса. Раз даже сам застал его и отхлестал стеком. Черная лошадка этот Дымкин. Всегда поражался, как ваша бабушка, довольно деловая женщина, имела дела с явным негодяем. Он последнее время здесь наглеет. Имейте в виду, что при желании купчик может доставить неприятности.
– Вряд ли. Рада, что у вас нет ко мне никаких претензий.
– Кроме одной – чтобы выпили со мной чаю.
– Благодарю, но не могу.
– Торопитесь домой?
– Должна заехать в Златоусте к госпоже Вечерек.
– И Надежду Степановну знаете?
– Нет. В Петербурге меня просили навестить ее старые знакомые.
– Она прекрасный человек. Умница. Я бываю у них. Сейчас у нее живет младшая сестра – Ольга Койранская – талантливая художница. Люблю бывать в их доме. Все здравомыслящие Златоуста группируются около этой семьи. Сам Вечерек – очень колоритная фигура. Его внешность всегда заставляет меня вспоминать толстовского Пьера Безухова. Так, может, все ж согреемся чаем?