Ветер усиливался. На озере ходили волны. Услышала смех Марии и переведя взгляд, увидела лодку у берега, из нее Болотин на руках вынес дочь, она, обняв, целовала его. Потом Мария побежала по тропинке. Анна спряталась за выступ скалы. Они скоро прошли мимо нее. Анна совсем ясно услышала слова дочери:
– Хочешь, будем до утра вместе?
Ответа Болотина Анна не расслышала. Стояла окаменев. Вышла из-за скалы, когда на поляне никого не было. Шумно шелестела листва кустарников. Трава, приминаемая ветром, ложилась к земле и вновь выпрямлялась. Анна не могла двигаться. Ноги стали тяжелыми-тяжелыми, она села на тропу…
У крыльца Мария снова поцеловала Болотина.
– Иди, милый. До утра.
Болотин ушел во двор через калитку. Мария вбежала на крыльцо, столкнувшись в дверях с бабушкой Семеновной.
– Мама дома?
– Недавно тут сидела. Видно, пошла к озеру тебя встречать.
– Бабушка, я такая счастливая!
– Вот и хорошо!
– Который час?
– Полуночный подходит. Смотри, в темноте сенок со счастья не испужайся чего.
– Пойдем, помоги лампу зажечь. Как темно стало…
– Гроза сейчас выльется.
Семеновна впереди Марии пошла в сени, из них в избу. Зажгла в горнице на столе лампу. Залетавший в окна ветер надувал занавески парусами.
– Поди, закрыть окна-то?
– Не надо. Люблю грозу.
– Воды в избу нахлыщет.
– Гроза скоро проходит.
– Не всякая, Марусенька, иная бывает затяжная.
Пошел сильный дождь.
– Где же мама?
– Тебя встречает. Тревожится за тебя.
Семеновна закрыла окна, по стеклам застукали крупные капли дождя.
– Покойной ночи, Маруся.
– Покойной ночи!
Старуха, прищурившись, оглядела Марию и вышла. Мария, напевая, начала раздеваться. В горницу вошла вымокшая под дождем Анна. Остановилась у порога и смотрела на дочь. Часы пробили полночь.
– Что с вами, мама? Такая бледная. Где были?
– К озеру ходила тебя встречать.
– Как жаль, что разошлись.
– Встретились, только меня не приметили.
– Зачем меня встречала? Не маленькая. Была с Михаилом Павловичем.
– Видела, что с ним была. Он тебя на руках из лодки вынес, поцеловала его.
– Мама?
– Видела, доченька.
– Следили за мной?
– Случайно увидела, как душу мою обокрала.
– Люблю Михаила.
– Мой он, доченька. Нельзя тебе его любить. В нем вся моя судьба. Молода ты, и не поймешь, как мне тяжело его потерять.
– Любовников у меня еще не было.
– Как посмела такое сказать?
Анна, сжав кулаки, пошла к дочери. Мария, отходя от матери, прижалась к стене.
– Бить начнете?
– Маруся! Доченька! Люблю его! Неужли ничего не сказал тебе? Скажи Михаилу, что пошутила ты.
– Нет!
– Не смей его отнимать у меня. Иначе…
– Проклянете. Но я не боюсь.
– Мать просит тебя, доченька.
– Вы мне чужая. Мать, но совсем чужая.
– На коленях стану тебя просить.
– Встаньте! Неужели вам не противно унижаться?
Анна, стоя на коленях, просила:
– Уезжай отсюда. Он тебя забудет.
– Мы завтра вместе уедем. Не оставлю его погибать в вашей трясине. Не намерена ради вас лишаться счастья. У меня хватит сил защитить свое счастье даже от вас.
Анна встала с колен и сурово спросила:
– Хватит сил, говоришь, защитить счастье от меня? Думаешь, у меня не найдется сил защитить Михаила от тебя?
– Защищайтесь.
– Мария!
– Защищайтесь! Торопитесь! Утром будет уже поздно.
– Маруся!
– У вас нет сил заставить его поверить в вашу любовь. Он верит сейчас в мою. Для чувства нет матери и дочери, а есть женщины. Его воля опутана волей моего чувства. Это жестоко. Знаю об этом. Мне тяжело видеть горе, которое причинила вам. Но если бы Михаил любил вас, а я была на вашем месте, то не просила бы, перенесла бы боль и страдание молча, во мне выше всех чувств гордость.
– Нет у тебя гордости, если воруя попалась.
– Вы не поймали меня. Почему не вырвали его из моих объятий?
– Воровка!
– Пусть будет так. Оставьте меня в покое, или уйду.
– Никуда не пущу.
– Меня нельзя остановить.
– Заставлю слушаться.
Мария нервно засмеялась. Анна заслонила дверь. Мария пошла к двери.
– Пустите!
– Мария.
– Пустите! Не могу отказаться от Михаила. Я такая, другой быть меня никто не научил. Вашу ласку только теперь узнала.
Анна приникла головой к косяку двери и, слабо вскрикнув, упала на пол, громко разрыдалась. В горнице появилась Семеновна и строго сказала Марии:
– Уйди на крыльцо. Сама ее успокою.
Мария ушла. Старуха опустилась перед Анной на колени.
– Аннушка, я это. Подымись. Ляг пойди. Реветь не переставай. Выплачь горе. Только встань. Дай помогу.
Анна, приподнявшись на руках, оглядела горницу.
– Маруся где?
– На крыльце.
– Не обидела ты ее чем?
– За что мне ее обижать?
– Она не виновата. Сама я от всех правду утаивала.
– Ни на ком нет вины. Чувство любовное иной раз вредом для души оборачивается. Ляг в постель.
Анна покорно поднялась на ноги, попросила старуху:
– Никому ничего не говори.
– Да разве не понимаю, Аннушка.
Старуха увела Анну в опочивальню, уложив в одежде в постель, вышла на крыльцо, позвала:
– Маруся!
– Что, бабушка?
– Сделай милость, уезжай поутру пораньше. За матерью я сама пригляжу. Плачет сейчас, а это хорошо. Как только светать начнет, велю коней запречь. Не гоню тебя, так для всех лучше будет. Умная ты девушка, а чутья душевного в тебе мало ютится. Только выговаривать тебе об этом не мое дело. Сама поймешь, придет время…
На рассвете гроза стихла, но дождь не прекратился.
Семеновна сама распахнула створы ворот. Из темноты двора рысью выбежала гнедая пара, запряженная в крытый экипаж. Мария и Болотин уехали. Старуха на дожде долго стояла у раскрытых ворот. Заперев ворота, вернулась в кухню. Поставила самовар. Сходила в горницу. Прислонив ухо к двери Анниной опочивальни, прислушалась. Приоткрыв дверь, заглянула в комнату, увидела, что Анна крепко спала. Вернувшись в кухню, подкинула в самовар углей, разбудила спавшего на палатях Васютку. Мальчик тотчас спросил:
– Кто это уехал от нас в эдакую рань?
– Маруся с Михаилом Палычем.
– Пошто же?
– Понадобилось. Отгостили. Чего на меня бычком глядишь? Отгостили, говорю, и все тут.
– Вот так?
– Именно!
– Да я с ними не простился.
– Не успел, значит?
– А матушка где?
– Спит.
– Не проводила их?
– Ох и говорун же ты, Васютка. С вечеру она с ними простилась.
– Дожжит на воле?
– Мокреть.
– В ненастье уехали. Видать, торопились?
– Помолчи. Штаны скорей надевай. Твоя какая забота. Тарантас-то крытый.
– Все одно надо было переждать.
– Совета твоего забыли спросить.
– Куды уехали-то?
– На кудыкину гору с медным запором, для коего у твоего носа ключа нет.
Спускаясь с полатей, Васютка, держась за их край руками, перевернулся, как на трапеции, и спрыгнул на пол. В кухню вошла Анна.
– Доброе утречко, маменька.
– Встал уж?
– Маруся с учителем недавно уехали.
– Знаю. Занемогла я.
Семеновна приказала мальчику:
– Сбегай, Вася, в погреб за молоком. Смотри, слизывая сливки, пальцы в кринках не полоскай.
– Зря в таком безобразии обвиняешь, – оправдался мальчик и ушел.
Анна села на лавку возле стола. Спросила:
– Уехали?
Старуха молча кивнула головой.
– Во рту все пересохло.
– Сейчас чаю попьешь. Вместе будем пить.
– В непогоду и то уехали.
– Не думай про то. Сама их проводила.
– Чего сказали тебе?
– Ни единого словечка.
– Чудно мне. Уехали, а душа моя по ним не болит.
– Так и положено. Когда руку кипятком ошпаришь, она сразу не болит, опосля болеть зачинает. Твою душу кипятком горести ошпарило.
– Потом, говоришь, заболит?
– Обязательно, но ты рассудком ее полечишь.
– Не смогу такую боль перенести.
– Должна! Мы, бабы, так и сотворены, чтобы всякую боль осиливать. Должна, Аннушка! Хотя после твоей боли, как после оспы, на душе шадрины останутся…
После полудня дождь прекратился, выглянуло яркое солнце. Напившись утром со старухой и Васюткой чая, Анна снова легла в постель. Старуха просила Лукерью поглядывать за Анной, объяснив, что та недовольна скорым отъездом дочери, а сама боялась, чтобы Анна сгоряча не сотворила чего неладного.
За обедом Анна была спокойна, даже бледность сошла с лица. Рассказала старухе и Лукерье, что Луганин доверил ей присмотр за своими приисками. Поэтому она к осени переберется в Златоуст. А заимку оставит на попечении Катерины с Дуняшей.
Разговор Анны старуха слушала с тревогой, думала, что она бредит. Не спуская глаз с Анны, она хотела по глазам прочесть подтверждение, что рассудок Анны все же не выдержал горя и она стала заговариваться. Но на удивление старухи глаза Анны были прежними, ясными и снова властными, только веки их припухли от обильно пролитых слез. Заметив растерянность старухи, Анна, встав из-за стола, крепко ее расцеловала.
– Вижу, родимая, напугалась моего рассказа. Со мной будешь в Златоусте. Мне без тебя нельзя. И ты, Луша, со мной будешь. Мы неразлучные.
– А я, маменька? – спросил Васютка.
– А сын всегда при матери. Пойдем, Луша, погуляем возле озера. Расскажу тебе кое о чем…
Вечером, когда Тургояк-озеро отливало серебром под лунным светом, Семеновна, все еще тревожась за душевный покой Анны, сидела на крыльце. Старуха, услышав, как отворились ворота, обернувшись, увидела, как вышла Анна, одетая в лучшее праздничное платье черного муарового шелка, ведя под уздцы запряженного в тарантас коня.
Подведя лошадь к крыльцу, подошла к старухе.
– Куда ехать собралась? Да и нарядилась.