– Растут. В них суть моей жизни. Я очень сентиментальная мать. Представьте, уже мечтаю о том, кем будут мои малютки. Хочу, как в сказке, чтобы росли не по дням, а по часам.
– Разве может быть иначе? Я слышала, у вас много книг.
– Соскучившись по книгам, читаю запоем.
– У Вадима Николаевича уникальная библиотека.
– Горжусь, Надежда Степановна, что предки моих родственников были грамотными крепостниками и, представьте себе, по женской линии.
– А разве, Ксения Власовна, у вас не было книг в ссылке?
– Все, что привезла с собой, было отнято. Это тоже столыпинский метод. Брат, судя по письмам, посылал новинки, но они не доходили… Пришла только одна. Стихотворения Лермонтова. Я многие выучила наизусть. Во время побега, когда охватывал страх, начинала читать «Беглеца». Читая, успокаивалась. Странно, не правда ли? – Ксения, заметив, что Новосильцев пошел к двери, сказала: – Вадим Николаевич, я больше не буду говорить о побеге.
– Я пошел встречать гостей, Ксения Власовна.
– Был звонок?
– Да, бегляночка. Позвонили так, как это умеет делать только «лапотный доктор».
– Постоянно забываю, что надоела своими рассказами о побеге. Но я так долго молчала, только думала и думала… Естественно, теперь говорю о том, что намучило в молчании.
В гостиной появился Новосильцев, доктор Пургин и незнакомый Ксении господин в дымчатых очках.
– Знакомьтесь, Ксения Власовна, Константин Эдуардович Вечерек, а это – наш доктор.
Пургин, подойдя к Ксении, пощупал пульс и спросил:
– Когда нарушили мой приказ?
– Не нарушала.
– Уточняю вопрос. Когда встали с постели?
– Совсем недавно.
– Обещали слушаться.
– Честно слушаюсь. Второй день нормальная температура.
– А кашель?
– Кашляю. Жженый сахар помогает.
– Что ж, обязан похвалить. Теперь могу твердо сказать, что воспаления легких избежали, а горло можете развязать.
Койранская спросила Пургина:
– Дмитрий Павлович, сегодня сыграете нам на гитаре?
– Обязательно! Буду играть до тех пор, пока не отнимите инструмент. Надеюсь, что хозяин споет нам про костер, что светит в тумане. Господа, я очень доволен!
– Чем, милый доктор? – спросила Надежда Степановна.
– Тем, что нахожусь среди вас, среди настоящих людей! Больше ничего не скажу. Не ждите и не просите.
Поздним вечером Новосильцев, выполняя просьбу Ксении Вороновой, играл на рояле. В синей гостиной темно. В камине косматился дымный огонь. От отсветов пламени половина комнаты в рыжем сумраке. На стенах, на потолке, на полу копошатся, мечутся пятна света и теней. Иногда, будто пугаясь звуков, они замирают в неподвижности и вновь начинают барахтаться от огненных вспышек в камине.
Ксения Воронова бродит по комнате, как монахиня в черном платье. Вслушивается в музыку, охватив руками плечи. Бродит то в темноте, то в рыжем сумраке. Когда приближается к камину, то тень от нее проползает по клавишам и рукам музыканта, но вдруг падает на пол, расплывчатой полосой уползает в темноту комнаты и исчезает, встретившись с белесо-зеленой полосой лунного света, проникающего из окна в щель неплотно закрытой шторы.
Лунная полоса на стене ложится на портрет, освещая на нем лицо старухи в пудреном парике, с настороженным суровым взглядом.
У окна с приоткрытой шторой Ксения становится силуэтом. Она смотрит на березы в роще, подступающие к дому, на подсиненные лунным светом сугробы. Видит, как по буграм от деревьев кривыми дорожками вытягиваются густые сиреневые тени и кажутся вырытыми в снегах канавами. Снега блестят мириадами синих, золотых, красных искр. Глубина рощи кажется бесконечной.
Звучат мелодии шопеновских вальсов.
Ксения смотрит на уральские сугробы, вспоминая другие снега, сугробы Сибири со зловещим дыханием холода, то гулко поскрипывающие под ногами, то убаюкивающие монотонным шепотоком поземки.
Еще совсем недавно она так боялась снежного сибирского безмолвия, когда темными ночами, лесными глухими дорогами, с трудом доставая в селениях лошадей, убегала от той избы с подслеповатыми окнами, в которой по замыслу охранного отделения должна была скоротать со своими мыслями шесть лет. Спасая себя, бежала, охваченная страхом. Бежала, обвытая метелями, пугаясь всякого тревожного собачьего лая. Наконец, в родном краю, среди гор и лесов Урала, уже десять дней жила без страха, без тревоги, в стенах еще недавно совсем неведомого дома.
Два года тому назад все было в ее жизни по-другому. Все было ясно, не мучили никакие сомнения. Студенческие марксистские кружки, пафос революционной борьбы, баррикады на Пресне, арест, суд и ссылка в глушь енисейских просторов.
В глухой деревушке начались свидания с памятью. Дочь уральского мужицкого богача становится там вдохновительницей смелого побега. Теперь ожидает приезда матери. Вчера Новосильцев принес радостную весть. Доктор Пургин получил от нее из Кушвы телеграмму. Ольга Койранская исполнила обещание. Скоро она увидит дорогую мать и снова расстанется с ней. А какая жизнь будет за границей? Сохранит ли там прежнюю непреклонность продолжать работу в революционном подполье? У нее уже были разочарования в людях, с которыми была готова идти по любым тропам революционной борьбы. Уже сомневалась в своих силах. Разные сомнения рождались от споров, от противоречий товарищей по ссылке. Как легко все менялось, когда не было надежного плеча, на которое можно опереться в минуты растерянности. На баррикадах Пресни все было предельно ясно, шло сражение, и лилась кровь. В Сибири начался спад уверенности в правоте избранного революционного пути. Но сумела не потерять веры в партию большевиков. Тогда реже стали посещать сомнения, даже когда слышала об иных путях революционного свершения. Да, она не утеряла веры, что именно большевики способны добиться утверждения единства рабочего класса, и она член этой новой партии. И нужно ли ей спорить, что приблизит в России революцию? Террор? Единство рабочего класса? Крестьянские восстания? Голод от недородов или новая война?
Со вчерашнего вечера все тревоги отодвинулись в сторону. Телеграмма от матери заставила Ксению вновь почувствовать себя девочкой, готовой с опущенной головой выслушать горькие материнские упреки обо всем совершенном вне стен родительского дома.
Слушала Ксения музыку, иногда не хотелось отходить от окна. Березовая роща манила, звала со спокойными мыслями побродить по ее сугробам, залитым светом полной луны.
– Знаете, о чем сейчас думаю, Ксения Власовна? – спросил Новосильцев. – Думаю, что без вас мне станет тревожно. Да, именно, тревожно! До вашего появления в доме жил ясно и продуманно. Была у меня эгоистичная цель жить только для себя, ни о ком не заботясь и ни о ком не утруждать себя думами и беспокойством. Но после вашего отъезда непременно буду думать о вашей судьбе, – разговаривая, Новосильцев не прерывал игры. – Вы так молоды. Уверен, что даже не сознаете, что по жизни вас ведет не разум, а слепая восторженность молодости. Вот стремитесь за границу, не задумываясь, что вас ожидает. Забываете о главном, что русским для жизни на чужбине нужны запахи полыни и дыма смолистых костров. Любите Урал? Выросли среди прекрасной, но суровой природы. За границей вас обступит и сожмет пустота одиночества, от которого сумели убежать из Сибири, а куда убежите за границей? Может быть, лучше, пока не поздно, поступить, как те ваши два товарища в начале побега?
– Признать покорность царизму? Никогда!
Новосильцев перестал играть. Зажег на столе свечи, взглянув на Ксению, сказал:
– Упрямства в вас предостаточно!
– Неужели, Вадим Николаевич, считаете мою решительность только упрямством? Конечно, у вас могло сложиться обо мне такое мнение. За дни, прожитые в вашем доме, вы были невольным свидетелем моих различных настроений и даже слез. Да, нервы у меня сдали. Разве с вами такого не случается? Уверяю вас, что вступила в партию не под влиянием временного революционного кликушества, не ради ореола ложного мученичества из-за любви к угнетенному русскому народу. Буду продолжать идти по выбранному пути! Стала большевичкой на баррикадах Пресни, отказаться от продолжения борьбы может заставить только смерть!
– Продолжать борьбу будете? В этом не сомневаюсь. И воли у вас тоже хватит. Для этого могучая заявка – побег и ваша убежденность, что революцию даст России рабочий класс. Вы сами сказали мне, что партия большевиков слишком молода. Уверены ли вы, что она сможет стать монолитной?
– Да, уверена.
– Уверены ли до конца, что партия поверит в вашу искренность, несмотря на вашу принадлежность к классу, с которым она поведет самую ожесточенную борьбу?
– Уверена! Мне нужно будет доказать свою верность партии, а сделать это у меня будет возможность. Я сумею влиться в ее единство, к которому призывает Ленин.
– Ленин? Он же Владимир Ульянов? О нем, Ксения Власовна, я узнал на поле боя под Мукденом, от смертельно раненного фельдшера, передавшего мне нелегальное издание книги Ленина «Что такое друзья народа».
– Вы не представляете, Вадим Николаевич, как рабочая Россия верит слову Ленина!
– Возможно. И даже согласен, что ему можно верить. Переданную мне фельдшером книгу я прочел. Не удивлен, что Ленину верят. У него все ясно. Но я знаю, Ксения Власовна, ибо не отупел от дворянства, знаю, что именно сейчас в России развилась масса всяких революционных кумиров. Все сословия страны хотят кому-то верить, создать для себя земных божков для обожания. Даже я среди сопок Манчжурии верил, что Куропаткин даст русской армии возможность подарить России победу над японцами. Сановный Петербург верит сегодня, что Россию спасет от бунтующей черни господин Столыпин, а помещики от страха перед его замыслами о реформах теплят лампады перед святителями. Они боятся Столыпина, боятся несмотря на то, что ему верит император. Уральские интеллигенты не знают, от кого замирать в революционном восторге. Сегодня превозносят социал-революционеров, а завтра – кадетов, и, боязливо озираясь по сторонам, все те же не хотят отказаться от Плеханова. Разве неправду говорю?