На горизонте дальние заплоты лесов в дыму туманов, как богатырские рати, замерли на вечном дозоре.
Русская песня! Ей дана могучая сила подчинять себе людской разум. На исконной русской земле песня народилась от женского сердца в то далекое, давно потерянное памятью время, когда на истоках существования государства Руси следы женских ног печатались на седине росы студеных утренников. Тогда под тягучий вызвон струн на гуслях в жизни женщин угнездились труд и страдания.
Разными походками шагали женщины с песнями по крутым жизненным горкам, поднимаясь каменистыми тропками к уголкам своего счастья, радости и горести. В те времена женщины выплачивали тяжелую дань постылым врагам, выкупая беззащитность своего существования красотой, умом, хитростью, ибо плохо оберегали их покой трухлявые частоколы на рубежах Руси. Тогда женщин уводили в полон половцы, печенеги и татары, табунами угоняли, а они, покидая родимую землю, шли, омывая слезами бездорожье разлуки под печальные песни, схожие со стоном, шли разбуравливая волны степного ковыля, мимо курганов, спугивая с них каркающее воронье.
Женщины Древней Руси руками, не знавшими устали, взрыхляли девственную целину земли, приучая ее рожать хлеб, слезами отмывали вражескую пакость с половиц своих семейных очагов. Тягостна была женская доля, но ее безрадостность украшала колыбельная песня, разносимая по государству эхом дремучих лесов. Борьба за право владеть счастьем матери, жены и любимой приучала женщин к подвижнической выносливости и мужественной гордости. В их сердцах теплился негасимый огонь любви, его свет разгонял темноту бесправия, а тепло, согревая, облагораживало жизнь достойных и недостойных.
Женская любовь это та же песня. Песни западали в память народа, ибо только их напевность скрашивала все ненастья его жизни на ухабах всяких исторических путей.
Рука об руку с мужчинами вышагивали женщины, вызволяя Русь от татарского ига. Они владели мудростью исподволь остужать мужскую злобу. Лаской, повадкой с улыбками пеленали ревность мужей и суженых, обуздывали мужскую усобицу в государстве, скручивая на певучих веретенах пряжу, помогая народу суровыми нитками сшивать воедино на веки веков разбродную, сварливую, удельную Русь.
Какой предельно мужественной была судьба матерей, учивших детей больше жизни любить родную землю, учивших детей с песней ходить по ухабистой русской земле, не запинаясь и не падая.
И так из столетия в столетие. Из эпохи в эпоху. От землянок и курных изб до теремов со слюдяными окнами. От сарафанов покроя княгини Ярославны, до золототканой парчи бережливого Ивана Калиты.
Но никогда от того или иного испуга женщины не смежали век, даже перед битьем «правежа» Ивана Грозного, а только со вздохами обтирали со своих иконописных лиц холщовыми рукавами брызги крови мутного времени, бесстрашно утверждая свою жизненную правду.
Женские руки при свете лучины выткали рубаху под кольчугу Александра Невского, сшили плащ Дмитрия Донского, укрыв им Русь от татарского ига. С песней помогли обмять и обжить Каменный пояс и Сибирское царство.
Доброта и злоба в женских разумах зарождалась стихийно, ибо слишком непосильные тяготы перетаскивали они на своих плечах. Но, несмотря на все, они жили, не сгибаясь, и шли с песней сквозь бураны, по трясинам бесправной жизни, одаривая за свою радость и горемычность угнетенных и угнетателей рождением гениев, от жизни коих вздрагивала в ознобе история Российского государства…
Доносилась песня с реки, одухотворяла тайные мысли бывших на балконе. Все слушали песню, думали о своем, но слова песни помогали думать, ворошить память, устремлять мысли в мечту.
– Господа! – обратилась Ольга Койранская. – Заметили, как удивительно легко песня стреножила наши мысли, взбудораженные спорами за ужином. А ведь как спорили, стараясь доказать давно доказанное, поставив его с ног на голову!
Закинув руки за голову, Койранская постояла у перил, а, начав ходить, заговорила:
– Почему в настоящей жизни мужчины стараются не давать женщине одинаковое с собой право на пути их стремления к величию своего духа? Неужели нашим мужчинам страшно, что мы бываем, подстать им, умны? Разве можно отрицать, что красоту в их жизни утверждаем именно мы, несем им покой семьи и среди всех наносимых нам обид умеем гордо прощать обидчиков, сознавая, что в их душах и сердцах нет той, только нам принадлежащей вдохновенной ласки, способной согревать холод в мужской душе?
Но Койранская замолчала, заметив, как Владимир Воронов, встав, ушел в открытую дверь столовой. Остановилась, видела, как в темноте столовой вспыхнула спичка, а Воронов, вновь появившись на балконе с горящей папиросой во рту, сел на прежнее место. Койранская спросила его:
– Володя, тебе стало скучно от моих мыслей вслух?
– Извини, Оля! Захотелось курить, а папиросы оставил в столовой.
– Меня твой уход обидел. Ты сегодня невнимателен ко мне.
– Неправда!
– Может быть. Кажется, ревную тебя.
– К кому?
– Сама не знаю. Я сегодня слишком взъерошенная.
– Вот это правильно молвили, Ольга Степановна. Сегодня все вы не в своих тарелках. Из-за пустяков за ужином спор затеяли чуть ли не до крика, – подала голос Олимпиада Модестовна. – Взъерошливость ваша мне понятна. Духота всех намаяла, а сейчас к ней еще ворожба лунного света примешалась.
– Бабушка права! – подтвердила Софья. – Из-за плохого настроения я сегодня даже на бухгалтера Рязанова накричала.
– Чем прогневил?
– Не раз говорила ему, чтобы следил за своей внешностью, а он продолжает ходить небритым и неопрятно одетым. Стыдно! Интеллигентный человек.
– Правильно поступила. Так и впредь заставляй свое хозяйское слово ценить и уважать.
– Но ведь могла сказать без крика?
– Рязанов поймет, что накинулась на него не со злобы, а от девичьего каприза.
– Разве девичий каприз не одинаков с женским? – спросила Нина Васильевна.
– Конечно, не одинаков, – ответила Олимпиада Модестовна. – Девичий каприз иной раз всякой дикостью может обернуться, особливо ежели над ним силу влюбчивость возьмет. Баба иной раз разумом догадается примять досаду от любовной обиды, а девка, та всю горечь до единого слова на обидчика выплеснет.
В столовой часы тягуче прозвонили десять ударов.
– Десятый час минул. На покой пора, дорогие гости!
– Рано, Олимпиада Модестовна. Прислушайтесь к песне. Опять новую запели. А ведь завтра у них рабочий день, и начнут его чуть свет.
– Ольга Степановна, певуний, как и нас, луна баламутит. Поют молодухи с девками, а они и без сна на работу злые. Возле золота во всяком жадность заводится.
– Судить про лунную баламуть не берусь, но убежден, что певуний возле реки злостно грызут комары, – произнес доктор Пургин.
– Слышите, господа, сколько грусти в песне? – спросила Койранская.
– Грустные песни на приисках теперь в моде, Ольга Степановна.
– Почему, Нина Васильевна?
– Мне лично кажется, что песенной грустью женщины отгораживают разум от душевного страха.
– Что пугает их душу?
– Видимо, то же, что и всех нас. Россия живет ожиданием в будущем чего-то неведомого. Вот у женщин раньше всех и заводится страх перед ожидаемой неизвестностью.
– Что вы, Нина Васильевна. Допускаю, что у женщин на промыслах может появиться тревога, но только не страх. Подумайте, чем можно вообще испугать русскую женщину после буквально страшного исторического пути государства? Убеждена, и снова повторяю, что женское мужество одинаково с мужским, а порой даже выше. Скажите, чем можно их испугать?
– Как чем? – резко спросила Олимпиада Модестовна. – Простите, что вклиниваюсь в разговор. Необдуманно отнимаете у женщин наличие страха. Аль мало натерпелись они всякого за последние годы смуты в империи? Не успели, обревевшись, отереть слезы после войны с японцами, как новый страх окатил с головы до пят от бунтарства мастеровщины против государственной власти. По нашим бабам вижу, как их разум леденит страх. Понимают, что от бунтарства опять на их долю выпадут гробы да слезы. Вот бабы и мечутся в страхе, иной раз от собственной тени. На всех промыслах злобятся бабы от страха. Потому лучше мужиков сознают, что бунтарством против царской воли райскую жизнь не наладить. У баб в чем главная нужда? В семейном покое. А мастеровые мужики лишают их этого покоя. Потому рабочих всякие ученые умники-разумники дурными поучениями с доброго пути сбивают. Внушают им, что, дескать, у рабочего люда жизнь без свободы тяжелая. Внушают, что виноваты в том перво-наперво дворяне да всякие богатеи хозяева, душой и телом преданные царю-батюшке.
– Олимпиада Модестовна…
– Слушаю, Ольга Степановна.
– Женщины вместе с мужчинами мечтают о свободе, так же как в прошлом веке вместе мечтали освободиться от крепостного права. Мечта прошлого века сбылась.
– Нонешняя, даст бог, не сбудется! – сказала, перекрестившись, Олимпиада Модестовна. – Вспомните, как за ужином Нина Васильевна правильно говорила: «Женщина должна быть верной спутницей мужчины только в семейном кругу, и незачем ее во всякие смуты впутывать».
– Я с этим не согласна. Нина Васильевна, говоря так, умышленно старалась забыть незабываемое, а именно, что женщины в минувших революционных беспорядках были рядом с мужчинами.
– Я этого, Ольга, не отрицала. Я только твердо убеждена, что главное назначение женщины в жизни – это беречь нерушимость семьи и воспитание детей. От этого зависят величие и покой России со всеми сущими в ней народами.
– Мне нравится, что у вас почти на все свое убеждение. Вы твердо убеждены, что Россию больше всего любят крестьяне.
– Несомненно. Они родоначальники рождения Руси, вот и любят ее землю-кормилицу. Разве не крестьянство, одетое в солдатские шинели, отдает жизнь под лозунгом «За веру, царя и Отечество»? Сколько крестьянских душ не вернулось с полей сражений в Отечественную войну? Наконец, сколько их осталось на сопках Манчьжурии?
– Нина Васильевна, – обратился Новосильцев. – Действительно, крестьянство заслужило вечную славу патриотов, изгоняя из России армаду Наполеона. Тогда в России не было рабочего класса. В кузницах горного Урала еще только перековывали крестьянские сознания в разумы работных людей. Но на сопках Манчьжурии в солдатских шинелях так же умирали и рабочие. Именно живые рабочие, любя Россию, и заговорили голосом своего класса в пятом году.