– Чего это вы друг дружку пугаетесь?
– Не ожидала седни Осипа Парфеныча.
– А он тут как тут. Привечай гостя.
– Милости прошу, Осип Парфеныч. Присаживайтесь.
– Ты его сама усади. Видишь, от страха, что повстречался со мной, к порогу примерз. Вот что, Ираида Максимовна. Уважь старуху. Оставь меня наедине с ним. Надо поговорить.
– Сделайте одолжение. Тем временем о самоваре распоряжусь.
Кружкова, все еще не оправившаяся от растерянности, снова покинула горницу, неплотно прикрыв за собой дверь. Олимпиада Модестовна оглядывала Дымкина, а он, достав из кармана портсигар, закурил папиросу.
– Поддевка на тебе, видать, новая. Может, на достатки Ираиды Максимовны сторочена?
– Но, ты, того! Не больно! – резко перебил Дымкин.
– Боишься меня. Слова для вразумительной речи позабыл.
– Чего надо? Мириться не стану.
– Кое-что надо от тебя. Все, что скажу, запомни по-ладному. Обо мне лязгай языком, сколько влезет. Мне на это наплевать. Сама виновата, что с тобой позналась. Но держи язык за зубами, когда поведешь речь про Софью Тимофеевну. Имя ее старайся всуе не поминать, а уж коли понадобится помянуть, то только в хорошем смысле. Потому ежели услышу, что порочащее ее с твоих слов…
– Не стращай. Не прощу ей обиды. Осрамила перед людьми. Осмелилась против Дымкина своим поступком восстать. Да я, ежели только захочу, так в грязи вас обеих искупаю и просохнуть не дам. Ты, Модестовна, вовсе сдурела от старости, променяв верного друга на дуру в столичном наряде.
Но Дымкин от взгляда Сучковой осекся на слове. Он видел, как старуха встала на ноги, и попятился к двери.
– А ты трус! Старухи боишься! Повторяю. Сказанное мною запомни. И не дай Господь, чтобы люди от тебя хоть одно плохое слово о Софушке услышали. Стану бить тебя прямо на людях, а то просто, как гниду на гребешке, ногтем раздавлю. Только хрустнешь.
– Да не пугай, старая ведьма. Не дам я тебе с внучкой покоя. Честью на том клянусь.
– Эх, Дымкин. Честь свою ты еще в утробе матери утерял. Ступай отсуда. А то опять, обозлившись на тебя, и эту поддевку порву.
Дымкин, ничего не сказав, а только плюнув в сторону Сучковой, вышел из горницы, хлопнув дверью. Олимпиада Модестовна от волнения начала откашливаться. Походила по горнице, подойдя к двери под синей бархатной шторой, распахнув ее громко, позвала:
– Максимовна!
Кружкова вошла в горницу и, улыбаясь, спросила:
– Побеседовали? Пожалуйте в столовую. А Осип Парфеныч где?
– Ушел. Потому больно ласково с ним беседовала.
– Прямо нежданно зашел седни.
– А к лапушке ненаглядной он волен в любой час наведаться. Пойдем чаевничать, а заодно и карты кинешь…
Глава X
На Урале люди знают разные сказы о том, как узнать, где в горной земле золото. Один сказ убеждает, что для этого надо в летнюю пору цветения ржи под вечер, когда тишина перед теменью начнет чесать куделю сумерек, в горных, лесных урочищах крикнуть полным голосом.
– Золото где?
И тогда услужливое эхо, переиначивая голос, не один раз повторит вопрос и, затихая, вздохом отдаленным ответит:
– Вез-де-е!
Сказ этот чаще всего можно услышать от бородатого меднолицего от загара золотоискателя. Если усомнишься в правдивости сказанного, рассказчик не обидится, а, ухмыльнувшись в бороду, покачав головой, выскажет:
– Умником норовишь прикинуться? Не во все потаенное веришь, кое водится за пазухой у народной мудрости?
Помолчав, прищурившись, с хитрецой добавит:
– Вольному воля. Хочешь верь, хочешь не верь. Мне-то все едино. Меня неверием своим в сторонку не спихнешь. А коли не трусоват, ежели леса нашего не боишься, то ступай в лунную полуночь в его непроходность да послушай беседу трухлявых пней про тропки к золотишку. Проверь правду сказа. Может, опосля не станешь, не подумавши ладом, правильного, лесного человека во вруны обряжать…
Первую весточку о весне на Южном Урале подают сосульки щелчками капелей. Потом начинают гоняться наперегонки разные по ворчливости суетливые ручьи талой воды, отмывая землю от зимней стужи. Со старческими вздохами будут оседать сугробные наметы, и в туманах дыхания оттаявшей земли покой людских помыслов начнут будоражить любовные экстазы глухарей и косачей…
Уральская весна – пора, когда воздух перенасыщен дурманом цветущих черемух и ландышей, когда покой лесных угодий оживет мелодией птичьих голосов. Всеми голосами природы весна скликает людей на промыслы, одухотворять на них трудовую жизнь. Весной по дорогам и тропам Урала люди приходят на прииски с новой надеждой на отыск золотого счастья, приучив себя к заветной мечте о нем в бессонные зимние ночи.
Приисковый рабочий люд. На уральской земле величают его по-разному: старателями, приискателями, а то просто хитниками[10].
Со всей российской необъятности сходится народ на Урал, оттого и слышатся на промыслах характерные российские говорки и речь разных народностей.
Приходят на Урал мужчины и женщины всех возрастов. Сводит их на его лесные просторы молва о золоте, принятая в разум ухом в той или иной губернии. Но хозяевами среди пришельцев почитаются все же коренные уральцы, чья жизнь началась на промыслах с пеленок, а измочаленная тяжелым, мокрым трудом и властью мечты тут же и окончится.
Не редкость, что объявляются возле песков землепашцы из уральских скитов и деревень. Такие работают от сева до жатвы. Страхуются. Вдруг недород, градобитие, засуха. Не уродится хлеб, так, может, выполоснутые крупинки золота не дадут зимой припухать с голода.
Пестрый на приисках народ по помыслам и характерам, да и по одежде разнится. Кондовый золотоискатель всегда в лаптях.
Совесть тоже не у всех одинаковая, страх перед суевериями и нечистой силой никого не обходит. Каждый человек, худой или правильный, живет возле золота своим тайным миром. И запоминаются поэтому лица, увиденные на сполоске у вашгерта[11], за разгребкой отвала. Здесь можно увидеть лица, перед которыми хочется встать на колени, ибо горит в их взгляде свет теплой человечности, но можно также увидеть лица, от которых захочется убежать, как от ночного кошмара.
Самые памятные облики можно встретить среди одиноких хит- ников. От них у костра можно услышать увлекательные истины о чудесах в природе. Они научат понимать язык птиц, повадки зверей. Им известны суровые лесные законы. Известно, от чего на зорях тяжело вздыхают горы. Знают они целебные свойства трав и цветов, по вкусу воды в горных речках безошибочно назовут, что в ней растворилось и есть ли в их песках золото. Хитникам неведом страх перед лихими людьми и зверем, но они нередко краснеют перед пьяной бранью приискового гуляки. С ними лучше всего говорить о золоте. Если войдешь в доверие, они охотно расскажут и о том, как иной раз лешие помогают им отыскивать тропки к земным кладам.
Тысячи людей на уральских приисках со светлыми и темными душами творят тягостную трудовую жизнь, переполненную надеждами, хозяйскими обманами и обсчетами и просто житейскими невзгодами и разочарованиями.
Тысячи людей подбадривают себя песнями. Вот почему на приисках в любую погоду звучат грустные песни. Любая песня успокаивает, уводит в сторону от ожегшего горя, заставляет не терять веры, что счастье у него под ногами, что горести скоро останутся позади на крутых поворотах пройденных тропинок человеческого страдания.
Крутится жизнь на промыслах, как колеса в бегунах, дробящих породу. Людские руки отмывают от грязи крупицы золота потом и слезами. Те, кто в этой трудовой мешанине выживает, порой находят искомое счастье. От тех, кто падает, кого трудовой круговорот кладет в гроб, от тех остаются памятки: деревянные кресты на погостах да на обочинах глухих дорог, как последние, но недолговечные знаки, что они когда-то жили, думали, надеялись и трудились.
Разве напрасно на Урале верят, что его золото вымывают руки людей со всей России…
В майские сумерки Лука Пестов и Бородкин после очередного наезда на пасеку Пахома плыли в лодке по озеру.
Бородкин греб, медленно погружая весла в воду, бесшумно, как бы жалея разбуравливать воронками ее стылость.
Озеро отливало бликами перламутра, отсутствие над ним весеннего тумана не гасило в воде акварельную прелесть оттенков отраженных небес и берегов.
На пасеке пробыли дольше обычного, отыскивая в лесу место для сохранности гектографа, но разговаривали мало. Бородкин обратил внимание на особую сосредоточенность и задумчивость Пестова, но не решался спросить о причинах необычного для старика душевного настроя.
Когда лодка выплыла на середину озера, Пестов попросил спутника:
– Успокой руки, Макарий.
Бородкин перестал грести, а лодка, пройдя по инерции недолгие сажени, остановилась.
– Вижу, молчаливостью седни тебя озадачил. Такое со мной бывает. Накатит вдруг удрученность эдакая, и таскаю ее в себе даже на людях, ну вовсе как неотвязную тень.
– Может, случилось что?
– Именно случилось. Без причины удрученность не оседлает. С ночи накат обуял. Заснуть не мог. Раздумался о своих годах, о том, что старость под руку взяла именно теперь, когда надобно жить по-молодому. Вижу, опять удивлен сказанным. Почему надо мне жить по-молодому? Потому что родной русский народ ходко светлит разум могучими стремлениями к вольной жизни. Народ трудовой начинает по-иному осмысливать, да даже и сознавать, что и без хомута крепостного права все еще в рабстве творит житье-бытье по указам царской, барской и всякой полицейской блажи. Слушаешь?
– С полным вниманием.
– Больше всего мне обидно, что не успею повидать, как рабочий люд станет своими руками волю добывать. Начало революционного боя повидать посчастливилось, хотя бы он еще в полсилы. Революционному замыслу еще велика помеха людская темнота. Малограмотен трудовой народ. Но вот тебе мое доброе слово про то, что чую, как после пятого года светлеет людской разум, дознается простой народ, что именно в грамоте его главная сила, коей может порвать на себе всякие путы. Сам знаешь, какими тугими узлами связан людской гнев во всяких его проявлениях. Вот и не нравится мне, что старость подошла вплотную, когда у самого завелись дельные мысли. Охота мне ими с людьми поделиться да убедиться, что действительно они дельные для душевного вдохновения, способного поднять человечью гордость на борьбу за свое освобождение. Вот, Макарий, и вся причина моей молчаливо