– Ему я об этом сказала. Но ты проститься с ним не забудь.
– Это само собой. Он, может, еще пригодится.
– Иди.
Зоя побежала лугом к ближнему бараку. Кустова улыбаясь смотрела ей вслед, постояв, вошла в околодок.
В Златоусте природу радовал майский дождь, начавшийся неожиданно, погасив в небесах торжественное пламя закатных красок.
У Вечерек в гостиной раскрыты окна. В просторной комнате сумрачно, слишком близко к дому подступают ели.
На диване, обнявшись, сестры: Надежда Вечерек и Ольга Койранская. Доктор Пургин присел на подоконник, а петербургская гостья Калерия Глинская ходила по комнате, останавливаясь перед раскрытыми окнами, прислушиваясь к шуму дождя. Высокая, с красивой фигурой, она появилась в Златоусте несколько дней назад, приехав к Пургину. Он ввел ее в дом Вечерек, а гостеприимные хозяева предложили ей приют в своем обширном доме. За дни пребывания у Вечерек Глинская охотно рассказывала хозяевам о петербургской жизни, но о себе была немногословна.
Подойдя к Пургину, Глинская спросила:
– О чем задумались, Дмитрий Павлович?
Пургин ответил:
– Учусь у природы слушать мелодию дождя. Она ведь у всякого дождя разная. И мне всегда удивительно, как природа почтительна к его шумовым мелодиям. Вот и сейчас в ней настороженная тишина.
– Хорошо сказали. У природы можно многому научиться. Вы, видимо, часто писали матушке об окружающей вас природе?
– Конечно. Не престаю писать во всяком письме. Мама сама просит об этом.
– Теперь мне понятно, почему ваша матушка так уверенно говорила мне, что уральская природа способна врачевать любую людскую боль. Поверив ей, я приехала именно на Урал. Скоро уйдете бродяжить?
– Дня через три собираюсь. За вас теперь могу быть покоен. У Вечерек вам нравится?
– С собой меня не возьмете?
– Это очень сложно. Кроме того…
– Не продолжайте, понимаю, что вы подразумеваете под словами «кроме того». В поезде в мое купе в Самаре сел новый пассажир и от него услышала увлекательный рассказ о «лапотном докторе». Заинтересовавшись, я спросила, как его фамилия, и рассказчик назвал вашу, Дмитрий Павлович. Завидую вам. Вы уже нашли место в памяти людей, коим помогли сохранить жизнь.
Глинская села в кресло напротив сестер.
– Знаете, дорогие хозяйки, с Дмитрием Павловичем я знакома давным-давно… Еще гимназисткой была увлечена изящным студентом-медиком, при виде которого начинало учащенно биться мое тогда ничем еще не искушенное девичье сердце. Тогда я мечтала остановить на себе его внимание. Но мечты не сбылись. Дмитрия Павловича не стало в Петербурге. И вот теперь, когда мне пришлось покинуть столицу, память настойчиво заставила понять, что должна поехать именно на Урал и повидать не забытого рыцаря своей мечты. Дмитрий Павлович встретил меня ласково. Он не совсем забыл меня, хотя прошло столько лет, а у меня нет девичьей косы, которая ему тогда, кажется, нравилась.
– Тогда мне в вас, Калерия, все нравилось.
– Слышите, господа, какое смелое, но запоздалое признание. У меня даже холодок по спине скользнул. Спасибо, Дмитрий Павлович. Как хорошо, что я была знакома с вашей матушкой. Перед отъездом навестила ее и поделилась намерением навестить вас, а она, как всегда уверенно, сообщила мне, что зимой вы жили в Златоусте, заверила, что возле вас и ваших друзей найду необходимый мне душевный покой. Но при этом она…
Глинская, помолчав, улыбнувшись своим мыслям продолжала:
– Ваша матушка, как-то по-особенному радостно предупредила, что ее обожаемый сын согрет теплом девичьей жизни, что хозяйку этого тепла зовут Ниной. И мне оставалось снова позавидовать, что вы не одиноки и даже усомниться, стоит ли беспокоить вас своим неожиданным появлением.
– Я уже говорил вам, что рад вашему приезду.
– И я рада, что победила сомнение и нахожусь в Златоусте, оторвав свое сознание от петербургской жизни. Все эти дни рассказывала вам о Петербурге как обывательница и, кажется, не утаила ни одной великосветской сплетни. Говорила так, не будучи уверена, могу ли посвящать вас во всю трагичную правду о жизни России, в которой укоренился связанный гнев народа. Удивлены сказанным? В стране с избытком накоплен народный гнев, но он связан. Связан не страхом рабочих перед террором жандармерии и полиции, не страхом перед силой правящих классов. Он связан темнотой безграмотности, нуждой и разладами в разуме, в тенетах вековых дебрей, быта и религиозной догматики. Наш вчерашний разговор, Надежда Степановна, когда вы так доверительно поделились со мной воспоминаниями о вашей жизни учительницы в Уфе, дает мне возможность также быть доверчивой и поделиться с вами своей жизненной правдой, вынудившей меня покинуть столицу.
– Мы рады этому, Калерия Владимировна, – сказали сестры.
– Итак, я актриса. До осени прошлого года состояла в труппе Александринского театра. Неожиданно был арестован мой брат, известный столичный адвокат. Арестован и обвинен в причастности к революционной деятельности. И это оказалось неопровержимой правдой. Но в нашей семье никто даже не мог предполагать, что в ней есть революционер да еще связанный чуть ли не дружбой с присяжным поверенным Ульяновым, ныне крупным революционером Лениным. Брат был по характеру странным. Закоренелый холостяк. Жил замкнуто, отдельно от всех нас. Арест последовал после того, как охранке стало известно, что Ленин перед отъездом из Питера в Финляндию в 1906 году несколько дней скрывался в петербургской квартире брата. Следствие выяснило, что брат уже давно был в партии, до пятого года. Несколько раз выезжал за границу, выполняя поручения Ленина, а нам, его близким, и в голову не могло прийти, чтобы задуматься о причинах его заграничных поездок.
– Брата уже судили? – спросила Надежда Степановна.
– До суда брат не дожил.
– Что случилось?
– По официальной версии, Ольга Степановна, он якобы покончил жизнь самоубийством. Сделал это будто бы из опасения, чтобы не раскрыть тайны своей подпольной работы. Но есть и иные данные. А именно, что брата убили на допросе, а чтобы замести следы преступления, инсценировали самоубийство.
– После смерти вы его видели?
– Нет, Надежда Степановна, из родственников никто к нему не был допущен.
Глинская, снова встав, заходила по комнате.
– Естественно, что после всего происшедшего администрация императорских театров перед началом сезона почти вежливо, но категорично дала мне совет оставить труппу театра и временно покинуть столицу. Что я и сделала.
– А ваша личная семья?
– У меня ее никогда не было. Правда, был около меня человек, казавшийся мне близким, но он поспешил после случившегося от меня отмежеваться, ибо это могло нанести ущерб его государственной карьере. Вот, пожалуй, и вся моя правда жизни с осени прошлого года… Хорошо у вас здесь. Даже шум дождя успокаивает личную тревогу. А там… Тревожное время в стране. Россия седьмой год нового века живет вздыбленно со всем многовековым государственным величием, утвержденным мужеством героического и терпеливого народа. В стране звучат напевы: «Вихри враждебные веют над нами». То тут, то там в руках рабочих взлетают крылья красных знамен. Рабочий класс прислушивается к революционным призывам большевиков, осмелев от уверенности Ленина о неминуемом свершении в России революции. У всех в памяти эхо революционного набата 1905 года, несмотря на то что в государстве бродит разгул реакции и везде верещат трели полицейских свистков.
– Здесь они тоже верещат, Калерия. Вы их еще услышите, – сказал доктор Пургин, раскуривая трубку.
– Уже слышала на вокзале в день приезда.
– Уральские рабочие держат ногу с рабочими всей России, – продолжал Пургин.
– Но в их походке присущий только им разлет шага. Обучены этому разлету веками горно-заводского крепостничества. Суровый спор с царским самовластием уральцы по своему почину начали в 1903 году, запалив костры рабочего гнева именно здесь, в Златоусте. Пути всех своих революционных схваток уральцы полили обильной кровью. Все это я видел своими глазами на заводах и приисках, залечивая раны восставших под стукоток казачьих коней, исковырявших шипами подков все уральские большаки и проселки. Здесь, Калерия, все творится по-уральски, ибо обитатели края также делятся на сословия угнетенных и угнетателей.
– Россия, Дмитрий Павлович, на новом историческом распутии.
– А что, если за этим распутьем новое смутное время? – спросила Койранская, и, не дождавшись ответа, задала новый вопрос: – Скажите, Калерия Владимировна, действительно ли император покинул Петербург?
– Да, он в Царском Селе. Всю полноту власти доверил Столыпину. Хотя ходят слухи, что право скреплять своей подписью смертные приговоры все же оставил себе, чтобы не скучать среди анфилад дворца. Самодержцу в столице стало неуютно. Хотя молва приближенных к трону уверяет, что царь во всех окровавленных событиях, преследующих его царствие с Ходынского поля, наивно старается усматривать только мистические знамения, уготованные Всевышним для его царствования. Я даже слышала, что у царя хорошая память. Он помнит, как его родитель, готовя сына на престол в стране, населенной русским и другими народами, уверял его, что всякая революционная блажь рабочих уже задушена и сын может царствовать спокойно, уповая на Господа и его церковь. Но мне кажется, что теперь Николай Второй ежедневно убеждается, что самоуверенность родителя была слишком преждевременна и опрометчива, и ему приходится вспоминать иные родительские советы, а именно: что, пребывая на престоле, сберегая незыблемость монархии, он должен неизменно помнить о недюжинной мудрости русского простолюдина и, главное, не забывать об его фанатичном стремлении к свободе. Самонадеянный Столыпин обещает царю выжечь в империи последние корни революционной надежды рабочих о свободе. Столыпин обещает царю покой, но Россия, наперекор его посулам, пребывает в тревоге от смутных ожиданий, грядущих порывом связанного гнева. Повторяю, Россия на историческом распутьи. Вас, конечно, мои суждения удивляют. Но для меня они естественны, ибо пролитая людская кровь девятого января заставила и меня задуматься о всем происходящем в стране. Задуматься и кое-что осмыслить в происходивших недавних