хотя так же мыслил, ходил и говорил, как все те, кому в империи дано право приказывать и запрещать рабочим думать и мечтать обо всем, что не признано церковью и за что полиция избивает нагайками. Все эти запрещения заставили грамотного слесаря Бородкина читать революционную литературу, узнать о партии социал-демоктаров, о Плеханове и Ленине. Заставили поверить в возможность свободной жизни и, наконец, поставили в мае 1905 года впереди рабочих бастующих когорт с красным стягом в руках.
Тогда на заводе среди товарищей казалось таким ясным, что можно легко свергнуть царя и обрести свободу. Но стало ясно и другое, что царизм – еще сила, что для завоевания свободы нужно слишком многое, чего у рабочих Урала еще не было. Как тяжело переживалась неудача забастовки, с каким трудом удалось не попасть в руки охраны и скитаться по глухим местам Урала, добраться сначала до Самары, после до Питера, чтобы в столице пережить самое необычное своей жизни: встречу с Лениным. От него Бородкину удалось услышать наказ о главном смысле жизни революционера, о том, что ему надлежит научиться слушать голос народа, осознавать нужды и чаяния всех угнетенных. Сколько незабываемых мыслей посчастливилось услышать Бородкину! Это от Ленина он услышал истину о терпеливом политическом просвещении рабочих на промыслах и заводах Урала. Это от Ленина услышал он признание, что именно его родной край был начальной кузницей рабочего класса России. Это от Ленина услышал он наказ учиться на народной мудрости, не пропускать мимо ушей ни одной мысли, высказанной рабочим или крестьянином, выискивать в них зерна смысла всего того, о чем ему придется говорить тем, кто еще не осознал надобность свободной жизни. Бородкин осознал, что встреча с Лениным была его жизненным чудом, она вдохнула в него решимость и уверенность в будущей революции, и теперь с наказом партии большевиков он на Урале должен нести в рабочую жизнь ее неоспоримую мудрость. Да, он теперь среди рабочих Урала. Здесь его обступила суровая действительность столыпинского мракобесия. Здесь он убедился, что страх и трусость перед террором выявляет в людях низменные черты человеческих чувств, убедился, как легко мнимые революционеры, в которых раньше он готов был видеть вожаков, становились мещанами. Увидев все это, Бородкин был доволен, что с ним этого не случилось, он верит в то, во что учит верить его партия, а утверждение этой непоколебимой веры для него в рукопожатии Ленина при последней встрече.
Теперь ему нужно работать. Слушать людей и самому говорить людям о воле партии, а помощь можно ожидать только от Пестова. Он многое знает обо всем, чем живет рабочий люд Южного Урала.
Тишину во флигеле нарушили шаркающие шаги. Бородкин знал, что это Пестов идет в кухню напиться. Вот, мурлыча под нос, старик прошел мимо двери, увидев в ее щели свет, что-то забормотал. Возвращаясь из кухни, остановился у двери, открыв ее, заглянул и спросил:
– Не спишь?
– Проснулся, а заснуть не могу.
– Понятно! Все от весенней маяты в природе.
Пестов зашел в комнату.
– Забыл тебе сказать, что поутру поедем с тобой на Серафимский прииск, а с него на пасеку деда Пахома. Укромно у него. Там мы всегда потайную литературу бережем. Ты вчерась о гектографе говорил. Самое подходящее место. А теперь гаси огонь и спи.
– Да не спится.
– И мне иной раз не спится, а я лежу с закрытыми очами. Бессоннице наскучит глядеть на меня незрячего: она и отступится.
Донесся очередной бой часов. Пробили три раза.
– Слышишь?
Старик, дунув, погасил свечу, ушел, и скоро во флигеле наступила привычная тишина, лишь в саду продолжала кричать птица, и Бородкин пожалел, что не спросил Пестова, какая это птица…
Над Саткинским заводом буянил апрельский ветер, заволакивая небо густыми тучами, грозившими весенним ненастьем.
Олимпиада Модестовна Сучкова перед полуднем навестила купеческую вдову Ираиду Максимовну Кружкову.
Рано овдовевшая, приятная на лицо, Ираида Максимовна заканчивала четвертый десяток жизни и всегда гордилась, что водила знакомство с Олимпиадой Модестовной. Ираида Максимовна и сама в Сатке была на видном положении: во-первых, как вдова с капиталом, а во-вторых, как особа, снискавшая в округе славу ворожеи, ловко предсказывавшей на картах людские судьбы и бравшей за свой прорицательский талант солидное вознаграждение.
В горнице, загроможденной разномастной мебелью, сундуками и кадушками с олеандрами, Олимпиада Модестовна удобно расположилась в кресле напротив хозяйки в таком же кресле, укутавшей плечи в пуховый платок. Лицо Олимпиады Модестовны нахмурено. Она с утра от плохого сновидения ощущала в разуме волнующую тяжесть. Желая облегчить свое душевное настроение, поехала в церковь, но, увидев в ней Дымкина, распалившись злобой к нему, забыв про молитвы, не достояв церковной службы до конца, отправилась к Кружковой.
Угадывая плохое настроение гостьи, Ираида Максимовна с хозяйской учтивостью старалась занимать гостью гладкой беседой, но была бессильна найти подходящую тему. Разговор не налаживался, часто обрывался, как гнилая шерстяная нитка. Сокрушенно вздохнув, Ираида Максимовна поднялась из кресла, подойдя к окну капризно произнесла:
– Ветерок того и гляди снежок нагонит. Все небо серое. Я с ночи чуяла, что занепогодит.
– Чему удивляешься? Зима какой была? Уросливая. Под стать ей и весна обернется.
– Хмуритесь отчего, Олимпиада Модестовна? – остановившись около гостьи, спросила Кружкова.
– Аль нет у меня для сего причин? Чать, прожито немало и про все в памяти многое накопила. Старость обо всем заставляет дознаваться, и ответ за промашками перед совестью держать.
– Да будет вам про старость поминать. Бабы во всей Сатке от зависти зеленеют, на вас глядя.
– Чего мне завидовать? Старуха! В зеркала редко гляжусь из-за морщинок на лике. Гляди, как за последний год исчертили. А все от тревог. Ждала внучку для покоя, а она меня в тревоги запрягла. Вот как мне вызвездило, Ираида Максимовна.
– Утихомирьте девичью прыть.
– Утихомиришь! О чем говоришь? Характер отцовский у Софьи. Вылитый Тимофей по упрямству!
– Так думаю, с красоты она вычимуривает. Наслушалась про свою пригожесть в Питере. Слов нет – девка-канфетка. Видит, что мужики, проходя мимо, от удивления за свои пятки запинаются. Слыхала, будто в актерки к управительше записалась.
– Про это молчи. И куда полезла? Ведь осрамится. А к чему ей такой срам? Какое золотое дело в руках держит, а хозяйского понятия в голове нет. Моих советов сторонится. Все, что ни скажу, мимо ушей пропускает. Всякие новшества на промыслах заводит. Во всем Луке-горбуну доверяется. А о том не думает, какие у старика задние мысли водятся. С народом не надлежащим образом речи ведет. Забывает, кто возле золота вожгается. Народишку только дай поблажку, так слезами изойдешь.
– Неужли правда, что с Новосильцевым знакомство завела? А ведь он кто? Сословия не нашего. Барин не промах. Учуял, что к девушке можно примазаться да, чего доброго, ей в память запасть. Он не дурак, хотя и кривой, а уж говорить до того наторел, что, слушая, только рот раскрываешь. Вы за ним глядите, Олимпиада Модестовна.
– Об этом не беспокойся. Я зрячая. Мужикам, кои потянутся к Софьиной прелести, вовремя канав накопаю. Поди, не знаешь, по какой причине знакомство с барином свела?
– Расскажите.
– Из-за Дымкина. Арендовал он у меня промысел на Вороньей речке и, знамо дело, утаивал намытое золото. Понятнее скажу. Обворовывал меня.
– Да не может быть! Неужли на такое дело решился?
– Дымкин, он Дымкин и есть.
– Да не может быть!
– Может. Ты, голубушка, тоже за ним в оба гляди. Ластится Дымкин к тебе.
– Да Господь с вами. На что он мне?
– Не ври. От него самого слышала, что одариваешь его лаской.
– Напраслина это, Олимпиада Модестовна. Прямо скажу, он мужчина не на мой вкус.
– Опять врешь. Покраснела, а врешь. Твоя воля собой распоряжаться. Я к тому говорю, чтобы он тебе ворота дегтем не расписал.
– Слыхала, будто вас осмелился обидеть.
– Обидел! Перед внучкой дурной особой выставил. Теперь плетет сплетни обо мне, будто на моей постели грелся со мной. Я отпираться не стану. Живая, и во вдовстве грешила с мужиками, но только не с ним. Всякая быль живой бабе не укор, особливо ежели во вдовство обряжена, не в старые годы. Правду говорю?
– Сущую! Вот меня взять! Ведь чего только не плетут обо мне из зависти. А я памятью о покойном муже жизнь коротаю.
– Ну чего ты врешь?
– Ладно! Пусть будет по-вашему! От напраслины молодой женщине не уберечься. О пустяках говорим. Лучше поведайте, от чего радость в очах ваших потухла? Может, карты кинуть?
– Под утро сон плохой видела.
– Господи, да стоит ли из-за этого печалиться? Вот кину карты, и все перед вами раскроется, как на ладони.
– Погоди. Не тараторь. Сына покойного во сне видела. Пришел ко мне в опочивальню и говорит наставительно: «Матушка, внучку никому не дозволяй обижать. За все ее горести ты перед Господом в ответе». Потом эдак окинул меня неласковым взглядом и пальцем погрозил.
Замолчав, Олимпиада Модестовна перекрестилась, а следом ее примеру последовала Ираида Максимовна.
– Вот и подумай, к чему такой сон? Вовсе вещий сон.
– Не иначе. Меня аж озноб окатил. Позвольте карты кинуть.
– А не грешно ли?
– Да какой грех картами тайну сна разгадать. Сейчас карты принесу.
Кружкова ушла в дверь, прикрытую синей бархатной шторой. Олимпиада Модестовна откинула голову к спинке кресла. Скрипнула дверь. Услышала мужской знакомый голос:
– Где ты, лапушка ненаглядная?
В открывшуюся дверь вошел Дымкин, но, увидев в кресле Сучкову, от неожиданной встречи застыл у порога.
– Виноват!
– Не ожидал меня улицезреть, вместо лапушки ненаглядной. Придет сейчас. За картишками вышла.
В горницу вернулась Кружкова, но тоже замерла у двери. Олимпиада Модестовна засмеялась.