тдать Дымкину должное, он достаточно хорошо просветился возле уральской интеллигенции. Второй этаж дома, особенно его парадная столовая и зал, был меблирован по последней моде, хотя и здесь двадцатый век был перемешан с прошлым, но этого нельзя было ставить хозяину в вину, ибо новый век в жизни России еще совсем малолеток, всего только по седьмому году…
Накануне своего отъезда из Сатки в Екатеринбург Небольсин обедал у Осипа Дымкина. День был пасмурный. В столовой полумрак, но он не мог уменьшить ее торжественность от множества зеркал и золотистых обоев.
В сервировке стола преобладали серебро и хрусталь. Закуски не могли удивить такого гурмана, как Небольсин, ибо состояли главным образом из солений и маринадов, но все же медвежий окорок особого уральского копчения на осиновой коре привел гостя буквально в восторг, и он выпил под него не одну рюмку.
Удивил гостя и вкус суточных щей на рябчиковом бульоне. Он съел их две тарелки. Жареный поросенок с тушеными солеными груздями не произвел на него желанного для хозяина впечатления.
Во время обеда прислуживала статная старуха в богатом вишневом сарафане, перебиравшая в руках горошины кипарисовых четок.
Небольсин сидел за столом в расстегнутом сюртуке, а хозяин в синей шелковой рубахе, подпоясанной ременным пояском.
Дымкин, изрядно выпив, старался занимать гостя рассказами о своей холостяцкой жизни:
– Неосмотрительно поступаете, Орест Михайлович, пренебрегая в делах помощью особ женского пола. Ведь, как говорят, где даже черту заказано, там бабе дозволено. У них великая сила, начиная с телесных прелестей. Вот я завсегда имею возле себя в деловом и жизненном обиходе нескольких преданных обожательниц, но, конечно, при этом не бескорыстных. Да разве жалко, если помогут хорошее дельце обстряпать. Но, конечно, при этом памятую о светлом женском разуме. Таких, кои способны размышлять, не завожу, только по той причине, что, размышляя, не бывают слепыми и точными исполнителями моих задумок.
– Забавно. Но надеюсь, ваши обожательницы недурны собой.
– Это главное. Потому мужской благодатью наделен с избытком, а посему иной раз накатывает желание приласкаться к женщине с прекрасным обликом. Ведь сами знаете, как это обольстительно.
– Тише! Может услышать!
– Не беспокойтесь. Старуха глухонемая.
– Неужели?
– Да у меня в доме вся челядь такая. Специально выискиваю.
– Как же общаетесь с ними?
– Очень просто: пальцами и губами. Велика мудрость. Мне иначе нельзя. Никто в доме не должен слышать, о чем хозяин ведет беседу с гостями. Челядь нынче с подлинкой в разуме. За хрустящую кредитку свыше десяти рублей с кишками продаст да сплюнет. А возле меня какой народ? А дела мои почти всегда с каким-нибудь секретом, и мне нежелательно, чтобы о них дознались конкуренты и завистники моему благополучию.
– Забавно. – Улыбнувшись, Небольсин оглядел хозяина, допил из фужера сухое вино, а вытирая рот салфеткой, неожиданно задал хозяину ошеломивший вопрос: – Где у вас имеется удобный диван?
– В парадном зале, у меня их не один. Желаете прилечь?
– Нет, просто расслабиться после столь обильного чревоугодия.
– Не обессудьте. Чем богат, тем и рад.
– Что вы, угостили на славу. Я даже, кажется, перепил. Где ваш парадный зал?
– Пожалуйте в эту дверь.
Небольсин направился за хозяином и остановился на пороге раскрытой двери.
Зал был голубой. Опять в зеркалах и с множеством старинных портретов в золоченых рамах, среди которых преобладали дамы в пудренных париках, сановники в пышных мундирах и бравые военные в мундирах петровских лет.
Заложив руки за спину, Небольсин не спеша обошел зал, рассматривая портреты, и, подойдя к Дымкину, начал раскатисто смеяться. Дымкин, не понимая внезапную веселость гостя, спросил:
– Чем развеселились?
– Знатностью ваших предков.
– Да это же для красоты.
– Для красоты? И где вы набрали их такое множество?
– Купил у игумена единоверческого Воскресенского монастыря. Он совсем под боком у Сатки.
– А в монастыре они каким образом оказались?
– А черт их знает. Игумен при покупке заверял меня, что это знатные родичи заводчика Кнауфа, продавшего Саткинский завод казне чуть ли не перед Отечественной войной.
– Ничего не скажешь. Особы на портретах действительно важные. Вот эта старуха, например, похожа на вас.
– Шутите.
– Неужели станете отпираться, что не выдаете их за своих предков, нагоняя страх на скромных людей?
– Конечно, иной раз портреты помогают добывать к себе уважение. Люди в старинных мундирах завсегда вызывают к себе почтение.
– Да вам палец в рот не клади.
Небольсин сел на диван, обитый зеленым сафьяном с золотым тиснением, и с удовольствием утопил себя в его мягкости.
– Ну хорошо! Довольно тратить по-пустому время. Я теперь окончательно убедился, что вы ловкач и при этом очень скользкий. В Златоусте жандармский ротмистр уверил меня, что с вами иметь дело можно, но все же быть настороже.
Дымкин, нахмурившись, засунул руки в карманы прошелся по залу и, подойдя к Небольсину, сказал:
– Тиунов, Орест Михайлович, не велика птица. Но дозвольте сказать, что и о вас я тоже кое-что распознал. Конечно, не теперь, а раньше, и не у жандармского офицера, а у уфимского вице-губернатора. Ведь должен же я знать дыхание видных особ в крае?
Небольсин прикрыв глаза спросил:
– Что же вы узнали интересного обо мне?
– Узнал, к примеру, что родитель ваш покойный оставил на Каменном поясу не шибко добрую славу. Узнал, что до сей поры в крае живут люди, кои помнят его, когда он продавал их в крепость нашим заводчикам, а посему Богу о его загробном покое не молятся.
Небольсин, открыв глаза, зло выкрикнул:
– Дымкин, не забывайтесь!
– Вы, барин, на меня не покрикивайте. Барин-то вы барин, но сейчас гость в моем доме. Это во-первых. Во-вторых, вам без меня в задуманном деле не обойтись, хотя за вами и маячат знатнейшие особы. А главное, нельзя вам на меня покрикивать еще и потому, что не вы мне, а я вам надобен. Без меня понапрасну будете обивать пороги промышленников. Я, конечно, не такой богатей, как Влас Воронов, но все же личность на Южном Урале с необходимым весом у тех, у кого со мной одно сословие. Кроме всего, ноне даже сам царь-батюшка нам, купцам, больше верит, чем дворянам. Конечно, вы, господин Небольсин, не из тех дворян, кто к престолу спиной оборачивается. Вы даже со Столыпиным знакомы, за коего ноне Россия нашего сословия Господа молит ради ниспослания ему трезвого разума в борьбе со всякой крамолой супротив государственной власти.
– Кто вам сказал, что со Столыпиным знаком?
– Не все ли вам равно, от кого это мной узнано, ежели это сущая правда? С Осипом Дымкиным окриком нельзя дружбу крепить. Я ведь всяких окриков в жизни наслушался, покедова сам стал на людей покрикивать, глаз прищуривая. Нехорошо, Орест Михайлович, будучи гостем, про учтивость позабывать да посмеиваться, что на стенах у меня портреты чужих предков висят. Вот вы, барин, а, однако, не гнушаетесь со своих должников высокие противозаконные проценты взимать. Аль не правда? Я к вам по-хорошему и вовсе по-дружески расположился, а вы решили себя передо мной в дворянском обличии выставить.
– Ну мало ли. Сами виноваты. Напоили. А выпивши, кто не чудит?
– Больше вас пил, от приятности, что гостем вы у меня, а уважения к вам не утерял.
– Перед Бахусом у вас крепкая натура.
– И вы, Орест Михайлович, не заморыш.
– Забудем неприятную размолвку.
– Извольте! Прячу свое самолюбие в карман, ибо у нас с вами большое дело задумано.
– Вот и отлично. Я действительно выпил лишнего. Какими же новостями порадуете? Надеетесь на удачу?
– Не без этого. Только пока на мой крючок ловится мелюзга. А ведь мне хочется взять в руки для нашего дела достойные угодья с золотыми песками и жилами. Я ведь мечтаю о промыслах Соньки Сучковой и Гришина.
– Осип Парфеныч, это просто замечательно, но…
– Знаю, что передо мной в этом деле не одно «но» встанет. Однако, уповая на Господа и памятуя, в какое время живем, утешаю себя мыслью кое-что придумать дельное. Если бы промыслы Сучковой были в руках Олимпиады Модестовны, без труда подобрал бы к ним заветный ключик. Но должен признать, что внучка ее Сонька с отцовским царьком в голове. И друзья у нее неплохие.
– Имеете в виду господина Новосильцева?
– Имею. Но крепче его орешек ее доверенный Лука Горбун да сынок Власа Воронова, Володька. Да много друзей у нее наверняка и в столице. Чать, не зря там грамоте обучалась. Все это со счет ударом пальца не скинешь. Но повторяю, что, памятуя в какое время живем, надеюсь порадовать вас кое-чем, но только нужно время.
– Заинтересовали меня. Даже хмель потом на лбу вышел. Может быть, скажете, что задумали? Ну хотя бы с наметкой плана познакомьте. Осип Парфеныч, прошу, вы же способны на выдумки, и я в этом не сомневаюсь.
Дымкин, глядя на Небольсина, рассыпался смешком, но разом нахмурившись, сказал:
– Не сомневаетесь, стало быть, во мне?
– Конечно нет.
– Так слушайте. Есть у меня мысль, чтобы стреножить Соньку Сучкову.
– Слушаю, Осип Парфеныч.
– К замыслу нашего дела надо революционную крамолу примешать.
Небольсин от услышанного встал на ноги.
– Как вы собираетесь это сделать?
– Вот этого, Орест Михайлович, пока еще не решил.
– А не опасно?
– Ногу можно и на ровном месте подвернуть. Я, в лес заходя, о страхе перед волками не думаю. А вот вы на нервы чувствительный. Опасаетесь, чтобы не дай бог конец порвавшейся веревки по вас не хлестнул. Опасаетесь, прослышав о промашке моей с кыштымским парикмахером? Теперь все буду ладить самолично, и веревку для петли скручу не из гнилой пеньки. Вы, Орест Михайлович, прилягте сейчас на диван и, не думая ни о чем, вздремните часок. Снимите сюртучок. Воротничок ослабьте.
– Мне пора! Сегодня у Гришина угощу гостей своей цыганочкой.