Среди гостей то тут, то там появляется обаятельная хозяйка дома Вера Григорьевна. Выслушивая похвалы спектаклю, она довольна и горда, что не ошиблась в выборе героини.
Налицо все участники спектакля и гости, но все еще нет Софьи Тимофеевны. Она появляется в обществе бабушки. Их появление в зале вызывает оживление среди гостей. Олимпиаду Модестовну тотчас окружают знакомые и наперебой справляются о ее здоровье. Старуха, польщенная вниманием, кое с кем из дам обменивается деликатными поцелуями. Софья увидела Новосильцева, беседовавшего с незнакомым господином. Подойдя к ним, радостно протянула руки Новосильцеву.
– Если бы знали, Вадим Николаевич, как рада, что не ошиблась!
– В чем, Софья Тимофеевна?
– Что вы в Сатке. Увидев вас в зале со сцены, не поверила глазам.
– Да, я здесь. Счастлив, что могу поблагодарить вас за доставленное наслаждение вашей игрой. – Новосильцев поцеловал обе руки Софьи. – Играли искренне, правдиво и убедительно.
– Позвольте и мне представиться вам и присоединиться к только что сказанному. Небольсин, Орест Михайлович.
– Благодарю. Рада узнать вас. Прошу принять извинения, что не смогла вас повидать у себя дома. Готовилась к спектаклю. Ведь играла впервые. – Софья подала руку Небольсину, и он ее поцеловал.
– Бабушка!
– Чего тебе?
– Посмотри, кто в Сатке.
Олимпиада Модестовна, направляясь к внучке, разглядела Новосильцева и всплеснула руками.
– Да неужли вы, барин? Здравствуйте, дорогой. Наклонитесь, чтобы могла вас в лоб по-старушечьи чмокнуть. Хороши, к слову сказать. В Сатке обретаетесь, а к старухе Сучковой глаз не кажете.
– Только сегодня под вечер приехал. Вот господин Небольсин может подтвердить. А вы такая же простая и величественная.
– Да будет вам. Конфузите старуху на людях.
– Сущую правду говорю. Поздравляю с успехом внучки. Актриса она у вас милостью Божьей.
– И не говорите. От этого представления у меня седых волос прибавилось. Сами посудите, что надумала. Да у Сучковых отродясь никто на сцену даже ради шутки не хаживал, а она отважилась на ней представлять. А как я волновалась! Две недели последних ни одной ночи ладом не спала. Думала, грешным делом, осрамится девица, потому блажит по весенней поре. А она как перед нами себя показала! Глядела на нее из зала и ревела. Вот ведь как Сучковы издавна людей удивляют. Вам, стало быть, Вадим Николаевич, Софушкино представление тоже на душу легло?
– Поражен талантом Софьи Тимофеевны.
– На этом спасибо. От вас слышать похвалу радостно мне до мурашей на спине.
– Вот вы где, Олимпиада Модестовна. Я уже волновалась. Все собрались, а вас все нет с моей дорогой актрисой. – Вера Григорьевна обняла старуху и поцеловала.
– Да задержалась-то я из-за Софушки. Велела мне другое платье надеть: то, по ее разумению, будто меня старит. Ну вот и возилась я с переодеванием. Да что говорю. Позвольте наперво поблагодарить вас, Вера Григорьевна, что угадали в душе внучки искру.
– Я так рада, так рада! Спектакль удался, а это уже награда за понесенные мною труды.
– У меня нет слов для похвалы Софьи Тимофеевны, – говорил подошедший Всеволод Павлович. – Надеюсь, все мне разрешат поцеловать ее, ибо годы мои позволяют такой поступок.
Поцеловавшись с управителем, Софья, раскрасневшаяся и сконфуженная, неожиданно взяла Новосильцева под руку, смотря ему в глаза, спросила:
– Господи, неужели действительно доставила зрителям удовольствие?
– Не сомневайтесь, Софи, – сказала утвердительно Вера Григорьевна и громко пригласила: – Прошу, господа, к столу…
За ужином вновь главной темой общего разговора был спектакль. Хвалили всех его участников, но больше всего похвал было высказано в адрес Софьи Сучковой. Новосильцев сидел рядом с хозяйкой напротив Софьи. Она наблюдала, как он спокойно высказывал свое мнение об игре любителей и с каким вниманием его слушала Вера Григорьевна. Когда Новосильцев постучал ножом по тарелке, Софья насторожилась. Новосильцев встал и, оглядев сидевших за столом, произнес:
– Господа! Позвольте и мне за этим застольем не быть молчаливым. Я предлагаю тост за всех участников, подаривших нам сегодня праздник сценического искусства. Моя особенная благодарность, мой первый земной поклон вам, дорогая Вера Григорьевна. За то, что чуткостью своей души вы в захолустье помогаете людям находить забвение от скучной повседневности в соприкосновении с волшебным миром театра, что вдохновляете своей душой живые людские души среди пыльных кулис создавать волнующие образы героев, повидав которые, хочется верить, что можно, нужно жить светлее, умудреннее, не плесневеть в окружающей нас встревоженной и безысходной тоске. Спасибо, Вера Григорьевна.
Мой второй поклон вам, Софья Тимофеевна, вашей молодой душе, в которой вы сегодня при свете лампы вырастили мудрость женской любви, явленную нашим взорам в сыгранной роли. Явили с такой вдохновенностью, от которой у меня стыли руки, а от ваших страданий в комок сжималась душа, не в силах вместить в себе всей воплощенной вами в образе Ларисы правду чудесной женской души.
А теперь надеюсь, что дорогие хозяева простят меня, бывшего гвардейца, за осколки разбитого бокала. Аминь!
Новосильцев, выпив содержимое бокала, бросил его на пол.
Звон брошенного бокала прозвучал, как глухой выстрел, а царившая за столом тишина была прогнана оглушительными аплодисментами.
Новосильцев сел. Софья видела, как его нежно поцеловала Вера Григорьевна. В ушах Софьи звенели колокольчики, она слышала: ей что-то говорили, но от волнения не могла понять смысла произносимых слов…
Уже давно прошла полночь, а цыганка Клеопатра все пела под три гитары. В полумраке зала она стояла высокая, гордая, в накинутой на плечи шали, огненной по краскам.
Владея мастерски голосом, цыганка снижала его до шепота, и тогда казалось, что выпетым словам тесно в стенах обширного зала.
Софья сидела на диване рядом с Верой Григорьевной, слушая пение, не спускала глаз с Новосильцева, стоявшего на фоне малиновой бархатной шторы. Она видела, как он вдруг вышел из зала в открытую дверь на террасу. Песня цыганки кончилась, перезвон гитар заглушили аплодисменты. Софья, воспользовавшись моментом, вышла на террасу. Она не сразу в темноте разглядела стоявшего у перил Новосильцева и, подойдя, спросила:
– Почему ушли?
– Ее пение прекрасно. Оно заставляет вспоминать былое, а я не хочу сейчас свидания ни с каким прошлым. Я хочу думать, только думать.
– О чем?
– О вас, Софья Тимофеевна! Простите! Привык на вопросы отвечать точно.
– Обо мне? – спросила Софья растерянно, но ответа на вопрос не услышала. Из зала доносилось пение цыганки.
– Начал думать о вас с того дня, когда побывали у меня в доме. Если спросите почему, то сейчас, к сожалению, точно ответить не смогу, ибо не знаю, почему думаю о вас. Пойдемте в зал. Здесь сыро.
Они вернулись в зал. Никто не заметил ни их ухода, ни их прихода. Все завороженно слушали пение. Цыганка пела на родном языке, и никому незнакомые слова не мешали чувствовать смысл трогательной, волнующей песни…
Вернувшись с ужина домой, Олимпиада Модестовна, отослав Ульяну, не торопясь разделась сама и начала бродить по опочивальне. Участились ее шаги, когда вспомнила сказанное Новосильцевым. Старуха видела, как, побледнев, слушала внучка его похвалы, как дрожала ее левая рука, лежавшая на столе. Видела старуха, как внучка вышла следом за ним на террасу, как вернулась с ним обратно, стояла рядом. Вспомнила, как ехала домой молчаливая, забыв, как обычно, перед сном поцеловать бабушку, ушла в свою комнату.
Беспокойны мысли старухи. Понять не может, когда внучка успела завести в разуме память о Новосильцеве, а подтверждение тому его неожиданный приезд на спектакль. Все это не зря, а она об этом и не подозревала.
Пересчитывает маятник часов минуты. Уже первые петухи начинают пробу голосов, а старуха ходит, забыв про сон, и не может понять, отчего внезапно завелась тревожность о внучке. Ведь все будто как обычно. Всякая девушка должна полюбить. Сердцу не прикажешь. Время теперь другое, а потому вся житейская поступь у людей на новый лад.
Поют петухи. Слушает их перекличку Олимпиада Модестовна, кажется ей, что уж слишком громки их голоса в это утро.
Накинув шлафрок, вышла она из опочивальни по лестнице, не держась по обыкновению за перила, поднялась на второй этаж, миновав сумеречные покои, дошла до комнаты Софьи и, тихонько отворив дверь, увидела, что Софья все еще в вечернем платье стояла у раскрытого окна.
– Не спишь?
Софья обернулась к бабушке.
– Нет. Столько впечатлений – просто голова кругом.
– Да разве уснешь. Петухи, как оглашенные, голосят.
– Пусть утро славят. Новое утро, бабушка. А сама почему не спишь?
– Да как уснуть? Чать, и у меня все живо в памяти. Умаялась, а сна нет. Осчастливила ты меня, Софушка, теплом своей души.
– Помнишь, как Вадим Николаевич говорил обо мне за столом?
– Такое не забудешь. Только ты, родимая, не всему на слова верь. Слова иной раз девичью судьбу и не по-доброму ломают. Беда мне с тобой. Ворошишь собой мою старость, заставляешь свою молодость вспоминать, а мне покой нужен. Радовалась, что ты возле меня оказалась, а ты вдруг…
– Что ты, бабушка. Я просто сегодня счастлива. Понимаешь, счастлива.
Софья обняла бабушку, прижалась головой к ее плечу. Стояли обе у раскрытого окна в утренней прохладе со своими такими несхожими мыслями и уже не слышали петухов, певших по всей Сатке…
Новый дом Осипа Дымкина в Саткинском заводе стоял в сосновом бору возле дороги на Златоуст. Выстроен дом по проекту уфимского архитектора: в два этажа, каменной кладки, с венецианскими окнами. Строился он действительно почти на чужие деньги, благодаря дружбе хозяина с Олимпиадой Модестовной. В просторных комнатах нижнего этажа нагромождение всякой мебели, тяжелой и громоздкой, завезенной в край чуть ли не с самого начала восемнадцатого века. Дымкин приобретал ее за бесценок от своих должников, в большинстве людей купеческого сословия, разорявшихся около золотой промышленности. Но нужно о