– Лампу потушить? – спросила Мария.
– Пусть горит! Пусть и горница запомнит, что в ней сегодня по первости ожила, родилась на свет моя материнская ласка…
В Златоусте перепеваются гармошки. Собаки лают. В листопрокатном цехе завода тяжело стонут обжимные молоты.
У исправника Зворыкина стены парадной комнаты оклеены палевыми обоями с раскиданными букетиками васильков и колокольчиков.
В узком деревянном футляре, похожем на шкафчик со стеклянной дверцей, с хрустом шевелится блин медного маятника. Циферблат у часов желтый с отбитой во многих местах эмалью. Стоят часы, как забытый на посту часовой, в простенке между двумя голландскими печками.
Крашеный пол укрыт довольно потертым ковром.
Подоконники трех окон заставлены вазонами с геранями, алоэ и флоксами, створки окон раскрыты, и ветерок шевелит тюлевые шторки с рисунками греческих ваз с розами, просачивается сквозь них с воли пряный аромат.
Перед домом в палисаднике цветут липы.
Желтые венские стулья поставлены у стен. У глухой стены под царским портретом в овальной раме вокруг стола мягкая мебель: диван и четыре кресла, обитые золотистым шелком. На их высоких спинках и на ножках медные украшения в стиле ампир.
Зворыкин сидел на диване без мундира, но в форменных брюках на синих полосах подтяжек. На босых ногах комнатные войлочные туфли. Поднял его с постели после обеденного сна гость, а исправник его и не ждал сегодня.
Гость Осип Дымкин шагал по комнате в расстегнутой синей поддевке поверх шелковой рубахи, держа руки в карманах.
– Чего тебе удивительно, что пребываю не в духе? – спросил Зворыкин. – Ты бы лучше спросил, по какой причине.
– Она налицо. И спрашивать незачем, – ответил Дымкин.
– Не от этого на душе муторно. Другая причина есть. Вторую неделю недужится от проклятых забот. До того дошло, что на прошлой неделе мне трижды пиявок ставили. Начальство лютует. Всякие директивы шлет. Слыхал новость?
– Что Тиунов к Кротихе сватался?
– Да пошел ты ко всем чертям со своим жендармским ротмистром. Государственная для нашей губернии новость. Слушок бродит. Пермского губернатора в Уфу переводят. Вот она, новость.
– А уфимского куда?
– Будто на покой.
– Жаль. Считаешь, что новый хуже будет?
– Да не пыли ты дождиком в ведренную погоду. Пермского губернатора сам знаешь не хуже моего. Это старой закалки сановник. Есть данные предполагать, что господин Столыпин недоволен тем и другим. Вот бы мне в Пензу перекочевать. Туда губернатором назначен Кошко.
– Знаком тебе?
– Знакомец еще по Новгороду. В ту пору, когда я там служил приставом, Кошко был членом Губернского присутствия. Хорошее было времечко. А какая жизнь у меня в Новгороде была! Одним словом, привольная. Город древний. По земле ступать страшно, потому всякими русскими царями топтана. Купечество добротное, кроме торговли ни во что другое нос не сует, к полицейской власти питает глубокое уважение. А главное, всякой смутьянской мастеровщины мало. Пища, чего только душа захочет.
– Тебе и здесь неплохо.
– Беспокойно! – Зворыкин многозначительно поднял указательный палец кверху. – Беспокойно! Здешние уездные купчишки из жадности, отходя от принципов своего сословия, ко всему кидаются. Возле золота, как кобели из-за сучки, дерутся. А народишко заводский? Всем недоволен. Сам не знает, чего хочет. Кого только вокруг меня нет. Тут тебе башкирины, татарва, вогуличи. Ссыльные всяких партий и народностей. Просто божье наказание в таком вертепе царский закон блюсти. Беспокойно! – Зворыкин закурил папиросу.
– Так-то оно так. Но, по правде сказать, сам, Алексей Ляксеич, перемену в себе завел. Поначалу каким ухарем был, шел по улице – так от звона шпор псы на дворах смолкали. А теперь? Понять не могу, почему прежний облик свой снизил. То ли обленился, то ли запал из тебя выдохся. Может, кроется причина в том, что все время возле подола жены? Может, требуется тебе кипячение в крови устроить? Мужчина видный, вот и присохни тайно, временно к чьему-нибудь бабьему боку.
– Таким не замай. Лучше скажи, чего вдруг явился?
– Друг тебе? Друг. Сердцем учуял, что пребываешь во власти эпихондрии. Наскучило тебе кровянить носы нерадивых городовых.
– Ладно. Давай сказывай без выкрутас.
– Изволь. Привел меня к тебе новый замысел. Всего меня обуял.
– От купеческой злобы тебя замыслы одолевают. На пятки начали наступать девушкины туфельки.
– Правильно! Злоба, Алексей Ляксеич, на самые отчаянные мысли наводит. Отчего, думаешь, мастеровщина бунтует и революцию замышляет? От злобы. Вся Россия злобится от всяких причин. Злобился я раньше? Никогда. Всеми силами оберегал себя от этой напасти. Овечкой был.
– Не овечкой, а телком, вернее сказать. Сосал денежки у Олимпиадушки, высватывая ей сердечных утешителей.
– Ну и что? Осип Дымкин задаром пальцами не шевелит. Не перебивай меня, дай ладом досказать мысль. Так вот не дружил со злобой, пока Сонька Сучкова не объявилась возле бабушки.
– Хороша девка по всем статьям. – Зворыкин погасил в пепельнице папиросу. – Помяни мое слово: она нас еще удивит. Позавчера катит по Златоусту на своей белой тройке к Вечеркам, и угадай с кем.
– Сам скажешь.
– С самим Новосильцевым. Вот тебе хромоногий и кривой, а возле такой красотки на белой троечке. А ты? Дурак! В доме принят был. Мог красавицу к рукам прибрать в причуду со миллионами. Все мог обстряпать с помощью Олимпиады Модестовны. – Зворыкин недовольно махнул рукой. – Да куда тебе. Походка у тебя утичья, пузо начнет скоро при ходьбе трястись.
– Старуха боится Соньку.
– Сам ее побаиваешься. Ловко она у тебя тройку распрягла.
– Выходит, Дымкин плох для тебя стал. Не рано ли со счетов его скидываешь? Может, узнав новый замысел, рот от удивления растворишь? – Дымкин, усмехаясь, рассматривал исправника.
– Чего уставился.
– Уж больно у тебя, Алексей Ляксеич, циферблат скареженный. Вчерась, видать?
– У соборной попадьи на именинах были. В их обители всегда перепиваю. Мастерица попадья на приготовление хитрых закусок. Давай выкладывай замысел.
– Тогда шутки в сторонку. Пришел к тебе с замыслом не похвастаться смекалкой, а с уразумением, что он поможет и тебе воссоздать утраченный авторитет.
– Прикажешь понимать, что настоящим мелтешением перед моими очами являешься для меня благодетелем?
– Скажешь, нет? Подумай. Аль не знает Дымкин, что тебе в Уфе губернатор отпел, когда с Тиуновым не изловили дочку Воронова?
– Да брось ерунду пороть! Уже доказано, что на Урале и духу ее не было.
– Все может быть. Духу не было, но искали ее плоховато. Посему скажи еще раз Дымкину спасибо, что он вице-губернатору тебя надлежащим образом аттестовал, а то, чего доброго, звякал бы господин Зворыкин шпорами, но в должности пристава.
– Дальше ври! Лучше мне в ножки поклонись да об пол лбом треснись, что упросил Сучкову да Новосильцева не привлекать тебя к ответу за «замысел увода работного люда с Урала в Сибирь-матушку ради спасения от иноземцев». Дело могло обернуться для тебя окошечком с решеткой, ежели бы я собственноручно не пожег протоколы. А в них было прописано, что подкупленные тобой подручные при агитации хулили имя его величества и министра Столыпина.
– Вспомнил? Да ты за это хорошо получил.
– Получил! Но разве можно деньгами в должной мере оценить оказанную дружескую услугу? Не забывай, Осип, что Зворыкин умнее тебя. Заинтересовала меня одна фразочка, вскользь сказанная Сучковой, и начал я наводить о тебе справки в Нижнем Новгороде.
Дымкин, обозлившись за сказанное, стал нервно застегивать крючки поддевки:
– Ну, навел? Ну, узнал, что был Осип под следствием и судом по мокрому делу, в коем он не участвовал. Дальше что? Четверть века с того времени прошло. Да и по суду был оправдан.
– Но как оправдан? Незаконно. Подкупом, посему и фамилию сменил. Ведь и ее ты купил? И от всего этого сухим вышел, но в одних подштанниках.
– Смешно слушать. Честь и слава мне, что опять крепко стою на ногах, да и при завидном капитале.
– Но со страхом в карманах. Боишься, ох боишься, чтобы не дай бог не узнали на Урале про все прочее не уральское. А узнают, конец Дымкину, потому фамилию ты сменил, а суть естества твоего прежним оставил.
– Кто скажет? Ты, что ли?
– Зворыкин не скажет. Но наследница может сказать. После визита твоих агитаторов на прииски она чуть было не сказала. Лука Пестов ее отговорил. Вот и выходит, что весь ты не тот, кто есть на самом деле, а посему могут недруги держать тебя на веревочке.
– Веревочка не только у тебя с Сонькой в руках, но дергать ее все боятся. Вот дерни ты. Я про тебя многое знаю. Дернет Сонька, в грязи утоплю ее бабушку. Вот и получается, что и у меня имеются веревочки. Побоитесь меня все.
– Наследница тебя, Осип, не боится. Зато ты ее больше всего побаиваешься, по той причине и золотишко обратно сдаешь, сворованное при попустительстве старухи. Аль не так? Умная Сонька Сучкова. Впервые заставила тебя в себе совесть искать. Да что говорить. Известно мне, что договор арендный на Воронью речку порвала девичьими ручками. Другом моим считаешь себя, а почему о сем не обмолвился?
– Тягостно признаться. Вот и пришел к тебе, чтобы помог ты мне стреножить прыть Соньки Сучковой. Нужна мне твоя помощь. Решил подарочек ей поднести за все сразу, а главное, за порванный договор. Родился у Дымкина замысел.
– Неужли лучше того, за который кыштымского брадобрея по решению приискового народишка в дегте искупали?
– Послушаешь. Определишь его дельность. Может, оценишь да протянешь руку помощи. Но сперва вот на это взгляни. – Дымкин достал из кармана деньги, развернул перед исправником веером три сотенных ассигнации. – Видишь? Три «катеньки» с хрустом. Твоими станут за оказанную помощь. В кармане у тебя для них место найдется.
– Смотря какая помощь, да и что попросишь.
– Сущие пустяки. Говорил как-то, что имеются у тебя запретные прокламации…