– Люди ништо. Жандармы страшнее. Они глядят, с каким выражением имя государя с государыней поминаешь. Чуть неласково скажешь, сразу тебе по скуле кулаком, по столыпинскому наказу. Ходить в церковь стану, потому не пойду – попики сами заявятся. Потому теперь не Лука-горбун, а господин Пестов. А у кого при помысле о сучковских капиталах слюни не текут? В безбожники не обряжай, потому без креста в лесу с нечистой силой не совладать.
– Ты кержак?
– При надобности двумя и тремя перстами крещусь.
– Просьба к тебе. Станешь делом править, за былые промашки Калистрата Зайцева не забижай. Помятуй, что и он в почетных годах.
– Вины на нем не углядываю. Вы его запрягли в свою телегу. Любой конь в хомуте везет в ту сторону, куда вожжа тянет. Ты хозяйствовала, он только тебе цифры в книги записывал, хворостинкой тебя стегани. Наказывать буду только отпетых воров, особливо Дымкина.
– Не тронь его, Никодимыч. Глубокие у него корешки. Со всяким начальством ходит. Скажет, как в старину, «слово и дело», и звенят железа на неугодных ему людях. Вспомни, как прошлым летом хозяйничали казачки на приисках да рудниках. Чем Дымкин меня на поводу вел? Страхом. К тебе полиция по чьему наущению в сундучки лазила?
– Страсти какие! Дымкин, матушка, в моем понятии – гнида, тобой вскормленная. С начальством в ладу? Понятно и это. Сучковскими деньгами взятки давал. Поглядишь, как теперь станут его привечать, когда не станет ублажать дружков со всякими кокардами.
– Мое дело упредить. Рисковый ты. Неохота мне на тебя в арестантской одежде глядеть.
– Мудрость людская сказывает: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся». Поживу – погляжу, хворостинкой тебя стегани.
– Позвала тебя…
– Догадался.
– Стало быть, ты Софье отписывал в столицу?
– Я, по ее просьбе. Слово с меня взяла сообщать обо всех беззаконностях возле ее денег.
– А я-то который день голову ломаю.
– Врешь! Сразу догадалась, потому в головушке у тебя царек водится.
– Тогда и на сей вопрос ответь.
– Спрашивай!
– Обо всем Софье писал про мою жизнь?
– Нету! Только о ворах, коим потакала. Чтобы знала наследница, в чьих карманах ее денежки место нашли. А про другое ни-ни. Про твое женское поведение ни одной буковки не вывел. Понимал, кто ты такая. Не гляди, что Лука бобылем состарился. Он на женскую долю со всех сторон нагляделся.
– Значит, не очернил мою вдовью судьбу?
– Не обучен чужую жизнь грязью закидывать. Твоему сыну клятвенное слово дал – оберегать сучковское добро. Вспомяни, как тебе про многое говорил! Ты не мне, а своим шептунам верила. Больно сладко пели про твою вальяжность. Ладно! Разговорился, как подвыпивший псаломщик. Не хотел правду тебе открывать. Сказал, потому за руку со мной поздоровалась.
В хозяйкину спальню вошла Марьяна.
– Чего тебе?
– Софья Тимофеевна приглашает обоих чай откушать.
– Слыхали? Не зовет хозяйка, а приглашает. А слово это означает ее уважение к нам.
Глава VIII
У Новосильцева в синей гостиной любимый хозяином полумрак, а от него комната кажется просторней. Свечи горят на столике около статуи Дианы, свет золотит мрамор.
На плечи Вадима накинут бухарский халат и, шагая по комнате, слушает он мастерскую игру на гитаре. Играет доктор Дмитрий Павлович Пургин. Играет «Половецкие пляски» Бородина. Пряди русых волос с проседью, ниспадая, щекочут лоб, и доктору приходится вскидывать голову. Костюм на докторе дорожный: валенки и меховая куртка.
– А ведь я опять получил приглашение из Питера. Зовут в частную клинику, – не прерывая игры, сказал доктор.
– Не удивлен. Не первый и не последний зов из столицы. И до Северной Пальмиры докатилась молва о «лапотном докторе». Поедешь? – спросил Новосильцев.
– Нет. Не смогу расстаться с Уралом.
– А еще петербуржец. Неужели в самом деле не тянет?
– Бывший петербуржец, и меня туда не тянет.
– Хочется мне узнать, почему ты покинул Петрово творение?
– Вынудили обстоятельства. Было мне тогда двадцать четыре года, – доктор начал подпевать мелодии, а перестав петь, добавил: – И обстоятельства тогда казались такими серьезными. – И снова под его пальцами звенели струны гитары, а комната наполнялась стремительной, тревожной, восточной музыкой.
За окнами не на шутку без устали которые сутки бушевал уральский буран. Ветер спутывал снег и стужу. Беспощадная стихия, одичав, все упрятала в непроглядном тумане взбаламученных снегов. Сугробы косматились конскими гривами. Не стало на уральской земле древнего Златоуста, стерлись сторожившие его горные хребты. Все исчезло, только свирепый ветер гнусавит на все голоса, и чаще всего слышится в его подвывании блеяние стада перепуганных овец. Наскоками вихрей ветер мечется из стороны в сторону. Завивает столбики поземок, оскребая сугробы на городских улицах, стелет снежные половики к берегу реки Ай. Скатываются они с береговых откосов, наметами принижая их высоту. В роще новосильцевской усадьбы, в снежном дыму, со скрипами раскачиваются дряхлые березы, мотают ветвями, будто отмахиваются от студеной непогоды.
Доктор Пургин, всегда желанный гость в доме, появился сегодня после полудня в самый разгар буранной бесноватости. Завернул по пути, возвращаясь домой с операции в Сыростани. На Урале Дмитрий Павлович человек известный. Ходит о нем громкая молва, величают его по-всякому: то «легким на руку хирургом», то «лапотным доктором», то «чудаком-барином». Об его житейских причудах можно услышать массу правдивых и придуманных рассказов, особенно на приисках, и во всех говорится о нем, как о непонятном и через силу хорошем человеке.
Для Новосильцева доктор – друг. Сдружила его с хозяином музыка. Пургин неплохо играл на пианино, но лучше на гитаре.
Двадцать лет живет он на Южном Урале, а уральцам все равно непонятна его барская блажь бродяжить в летнюю пору в лаптях, в обличии старателя, по приискам, оказывая помощь больным. Заботится доктор о людях, возвращает им здоровье, а всем на промыслах чудной кажется его жизнь среди их трудовой каторги на золотоносных песках. Зимой Пургин живет в разных горных заводах. Эту зиму коротает в Златоусте. Здесь у него много друзей и просто приятных людей. Работает в больнице. Редкий день для него обходится без операции. Больные приезжают за помощью из разных мест. Но наступит весна, солнце превратит мертвые сугробы в журчащие ручейки, в потоке вешней воды и Пургин расстанется с уютом зимней жизни. В гуще трудовой приисковой суматохи бродит по разным тропам, выискивает места, где нужна его помощь. И нередко в отсветах случайного костра можно увидеть его, курящего цигарку из душистой махорки. И так до первых золотых метелей осени. Из года в год.
Перестав играть, Пургин повесил гитару на ковер рядом с боевой шашкой хозяина с эфесом, обвитым красной лентой анненского темляка. Подошел к окну, послушал вой ветра.
– Здорово свирепствует. Вовремя до тебя добрался, а то бы вспоминал всех святых.
– Пусть перетрясет сугробы. От заводской копоти загрязнились. Ты, надеюсь, у меня ночуешь? Лошадей твоих сразу отправили на заводскую конюшню.
– Не возражаю.
– Не помогло бы. Своих лошадей не дам, а пешком сам откажешься, любезный Митрий Палыч. Слушал сейчас «Половецкие пляски» и окончательно убедился, что Бородин чертовски талантлив. Какая у него проникновенность в музыкальное соединение восточного и русского колорита… Так, может быть, все же расскажешь, как расстался с Петербургом?
– Рассказать про свои серьезные обстоятельства?
– Именно. Вспомни! Осенью обещал рассказать, как стал уральцем.
– Скажу! В жизни у меня две дороги. Одна длиной двадцать четыре года, а по второй шагаю двадцать первый год. Первая была на берегах Невы, а вторая тянется среди гор и лесов Урала. В Петербурге мое прошлое. Барский сынок. Гимназист. Студент-белоподкладочник. Начало карьеры подающего надежды хирурга. С первой дороги свернуть пришлось круто после операции с роковым исходом. Пациент умер на операционном столе. Угрызения совести заставили покинуть родной город и, очертя голову, бежать на неведомый Каменный пояс с твердым намерением забыть о профессии доктора и никогда не брать в руки скальпель. Но… – Пургин, задержавшись у окна, замолчал. Потом направился к роялю, облокотившись на него, продолжал: – Но то, от чего бежал – догнало меня. Встретился с долгом врача внезапно на глухом руднике. Сделал операцию на грудной клетке на грязном столе при свете керосиновых ламп, в рабочей казарме. Взялся за операцию, когда местный врач отказался, обрекая тяжелораненого на смерть. Пациент выжил и здравствует доныне. Аминь! На этом можно и закончить о серьезных обстоятельствах доктора Пургина. Но все же продолжу. Тебе тоже не совсем понятна моя бродяжная блажь. В самом деле, зачем летом мотаться по приискам, когда можно работать в больнице, наконец, иметь частную практику?
Так слушай. Та операция вселила в меня уверенность. Я снова поверил в себя, в свои руки, знания, забыл свое слабоволие. Снова стал хирургом, связав свою жизнь с летним бытом трудового люда, среди которого нашел потерянное «я».
Слушая доктора, Новосильцев видел, как менялось выражение его нервного лица. Мысленная встреча с прожитым его взволновала, но в то же время ему хотелось продолжать разговор о пережитом.
– За годы настоящей жизни мне удалось узнать, что на промыслах в рабочем быту счастье и горе вечно спорят о власти над людским разумом. Этот спор всегда смывается кровью. И не только по вине людей. Выливает из них кровь и природа, калеча бесшабашных смельчаков, рискующих вступать с ней в единоборство. И вот эту кровь уже двадцать лет стараюсь сохранять в людях всеми возможными средствами медицины. Как видишь, в прошлом за смерть пациента злопыхатели обвинили меня в чрезмерной смелости неопытного хирурга. В настоящем моя смелость и решительность на каждом шагу помогает мне делать сложнейшие операции в самых примитивнейших условиях, и никто из моих пациентов не ложится на стол под образа. Почему же здесь мне сопутствует удача? Оттого, что люди мне доверяют, а это доверие, не сковывая меня, дает мне силу уверенности. И знаю, что теперь даже случайная неудача не отнимет от меня титула «лапотного доктора», не лишит авторитета.