Девочка запалила костер. Сходила на родник за водой, вскипятила чайник.
– Дуня, – позвал Дукитий.
Девочка, войдя в избу, увидела старика около открытого голбца[13]. Он разговаривал с Амине.
– Слушай, тот туес, за кадушками в самом углу под рогожкой… Нашла, что ль?
– Кажись, нашла, – ответила Амине из голбца. Скоро она вылезла из него, держа в руках берестяной туес, и спросила:
– Этот?
– Он самый, – ответил довольный Дукитий.
– Тяжелый. Чего в нем?
– Сейчас поглядишь.
Амине поставила туес на стол, закрыла крышку голбца.
Дукитий открыл туес:
– Доставай, Дуня.
– Чего? Хвоя в нем рыжая.
– Вот в ней и пошарь.
Девочка, погрузив пальцы в хвою, нащупала металл, вынула самородок и, пораженная, воскликнула:
– Господи!
– Клади его на стол и дале доставай.
Дуняша один за другим достала еще три самородка, разных по размерам и формам. Один из них походил на сжатый детский кулачок.
– Ну вот. Отправитесь от меня домой не с пустыми руками. Вот вроде и сбылись ваши мечтания. Золотишко оказалось не в голубом скварце осередь трех шиханов, а в моем голбце. Довольны? Делите поровну.
– Чего говоришь? Как можем? Твое золото, – растерянно пробормотала Амине.
– Моим было. Тепереча ваше. Четыре на столе, три в туесе. Во всех семи без малого фунта четыре. Да смелей берите.
– Как можем взять! Твое счастье! Ты находил!
– Чего толдонишь? Понимай. С вами моим счастьем делюсь. Мне остатных хватит. Давно пофартило. Берег на черный день, а вышло, сберег на свою да на вашу радость. Забирайте и прячьте ладом, по лесу пойдете. Провожу вас малость, как почаевничаем.
Дукитий плотно закрыл туес крышкой.
– Поставь, Амина, вон туда под лавку.
– Надо обратно в голбец. Золото!
– Пусть пока тут постоит. – Дукитий вышел на крыльцо, вернувшись, сказал: – Погодка в самый раз. Выведу вас на путь, по которому сам в Златоуст хожу.
– Нельзя тебе далеко ходить. Силы еще мало.
– Ладно, Амина, аль не распознала за неделю, старик-упрямец. Сказал, как отрубил. – Дукитий взглянул на Дуняшу. Девочка у стола не отводила глаз от самородков и плакала. – Ты с чего это в глазах сырость разводишь?
– Да слезы, видать, с радости сами текут, удержу нет.
– Тогда плачь. Радостные слезы, разуму просветление. Чайник вскипятила?
– Давно. Остыл, поди.
– Подогреть недолго. Тащи его в избу. Чаевничать стану с охотой, потому чую, что в силу вхожу…
Глава XIV
Народившийся месяц любовался блеском своего отражения в Тургояк-озере.
Возвращаясь с вечерней прогулки, по берегу шли Мария Кустова и Болотин.
– Все сказанное вами убеждает меня, что скучаете о прежней жизни в Москве.
– Конечно! Особенно ощутил эту скуку после вашего приезда.
– Это понятно. Я новый для вас человек. Все окружающие успели изрядно надоесть. С московскими друзьями переписываетесь?
– Давно забросил.
– Почему?
– Противно читать письма, раньше тебя прочитанные приставом.
– Неубедительный ответ. Уверена, что прекратили переписку из-за лени.
– Пожалуй, вы правы.
– Со всем соглашаетесь? Теперь таких, как вы, много. Горят и тухнут. А все оттого, что недостаточно глубоко воспитывают в себе уверенность в своих стремлениях. Часто берутся за осуществление непосильных стремлений для их разума и воли. Вот во мне нет и не будет места для сантиментов, которые убили в вас прежнее стремление стать бойцом революции.
– Слишком смело судите в двадцать лет.
– Но не будете спорить, что сужу здраво.
– Вы же даже чувства любви еще не испытали. А ведь это чувство могущественно в своих правах над разумом.
– Не верю, что любовь может менять разумные желания женщины. Допускаю, что это чувство, возможно, способно смягчать женские стремления разума, но, конечно, не в состоянии увести с пути твердо избранного стремления.
– Упорно стараетесь казаться черствой и рассудочной? Видимо, теперь у молодежи это модно?
– Черствость в жизни – первейшая необходимость.
– Вам-то она зачем?
– Мне нравится быть черствой. Решила быть такой.
– Решила благодаря бездумной молодости, околдованной жадностью к жизни. Представьте, был таким перед тем, как попал в эту мышеловку.
– И сразу раскисли? Я не раскисну в любой мышеловке. Ибо не буду придумывать для себя непосильных стремлений к каким-то возвышенным идеям ради блага для других. Я решила жить только для себя, одаривая кое-чем тех, кто будет так или иначе возле меня. Меня в детстве колыбельными песенками не убаюкивали. У меня сейчас в руках огромная сила – молодость. Она-то и позволяет мне дерзать в суждениях и побеждать. Я полюблю тоже необычно. Без страданий и вздохов. Ибо прежде всего заставлю любимого быть сильным и смелым.
– Сказками вас тоже не баловали.
– Я их себе сама придумывала. Фантазия у меня неплохая.
– Хотя бы одну расскажете мне?
– Вас они не заинтересуют. В моих сказках дерзкое стремление вперед для своего женского счастья. Повторяю, для своего эгоистичного счастья, только для меня. Неужели вам не жалко себя в тине настоящего существования? Вам не противна такая жизнь?
– Привык к ней.
– Мне кажется, вы должны уехать отсюда, и как можно скорей. Мне ясно, что ваше увлечение служением народу было только увлечением и, возможно, тоже от скуки, потому так легко выветрилось из вашего сознания в ссылке. Но теперь вы свободны. И все же продолжаете пребывать здесь. Вы ведь и сами уже осознали, что жизнь борца за народное счастье для вас невозможна. У вас для нее нет самого главного: упорства и воли. Может быть, скажете, почему живете здесь, имея возможность вновь жить в Москве, хотя бы простым обывателем?
– У меня есть для этого причина.
– Способная преградить дорогу, если решите уехать отсюда? Простите, но ведь живете без всякой цели.
– А у вас самой есть цель жизни?
– Конечно! Цель девушки стать счастливой женщиной, ибо у меня для достижения своей цели, повторяю, есть моя молодость и деньги отца. Михаил Павлович, вы так же молоды. У вас есть данные так же быть счастливым мужчиной. Вы оправдываете свою жизнь здесь?
– Нет!
– Тогда зачем говорите пустые слова о вашей любви к жизни? Разве можно любить вашу настоящую жизнь? Ведь вы, благодаря своему легкомысленному увлечению революцией, забыли о нем от первого окрика пристава и сидите по его указке учителем в школе. За дни нашего знакомства я слышала от вас смелые мысли и радовалась, что вы еще не совсем утратили способность мыслить. Но поверьте, не понимаю: будучи свободным вновь, продолжаете киснуть в этой глуши. Что вас держит? Любовь? Страсть? Может быть, модное теперь среди интеллигенции самоистязание ради народа подвигом учителя? Но ведь при вашей слабой воле у вас нет стремления отдать свое вдохновение этому учительскому подвигу. Ведь учительство вам может наскучить, как наскучило быть революционером. Новое разочарование окончательно убьет последнюю энергию, и вы останетесь перед лицом реальности, с горечью сожалея о своей никчемности. Вам мои высказывания неприятны, но вы должны их выслушать.
– Я внимательно слушаю вас, Мария Петровна.
– Вот я зову вас бежать отсюда. Но уже к новой цели, забыв о былом стремлении к борьбе за народ. Поймите, Михаил Павлович, ваша жизнь здесь уже успела узостью и мещанством многое убить в вашем сознании. Вы уже не сомневаетесь, что боролись за счастье народа по ошибке. Уверив себя в этом, вы успокоились, а помог вашему легкому успокоению опять тот же пристав, под власть которого здесь отдано ваше существование. Ведь права?
– Повторяю, для жизни здесь у меня есть причина.
– Не верю, что вас удерживает здесь чувство к женщине. Но соглашусь только с тем, что вас держит страсть, связь с женщиной, начатая от скуки и отчаяния. Но вы настолько обленились, уверив себя, что эта связь для вас та причина, из-за которой вы не хотите воспользоваться свободой из-под надзора полиции. Уверена, что вы даже не пробовали ее порвать, опять-таки уверив себя, что это вам не по силам, что связывающие вас с женщиной гнилые шнурки – крепкие цепи. Не буду спорить, власть нашего тела страшная сила, просто темная сила над мужским сознанием. Но ведь она одинакова по той силе в городе, во дворце, в избе и просто в лесу.
– Мария Петровна, вы же ничего не знаете о этой силе.
– Не будучи женщиной, знаю о ней, как женщина. Выросши без матери, не приучила себя к излишней сентиментальной слюнявости. Не слыша сказок, видела только реальность. Страшную реальность нашего купеческого быта. Напуганная этой реальностью, воспитала в себе к ней ненависть. Мне жаль вас, Михаил Павлович. Ссылка погрузила вас в сонливое болото людской тупости. Относительная сытость и нудный покой успокоили в разуме желание найти для себя новое стремление. Мне не хочется, чтобы ваша жизнь прошла учителем в Миассе. Почему не хотите понять, что у вас есть возможность начать новую жизнь? Хотите, я помогу вам сделать это, чтобы вы не кончили вашу жизнь в клопатой постели вашей любовницы из купеческого рода? Уверена, Михаил Павлович, что до того напуганы приставом, что, будучи ссыльным, не продолжали здесь революционной борьбы, даже не раздавали из-под полы нелегальные листовки. Ведь говорю правду?
Болотин не ответил на вопросы Марии Кустовой.
– Молчите? Кажусь вам болтушкой, передающей чужие мысли. Или, может быть, соглашаетесь со сказанным, но нет смелости в этом сознаться перед самоуверенной девчонкой?
– Вы правы во многом. Действительно, задремал здесь.
– И недовольны, что я осмелилась потревожить вашу сонливость?
– Совсем не то!
– Боитесь, что вам не позволит проснуться ваша любовница? Не отпустит от себя, заперев ворота на засов. Может быть, даже отнимет одежду, а вам будет стыдно уйти в новую жизнь в исподнем. Хотите, отниму вас у той, уверившей вас, что должны быть ради нее только учителем в Миассе?