революционных событиях. Но, к сожалению, я также политически безграмотна, но не боюсь признаться, что все мои сознательные симпатии на стороне всех тех, кого пули Трепова лишили жизни на их пути к царю за жизненной справедливостью. Надеюсь, что после всего сказанного, дорогие хозяйки, вам вполне ясна моя биография, а услышанное не лишит меня вашего гостеприимства.
– Зачем говорите так, Калерия Владимировна?
– Чтобы между нами, Надежда Степановна, не было никаких туманностей. Ибо мне нужно найти покой для сознания, чтобы продолжать жизнь актрисы, но уже с совершенно иными устремлениями.
– Успокойтесь, Калерия, – почти шепотом попросил Пургин.
– Просите успокоиться, но ведь и вас сказанное мною взволновало. Разве не так? Разве судьба народов России также и не наша судьба? И может быть, действительно заботы о будущей судьбе России в руках рабочих и пахарей. Все так непостижимо сложно, да и не может быть иначе в такой великой стране.
Замолчав, Глинская ходила по комнате.
Ольга Койранская уже неделю жила на Дарованном. Приехала вместе с Софьей Сучковой после того, как их познакомил Новосильцев.
Софья Тимофеевна с Лукой Пестовым навещали свои промыслы, а Койранская бродила по Дарованному, делала зарисовки с работавших женщин. Работа ее увлекала своей необычностью всей обстановки, да и лица женщин сами просились под карандаш.
В это утро Софья раньше обычного уехала с Пестовым и Бородкиным на новый промысел по соседству с Дарованным. Разведка на нем увенчалась отыском жильного золота, а потому необходимо было спешно начинать работы по его оборудованию.
Койранская, приведя в порядок зарисовки, сделанные накануне после полудня, отправилась на новое место к реке, где на плотах женщины поднимали пахарями со дна речнину. Пойти туда ее заставило любопытство, ибо вчера за ужином Пестов много рассказывал о молодой вдове Людмиле Косаревой.
Идя берегом среди работавших старательниц, она остановилась около пожилой женщины с лицом, исчерченным мелкими сеточными морщинами. Среди его дряблых мышц из глубоких подглазниц смотрели молодые, ласковые глаза, казавшиеся такими чужими на этом лице с печатями всех пережитых горестей. Женщина, тихонько напевая, тяжелой лопатой из куч нагребала песок в тачки.
Койранская поклонилась ей, а она, сконфуженная вниманием, отвесила низкий поклон, вытерла ладонью потное лицо и спросила:
– Видать, прогуливаетесь? Денек сегодня во всю мочь погожий.
– Давно здесь работаете?
– И не спрашивайте. Объявилась молодухой, а, глядя на меня, сами понимаете, что в старость себя на песках обрядила. Робить на Дарованном зачала еще при живом Тимофее Сучкове. Пестова Луку молодым мужиком повидала. Пришла на это место с мужем. Да только он меня малость обманул. Ране меня помер, царство ему небесное. Сердцем мужик отродясь был слабоват, а наша работа возле золотишка злая на потребность ручной силы.
– Звать вас как?
– Раньше Марусей звали, а теперь чаще норовят кликать по отчеству Кондратьевной.
– Можете, Мария Кондратьевна, немножко спокойно посидеть?
– Когда?
– Сейчас.
– Отчего не посидеть.
– Позволите мне нарисовать вас?
– Да чего говорите? Эдакую страхолюдную старуху?
– Глаза у вас удивительные.
– Да будет вам, барышня, пустое говорить. Полуслепые они у меня.
– Но ласковые.
Кондратьевна глубоко вздохнула:
– Приметили, стало быть? Это от того в них ласка, что во мне нет ни на кого злобы. Жизнь моя вроде бы и не задалась, как следует, а все одно за это не обозлилась ни на кого. Родная матушка меня такой выпестовала. Наказывала в любом горе для себя радость отыскивать. Поди, не понятен вам мой высказ?
Кондратьевна, замолчав, вытерла руки фартуком. Села на тачку, груженную песком.
– Сами, барышня, на тот чурбашик присядьте. Мысль моя в вы- сказе про то, что у всякого человека в жизни своя тропа водится, и он должен отыскать разумом такое понятие, как правильно ее утоптать, чтобы не спотыкаться. С покойным мужем нашу тропку не ленилась притаптывать. Жилось нам возле чужого золота не больно сытно, но не совсем голодно.
– Дети есть?
Кондратьевна ответила не сразу. Она задумалась, ушла вдаль взглядом, притушив в глазах ласковость.
– Сынок был. Вовсе недавно в солдатах от какой-то болести в одночасье жизнь окончил.
Койранская, сидя на чурке, рисовала Кондратьевну, а та, видя, не протестовала.
– Егорушку своего любила. Да и как матери не любить, ежели им единственным наградила меня судьба. Наградить наградила, да не позабыла навек разлучить.
Постепенно возле песчаных куч, около Койранской и Кондратьевны, начали собираться женщины и девушки. Ставили пустые тачки, а сами с любопытством смотрели то на художницу, то на старательницу.
– Одиношность, барышня, в любой жизни не легкая доля. Посему и мочалюсь возле песков. В труде норовлю позабыть про свою горемычную одиношность. Мужа мне жалко, но сынка жалею шибче. Потому ему по всем мужичьим статьям жить да жить. Хворого в солдаты не возьмут, а ведь его в гвардию определили.
Койранская вздрогнула, когда за ее спиной раздался громкий окрик:
– Чего сгрудились, как перепуганные овечки? Робить кто за вас станет? И Кондратьевна расселась. Чего ты?
– Погодь, Люба, криком пески пужать. Видишь, с гостьей беседую. Видишь, срисовывают меня. Аль все пески перемыли?
Койранская увидела перед собой молодую женщину с гордой посадкой головы. На ней ситцевый сарафан, на котором на голубом фоне кинуты пунцовые маки.
– Здравствуйте! Я попросила Марию Кондратьевну попозировать.
– Поняла, когда разглядела. За шум извините! На нашей работе с бабами без крика ни на шаг. Да ведь и рявкнула в шутку. Извиняйте!
Кто-то из женщин, стоявших возле тачек, недовольно вымолвил:
– Косарева она и есть Косарева. Хайлать умеет.
– Вы Людмила Косарева? – спросила обрадованно Койранская.
– Выходит, так. Потому в паспорте ей прописана.
– Я от Луки Пестова слышала о вас.
– Поди, ругал?
– Нет. Но рассказывал о вас забавно.
– Он на это старичок дошлый.
Косарева, подойдя ближе к Койранской, бесцеремонно нагнувшись, рассматривала рисунок.
– На бумаге, Кондратьевна, ты похожа.
– Люда, не бубни барышне под руку.
– Пускай говорит, я не суеверная, – смеясь, сказала Койранская.
– И до чего же ты похожа. Дозвольте и подружкам взглянуть, – попросила Косарева.
– Пожалуйста, – ответила Койранская, продолжая рисовать.
Женщины и девушки начали подходить к художнице и, окружив ее, рассматривали лист бумаги, на котором все более отчетливо появлялось лицо Кондратьевны.
Было тихо. С противоположного берега слышалась кукушачья перекличка.
– Спасибо, Мария Кондратьевна!
– За что благодарите, барышня? Дозвольте и мне поглядеть.
Койранская, встав, подошла и показала рисунок.
– А и то правда, что я. Глядите, бабы, и вовсе не такая страшная, какой себя в зеркале углядываю.
– Ты ладом гляди, как твои очи срисованы, – сказала Косарева.
– Приметила, барышня, ласковую теплынь в них. Кондратьевна, барышня, у нас вроде общей матери-заступницы. Все к ней со своими житейскими болячками лезем, а она нас добрым словом да ласковостью глаз лечит. Право слово.
– Взгляд Марии Кондратьевны и меня сразу остановил возле нее. Не сердитесь, что оторвала от работы.
– Работа не волк, в лес не убежит. До зимы далеко, успеем на песках умаяться. Дозвольте узнать ваше имя.
– Зовут Ольгой. Фамилия Койранская.
– Не обидитесь, ежели попрошу дозволения ваше личико себе на память срисовать.
– Людка, будет выкобениваться, – выкрикнула женщина.
– Глядите на них. Одергивают, конфузят перед вами, а не знают, что на срисовку способная. Думают, что Людка Косарева только на язык острая и нет у нее за душой никакой другой способности. Дозволите?
– Конечно.
Койранская отдала Косаревой блокнот и карандаш, спросила:
– Где сесть?
– По вашей воле, где поглянется.
Койранская села на прежнее место. Косарева умостилась на пустой тачке и начала рисовать, прищуривая глаза. Стоявшие возле Койранской женщины начали переходить и окружать рисовавшую подругу. Только Кондратьевна нагребала лопатой песок в пустые тачки.
Наблюдая за работой Косаревой, Койранская видела, как на лицах стоявших возле нее подружек все яснее появлялось выражение явной растерянности и удивления. Насыпав песок во все тачки, к Косаревой сзади подошла Кондратьевна и, пораженная, свистнула.
– Барышня, вы только поглядите, чего она сотворила.
– Еще малость погодите, барышня, – попросила Косарева.
– Ну и Людка, а нам невдомек, что твоим рукам карандаш послушен.
– Вот, пожалуй, и хватит. Спасибо, барышня.
Койранская, встав, подошла к Косаревой, взяла у нее блокнот:
– Да вы же талант, Косарева.
– Про это не знаю. Только в девичестве для церкви в родном селе Богоматерь с младенцем срисовала, так люди перед ней лбы не скупясь крестили.
– Вот ведь как? Учились живописи?
– Какое учение, барышня. Хлеб раненько стала зарабатывать. Может, отдадите мне листок на память. Над кроватью его повешу.
– С удовольствием. Только разрешите сначала показать рисунок Софье Тимофеевне и Пестову.
– Неужли покажите?
– Обязательно!
– Ваша воля. После своей рукой на нем напишите, что рисовала вас именно сама Косарева Людмила. Пусть подружки языки прикусят да поверят, что за душой у меня водятся и иные людские способности. А теперь извиняйте. Надо робить. Отдохнули возле вас. Бабы, давайте с песней, коя повеселей.
Женщины и девицы, разобрав свои тачки, покатили их к машер- там, и скоро зазвучала заливчатая и озорная по словам песня.
Возле песчаных куч остались только Кондратьевна и Койранская.
– Спасибо, барышня, что явили нам Косареву в новом обличии.
– Вам спасибо, что согрели взглядом.