Простившись с Кондратьевной за руку, Койранская медленно пошла на прииск. Отойдя, оглянулась, увидела, что Кондратьевна, приложив руку козырьком над глазами, провожала ее своим взглядом.
Субботний вечер. Солнце садится в золотистом полыме. Из соседнего села доносится вечерний звон ко всенощной. По заведенному неписанному закону старатели на прииске раньше обычного закончили работу. Сегодня с полудня работа ни у кого не ладилась оттого, что по реке проплыл трупик мальчонки, помершего от неизвестной причины, и вдобавок ко всему на прииске объявилась Олимпиада Модестовна…
Когда женщины и девицы шли мимо хозяйского дома в село, в церковь, Олимпиада Модестовна и Софья вышли на прогулку. Бабушка в темно-синем суконном платье шла, опираясь на трость с серебряными украшениями, излаженную в кавказской земле. Внучка в голубом наряде, с накинутым на плечи кружевном полушалком. Направлялись к старой мельнице, чтобы повидать Койранскую, писавшую там портрет Кондратьевны.
Свернули в переулок между женскими бараками, раскланиваясь со встречными, Олимпиада Модестовна увидела на завалинке знакомую старушку.
– Смотри, Софушка, никак Сычиха? Так есть. Подойдем к ней.
Когда подошли к старушке, она, увидев перед собой хозяек, встав, отвесила поклон.
– Рада повидать тебя, хозяюшка.
– Здравствуй, Дементьевна. Только ноне я отхозяйничала. Хозяйка-то рядом стоит.
– В моей памяти ты бывала хозяйкой, ей и останешься для меня.
– Как можется?
– Не шибко. Хлеб жую, но только мякиш. Сынок со снохой меня на покой усадили. Внука дожидаюсь.
Олимпиада Модестовна села на завалинку. К ним сразу стали подходить женщины и девицы. Оглядывая их, Олимпиада Модестовна спросила:
– Как, бабоньки, робится и живется при молодой хозяйке?
На вопрос из толпы ответила чернобровая молодуха:
– Внучку твою еще на зубок не распробовали, а по тебе не скучаем.
– Кто голос подал? Чего за людей хоронишься? Покажись. Кажись, твой голос, Лидия Травкина?
– Можно и показаться. Только извиняй, ладом волосы не прибрала.
Высокая, загоревшая до рыжести из толпы вышла женщина в желтой кофте.
– Видишь, не ошиблась я. Голос твой, Лидия, мне запомнился. Сказывай, какая заноза у тебя супротив меня осталась до сей поры?
– Такая заноза не у меня одной. Всех нас одинаково занозила собой, когда норовила в своем кулаке нашу бедность зажимать.
– Все о том же?
– А как же. Злость не туман. Она и от солнца не гинет. Признаем, силы в твоем кулаке хватало. Так-то вот, Олимпиада Модестовна. – Травкина с улыбкой осмотрела Софью и продолжала: – Внучка, видать, вышла не в тебя. Сдается мне, что Тимофеевна решила по-иному к людям шагать. Умок у нее гибче. Ясность в нем безо всякого тумана. Бабьей порой по мужикам еще не стягчена. Мне в ней глянется главное. Чует она, что лаской от нас больше для себя выгоды добудет. Опять же и рука у нее аккуратненькая. Ежели и сожмет ее в кулак, то на вид не злым покажется. Поняла Тимофеевна, по моему разумению, с какого бока к нам ластиться. Поняла, что без баб жизнь – сущая чепуха, потому в нас ее начало.
– Слова, Лидия, на язык зло кладешь.
– А я и на работу злая. Спроси у людей, Олимпиада Модестовна. Скажут.
– Слыхала!
– И я слыхала, что некогда тебе за правдивость не глянулась.
– Ишь, как пенишься. Откуда слова берешь?
– У меня их добрый запас. Потому как и ты с разумом. Сословиями только разнимся. А еще помню, что нашим трудом не один год тебя в богатство обряжали. Ноне, поди, слыхала, что во всем государстве люди спорят между собой о сословиях, решают, которому из них пребывать в государстве в коренниках.
– Больно грамотными стали, вот и спорят о пустяках.
– Слава богу, что от тумаков да зуботочин наш брат стал зенки продирать. Во всяких коростах наше рабочее сословие… Озлили нас все, кому не лень. А злоба, она разум и сердце жестянит. Не обижайся за мой высказ. Ты для нас тепереча вроде вдовой царицы. Обликом прежняя, но безо всякой власти. Лучше позволь с внучкой-хозяйкой побеседовать.
– Беседуйте, а я пойду.
– Пошто уходить? Сиди и слушай! Ежели уйдешь, мы еще злее о тебе станем слова кидать.
– Не больно страшно мне. Любые худые слова про меня, что сухой горох об стену. От меня все отскакивает. Внучка про меня все плохое и хорошее знает.
– Говорю, не серчай. Это с устатку сейчас я такая ершистая. За день за работой до одури намолчалась. Пески крутые шли, но не постные.
– Пойдем, Софья. – Олимпиада Модестовна встала на ноги. – После успеешь бабьей мудрости наслушаться. У меня от нее тошнота заводится.
– Идите, бабушка, я вас догоню.
Олимпиада Модестовна недовольно стегнула внучку взглядом, пожав плечами, хмуро оглядев женщин, ушла.
Дементьевна, сокрушенно вздохнув, молвила:
– Обиделась, видать. А ведь и сама на язык не больно добрая. От чужой правды всегда в сторонку сворачивала.
Травкина, глядя на ушедшую старуху Сучкову, весело сказала:
– Глядите, бабы, как шагает. Любо-дорого. Одним словом, все та же бабушка Сучкова.
– Чего стоите! Садитесь, на завалинке места много, – предложила Софья.
Кое-кто из женщин предложением воспользовался. Дементьевна спросила:
– Ты, стало быть, Тимофеевна, станешь летом возле нас свою жизнь править?
– Да. Решила жить на Дарованном.
– Правильно решила. Здесь вольготно. Все время на людях. Жихарев станет меньше дыбиться. У нас ноне множество певуний развелось. У всех голоса ладные. Песни любишь?
– Конечно, люблю и даже сама пою.
– Вот ведь как!
Наступило молчание, нарушив его, Софья спросила:
– О чем хотели со мной беседовать?
– Благодарить должны, – сказала женщина, сидевшая рядом с Дементьевной.
– Молодухи, особливо девки до ужасти довольны, что новым купцом обзавелась.
– Мне кажется, Бородкин нужный человек.
– Мужик справный. Беседовать с нами о товарах не гнушается. На характер терпеливый. Без пререканий слушал наши недовольства.
Все нужды ему высказали, да неласково, а он даже не морщился. Прошлого купца жуликом и ворюгой величали, а Бородкин опять молчал. Конечно, может, по первости таким гладким прикидывается, пока из твоего до наших карманов не нагреб барыши.
– Зачем раньше времени возводить на человека напраслину? – прервала женщину Софья.
– Извиняй! Только в нашем понятии все купчишки на один лад. Все, во всей империи, сотворены по одной колодке стяжательства. Уж шибко охота им из наших рук трудовые рублишки выхватывать. Ведь когда нас за горло бабья нужда берет, любая перед мужиками баской хочет быть. Ты, видать, эту линию в бабьей жизни постигла, обзаведясь Бородкиным. Да и хозяйством лихо правишь. Новым обзаводишься, старое вконец не рушишь. Понимаешь, что откованный кузнецом гвоздь дюжит дольше проволочного, излаженного машиной.
– Харчами довольны? – спросила Софья.
– По этому вопросу у нас к тебе просьба.
– Сказывайте.
Заговорила Лидия Травкина:
– Просьба легкая для тебя. Поставь возле артельных котлов главной кухаркой Оксану, а то Жихарев от ее доброй стряпни ожирел до дурости.
– Лука Никодимович то же самое советовал. Но Оксана отказывается.
– Как так отказывается? Ты хозяйка! Прикажи, и вся недолга! Она девка дельная, на руку нехапужная. Под ее приглядом поварихи станут меньше воровать.
– А Жихаревым чем недовольны?
– Ежели по правде сказать, то всем. Разум у мужика в тенетах. Неясный нам человек. Сословия нашего, а глядит на нас исподлобья. Заносится перед людьми. Да что попусту говорить. Ты его все одно не сменишь. Потому в его должности любой таким станет. Народ правильно судит. Дай таракану власть, так он живо пауком обернется. Понятней скажу, Жихарев бабам не к подолу оборка.
– Еще что скажете?
– Скажем. Слушок ходит, будто собираешься людей на промыслах машинами подменять.
– Верный слушок. Стало мне известно, что вы недовольны порядками на моих промыслах. Вот и решила не потакать вашим капризам и заменить недовольных машинами.
– Капризы наши правильные, хозяюшка. Хочем быть сытыми от своей работы на тебя. Машин не боимся. Урал велик. В его земле везде всякое богатство. Есть куда уйти от твоих машин. Сухую корку и не на твоих промыслах заробим. Это при крепости были на цепи, а теперь не так.
– Не всем слухам верьте, женщины. И давайте не ссориться.
– А чего ссориться. Ты нам правду скажешь, в ответ нашу услышишь.
Неожиданно девушка, стоявшая возле колодца, крикнула:
– Глядите, кто-то на тройке катит!
Выкрик девушки оборвал нитку беседы. Все смотрели на мчавшуюся тройку, а Лидия Травкина твердо произнесла:
– Поразевали рты. Будто не знаете, что на буланой тройке Златоустовский барин ездит.
– Какой барин? – спросила вставшая Софья.
– Кривой полковник с Егорием. Так и есть, вижу, что он катит. Мужик нехудой. На народ сквозь зубы не сплевывает. Знаком тебе, Тимофеевна?
– Знаком.
– Значит, к тебе катит, а посему встречай гостя.
– Завтра, женщины, поговорим.
– Поговорили уж. Про всякие слухи станем тебя спрашивать, а ты от нашей правды не отворачивайся. Главное, Оксану на харчи поставь.
– Хорошо.
Софья быстро ушла. Женщины смотрели, пока она не скрылась из вида. Лидия Травкина произнесла утвердительно:
– Девка по разуму неплохая.
– Не нахваливай раньше времени. Дай ей во вкус хозяйки войти.
Тогда поглядим. Молодые хозяева по первости без желчи к людям.
– У тебя, Аграфена, все плохи, – оборвала говорившую Лидия. – Сама чего давеча к старухе привязалась?
– Не твое дело. Надо было, и привязалась. Разумница. Где ты видала хорошего хозяина возле золота? Возле него даже наши мужики звереют, – не унималась, наступая на Лидию, Глафира.
– Пойми, Тимофеевна нас пока не сторонится.
– Да это пока. А после что будет?
– Кулаком на нас не стучит, как, бывало, Модестовна с Дымкиным.