– Чей прииск? Лукерьин он. Муж я ей. Значит, хозяин на нем.
– Мой прииск. Анны Кустовой. Откупила его от Лукерьи.
Купец вскочил на ноги. Растеряно глядел то на Анну, то на жену.
Взял в руку стакан с чаем:
– Выходит, ты, гадина…
– Потише! Не позабывай, что у Анны Кустовой в горнице дышишь.
Купец залпом выпил чай и сел на стул:
– Жизнь мою разрушила. Мало тебе моего горя, так стала добро разматывать, змея подколодная. Жаль мою грудь, жаль до смерти.
Анна встала, подошла к купцу. Он протянул к ней руки.
– Молчать буду, только не бей!
– Чего тебя бить. Только разговаривай с женой ладом. Лушу словом не задевай. Со мной обо всем говори. – Скрестив руки на груди, Анна отошла к окну.
– Закон на моей стороне.
– В законе много прописано. Смотри, не обмишурься!
– Бог на моей стороне! Бог с людьми на моей стороне, они мне жену для ответа достанут.
– Бога не вспоминай. Пусть он лучше не знает, что живешь на свете в Шадринске. Люди тебя хорошо знают, а потому сначала пристава спросят, можно ли тебе помочь в таком деле.
– Приставом грозишь? Всех подкупила? На всякого голодной волчицей кидаешься. Да я тебя вместе с приставом за решетку упрячу.
– Не может быть!
Семеновна принесла валенки:
– Вот нашла черные. Кажись, подойдут ему.
– Погоди! Гость больно сердитый. Вели, Семеновна, в Миасс за приставом съездить. Пусть поглядит на него да послушает, как он меня за решетку посадить собирается.
– Погоди, Анна Петровна! Ну обмолвился сгоряча, – виновато выкрикнул купец.
– Ишь ты! Сразу мое имя вспомнил.
– Дозволь, Анна Петровна, с женой поговорить наедине.
– Не о чем мне с тобой беседовать.
– Прости меня, Лушенька, в остатний раз!
– Поезжай домой! Не вернусь к тебе.
– А Господь? Он нас соединил навек. Кольцо у тебя на руке.
– Возьми! – Лукерья сняла кольцо с пальца и положила на стол.
– Накажет тебя за такое Господь.
– Наказал уж, отдав тебе в жены.
– Не свои слова говоришь, Лукерья. Одумайся! Она тебя греховностям обучила. Обе на меня встали. Обе на одного беззащитного!
– Аннушка! Дай ему пятак за купецкий балаган, да и пускай уматывает с заимки. Представляет-то уж больно не интересно, – сердито сказала бабушка Семеновна и ушла в кухню, хлопнув дверью…
Над Тургояк-озером весенний закат плавил медь. Небесные краски во всех переливах отражались в полыньях у берегов с остатками еще недавно таких глубоких сугробов, источенных солнечными лучами и загрязненных. Из-под них стекали в озеро мутные и прозрачные ручейки.
Уже начинал дуть ветерок, набирая силу, чтобы после заката остановить до утра кипучую суетность вешних вод.
Берегом шли Анна Кустова и ее муж Петр. Тропа извивалась по сосновому бору, в котором влажные набухшие от стаявших снегов хвойные настилы переползали узловатые корни.
Петр Кустов приехал вчера после полудня. Встреча супругов прошла с виду просто. Петр поцеловал Анну в правое плечо, она провела рукой по его голове. Потом долго не отпускали руки после крепкого пожатия. Встреча обоих так взволновала, что не сразу нашли слова для разговора. Говорили, сбиваясь с темы, позабывали, что уже несколько раз справлялись о здоровье, не в состоянии оторвать глаз друг от друга. Вечером она старалась не оставаться с Петром наедине, была рада, что бабушка Семеновна занимала его рассказами о старых годах, потом Лукерья Простова привела из девкиного барака Амине, и та допоздна пела под гитару башкирские и русские песни. Анна все время боялась, что Петр начнет говорить об их прошлой оборванной семейной жизни. Ночью Анна почти не сомкнула глаз и только утром перестала пугаться оживших воспоминаний, а на закате позвала Петра на прогулку, дав ему возможность остаться с ней наедине и расспросить обо всех годах, прожитых врозь.
Долго-долго шли молча. Петр поглядывал на Анну, а когда она оборачивалась на его взгляд, то отводил глаза в сторону. Поднялись на косогор. Анна остановилась. Их взгляды встретились, и Петр, не отводя глаз, спросил:
– Не стыдно тебе?
– Нет.
– Вот гляжу на тебя, и будто совсем ты прежняя, Аннушка.
– Седая уж.
– Глаза прежние.
– Петр!
– Что?
– Погоди! Вот ведь до чего растерялась от встречи с тобой, что только утром разглядела, что волосы у тебя начисто белые.
– Память о тебе их отмыла.
– И я о тебе помнила. Бывало, на старательстве до того устану от песков, а заснув, тебя во сне вижу. Только недавно стала тебя забывать, так ты сам приехал.
– Дорога ты мне, Аннушка! Жил любовью к тебе. А как долго искал тебя… Нашел под конец, да видно, только чтобы опять потерять.
– Ты лучше скажи, дочь у нас какая?
– Славная барышня! На курсах уже год проучилась. Характером в тебя. Гордая. А уж своенравная – не приведи Господь!
– Обо мне, поди, не помнит?
– Не позволял забывать. Любить тебя обучил. Обещалась скоро ко мне приехать. Уж тогда повидайся с ней обязательно.
– Страшно мне с ней встретиться. Без меня выросла. Может, обида у нее на меня, что бросила ее тогда.
– Вырастил, как сумел. Не осуди, ежели плохо.
– Спасибо, что на себя материнскую заботу взял. Мучилась, что дочку кинула, но не могла иначе в новую жизнь шагнуть.
– Батюшка мой, помирая, снял с тебя проклятье.
– На это мне наплевать. Я его не простила! На том свете повстречав, в глаза ему плюну за нашу загубленную судьбу.
– Родимая, скажи хоть одно ласковое слово!
– Поздно, Петр, приехал за ним.
– Понимаю, что запоздал. Как впервые в глаза твои посмотрел, то понял, что на запоре от меня твоя душа.
– А ведь есть у меня ласковые слова. Не перевелись в памяти. Не забыла, как надо их говорить. Ты, сделай милость, не пугайся правды, про которую сейчас скажу. Может, уже слышал? Люди любят про чужое радостное и горестное языки чесать.
– Ничего не слыхал про тебя. Потому ничему бы не поверил, ежели бы не от самой услышал.
– Все мои ласковые слова, Петр, ношу в себе для другого человека. Дороже всего он стал для меня. Вот потеряй его, и живым шагам на земле конец. Полюбила его за то, что возле него отогрела замерзшую от одиночества душу. Может, ты сразу и не уяснишь моего сказа. Седина у бабы в волосах, а она про любовь говорит. Не поймешь! Разлуку со мной по-иному прожил. Одиночество свое воспитанием дочери скрадывал. Не осуждал потерянную жену. Возле женского тепла не искал места. Ты ведь передо мной ни в чем не виноват. Его, окаянного, во всем виню, а пуще всего за то, что в те годы выбил из тебя мужицкую смелость заступиться за поруганную честь жены.
– Да в могиле он теперь. Нет его теперь на свете.
– И нас друг для друга не стало.
– Тогда, Аннушка, хоть дружбу со мной не отнимай!
– Об этом не проси. Всегда помни, ежели напугаешься чего возле золота, либо кто посмеет обидеть, немедля меня зови. Знай, что всегда за твоей спиной. Сам меня не бойся. Даже прозвища моего не бойся. Зря мне его таким словом привесили.
– Аннушка!
– Говори!
– Счастлива с тем человеком?
– Да!
– Не обидит тебя?
– Что ты! А если обидит…
– Тогда что?
– Не знаю. Потому, лучше не показывай меня дочери, осудит меня, да и для нее у меня ласковых слов не найдется. Поймешь ли, какую Анна любовь в себе вырастила в лесах возле озера. Не суди за высказанную правду. Все теперь чужое, кроме того человека. Не осуждай, что так говорю про свое чувство к нему. Сам сюда тоже лучше больше не приезжай. Позовешь, ежели понадоблюсь. Скажу верным людям приглядывать за порядками на приисках. А теперь пойдем в дом. Разговорами только намучим свои души.
Петр Кустов круто повернулся и пошел с косогора. Анна не двигалась с места, пока не увидела, как он закрыл лицо руками. Побежала за ним. Догнала. Отняла руки от лица, увидев мужнины слезы, быстро вытерла их ладонью.
– Петя, что ты?
– Аннушка, не могу жить без тебя.
– Да разве не понимаю! Так же, как я без того человека. Обещаю, что для тебя у меня молчаливая ласка осталась.
Анна неожиданно перекрестила Петра.
– Вот она! Поверь слову, что меня никто не перекрестит. Даже любимый не догадается это сделать. А все от того, что душа его страданием ласке не обучена…
Апрельским утром просторы Саткинского завода в пламени радостного солнца. В его позолоте на крышах изб переливаются краски в их омшелости. На шатровых скатах мхи укрывают одряхлевшее дерево цветастыми, бархатными лоскутами: то синевато-бирюзовыми, то красными, но чаще всего зелеными с примесью ржавщины.
В это утро в Сатке, приглушая шумы людской жизни, торжественно звучало голосистое пение скворцов. Весенних певцов в Сатке чтут. Нет людского жилья, возле коего не было бы двух, а то и всех трех скворечников.
Бородкин, сойдя с поезда на станции Бердяуш, от которой до Саткинского завода верст восемнадцать, на маневровом паровозе по железнодорожной ветке добрался до места назначения.
За это время побывав в Челябинске и в Уфе, Бородкин получил от подпольных комитетов одобрение своего плана наладить революционные ячейки среди приисковых рабочих. Возвратившись в Златоуст, советуясь с товарищами в семье Рыбакова, он обстоятельно обсудил план своей работы: прикрываясь торговлей, укреплять в людях революционную грамотность.
Местопребыванием для него были выбраны промыслы Софьи Сучковой. Когда все стало ясно, Кесиния Архиповна Рыбакова снабдила его собственноручным письмом к Луке Никодимовичу Пестову, обнадежив, что тот сумеет помочь осуществить доверенное ему партийное поручение.
Слушая с удовольствием птичье восхваление весеннего утра, Бородкин, зная точный адрес, миновав опрятную площадь, мимо торговых рядов дошел до дома Сучковых, рядом с которым на одноэтажном каменном доме увидел блещущую свежими красками вывеску над крыльцом. На ней по голубому фону золотыми буквами было написано «Контора золотых промыслов С.Т. Сучковой».