– Ради праздника своего нарядилась.
– Непонятно говоришь, Аннушка.
– Подумай ладом, может, поймешь.
– Думать мне недосуг. Куда бы не подалась, одну тебя не отпущу.
– Сама хотела тебя с собой позвать. На празднике возле меня только одна и будешь.
– Какой, голубушка, праздник? Ночь на воле. Лучше завтре поутру съездим. Куда бы не поехали, сейчас везде ночь. Люди скоро спать улягутся.
– Не спорь со мной. Ежели дорога тебе, то садись в тарантас.
Старуха, сокрушенно вздыхая, села в тарантас, следом села Анна, и вороной горячий жеребец взял с места…
Не чувствуя удержу, конь шел размашистой рысью по сырой дороге. Из-под копыт в стороны разлетались брызги воды, блестевшие под луной.
Ехали по лесной дороге уже больше трех часов. Старуха, прижавшись к боку плетенки, покряхтывала на ухабах. Дорога вилась лесом, перебигая через мосты, овражки, речки и, не узнавая ее, старуха наконец спросила:
– В какое место катим? Что-то этой дороги не упомню.
– Ты по ней не езживала. На свою свадьбу тебя везу.
Старуха размашисто перекрестилась.
– Не крестись, родимая! Разум я не утеряла. Верно говорю, что везу тебя на свою свадьбу.
Анна прикрикнула на лошадь и та, прижав уши, побежала быстрее.
Вскоре из-за поворота показалась деревня. За тарантасом, заливаясь громким лаем, побежали собаки, проводили до самой околицы, а за ней в ложбинке замигали огоньки прииска. Анна остановила лошадь у конторы. На сложенных бревнах сидел старик возле костра. Анна спросила его:
– Хозяин дома?
– Куда денется. Видишь, свет в окошке, выходит, не спит.
– Скажи ему, чтобы гостей встречал.
– Кто такие будете?
– Не признаешь?
Старик, сняв шапку, подошел к тарантасу.
– Разглядел?
– Анна Петровна! Какая оказия, издалека-то мне невдомек, что ты пожаловала. Плоховато зырить стал на свет Божий.
Услышав разговор, из конторы вышел Петр Кустов и, увидев Анну, побежал к тарантасу.
– Что случилось, дорогая?
– Помоги на землю ступить, Петя.
Анна вылезла из тарантаса и, положив руки на плечи Петра, сказала:
– Теперь целуй.
– Аннушка!
– Да целуй же, Петя. Женой к тебе приехала.
Оправившись от растерянности и удивления, Петр поцеловал Анну. Обнявшись, они пошли в контору.
Старик караульный, почесав затылок, надев шапку, смотрел на старуху в тарантасе.
– Чего глядишь? Сколь затылок не чеши, а Аннушка правду сказывала, что на свадьбу меня привезла.
– Экая оказия произошла с хозяином. Стало быть, муж он Волчицы?
– Стало быть, так. Порознь сколь годков жили, а тепереча вместе. Пособи земли коснуться.
Караульный помог Семеновне вылезти из тарантаса.
– Ну, молодец. Хоша я тебе не невеста, но приехала сюда по своей воле. Укажи доброе местечко, чтобы могла лежа ночь скоротать, а главное, от ухабов на вашей лешачьей дорожке кости в себе сызнова по-правильному сложить. Сеновал водится?
– Как не быть сеновалу. Живем не по-бедному.
– Ну вот и веди к сеновалу. На сене-то я отлежусь…
Глава XV
Лето протаптывало тропы августовской поры. На лугах зароды и стога сена, а на пряслах вокруг них сплетничали сороки.
На приисках под смех и плач людской жизни отмывали от грязи золото, а безысходность этого извечного надрыва трудового быта складывали только тоскливые напевы гармошек.
Лето стояло ведренное, но засухой народ не пугало, ополаскивая землю дождями, а то и грозами…
Перед полуночью в лесной глухомани ожила та таинственная тишина, когда даже веточки валежника перестают похрустывать под бойкими лапками ежа.
Заповедный лес обжал со всех сторон озеро. Начисто спрятал его от людских глаз. Вдался в озеро мыс клином и держит его, озеро, в своих водяных ладонях. На мысу пчелиное хозяйство деда Пахома. Лесная пасека. На замшелых стволах лесин среди рогатых сучьев навешаны колоды ульев. Стоят они и на земле среди валунов-катунов в густой перепутанной траве. Среди них на пригорке почерневший от древности сруб часовенки, окруженный березками, будто девичьим хороводом.
Высокое небо опутано тенетами звездного мерцания. Шар закатной луны уже притушил серебристый блеск света, сменив его на тусклый отсвет стынущего чугуна, вылитого из доменной печи. Остывает луна. Не светит. Не украшает колдовством природу, застилая ее ковровыми узорами, сплетенными из бликов света и теней.
Туман над озером стелется слоистыми вуалями. Просвечивая сквозь них, отражение луны не полощется в воде, а висит над ней в переливах искрометной сырости тумана.
У самой воды валуны в осоке и камышах. Тропка среди них к плоту, к которому привязана лодка, промявшая собой дорожку среди кувшинок.
Под лапами ели на валуне в плюще серого мха дед Пахом. Несет дозор. Возле его избы люди собрались на тайную сходку. Место на мысу глухое, но все равно зоркий глаз нужен, потому у полиции тоже водятся глаза. Пахом староват через меру, хотя высок и жилист. Седым волосом на голове и в бороде богат, да и волос в них крепок, потому в зубьях гребешка, выдираясь, не застревает. Накинут на плечи старика овчинный полушубок. Возле воды телу ознобно, кроме того, привычка у Пахома к овчине, редко скидывает с плеч полушубок даже в жаркие летние дни. Летом бороду заплетает в три косицы, чтобы не мешала в работе с пчелами.
Возле избы Пахома уже через сажень лесная дремучесть. Горит перед избой костер. Зажжен больше для дыма. Мошкара в это лето лютая.
Под двумя подслеповатыми окошками завалинка. На ней Рязанов и Бородкин. На ступеньках крылечка молодой Егор Корешков, инвалид, потерявший левую ногу в Русско-японскую войну. Теперь сторож у паровых котлов на Серафимовском прииске. На Егоре выгоревшая когда-то черная косоворотка, к ней на груди приколот серебряный Георгиевский крестик. На пороге в сени сидел Сорокин. У костра то появлялись в отсветах его пламени, то терялись в темноте Людмила Косарева, Паша, Лидия Травкина и Кесиния Архиповна Рыбакова, появившаяся на приисках в облике странницы с кружкой для сбора подаяний на украшение какого-то Божьего храма.
Беседу ведет Рыбакова, кратко знакомя товарищей с решениями, принятыми на Первой уральской областной конференции РСДРП(б) в Нижнем Тагиле. Она особенно подчеркивает необходимость введения строгой революционной дисциплины в работе подполья на промыслах. Слова Кесиния Архиповна произносит колючие, холодные, неоспоримые, идущие от разума.
– Царскому правительству теперь больше всего надобны любые рабочие беспорядки. А для чего ему они надобны? Для того, чтобы, придираясь к ним, устанавливать против нашего брата новые законы закабаления. На заводах добиться этого труднее. Заводский рабочий люд уразумел силу своей спайки, но зато на приисках и рудниках у всяких царских слуг еще водится зацепка, что на промыслах у людей меньше грамотности, да и сама трудовая жизнь позволяет народу развихляться разумом. Иные как судят: зло обидчику с кокардой не прощу, а в случае чего от царских карателей в лесной глухомани укроюсь.
Вроде бы правильно судит человек с обиды. Супротивность духа рабочего человека в нем не сломлена, от казачьей нагайки не дает обет покорного молчания перед волей царя-батюшки. Но партия решила по иному пути вести борьбу подполья, по пути революционной сдержанности отмщения врагам за насилия, вдумчиво понимая вражеские замыслы, дабы суровой дисциплиной удерживать себя от бессмысленных стычек с полицией и жандармами, выдержкой революционного характера не давать царским властям повода для ущемления наших и без того куцых житейских прав.
Конечно, надо признать, что подпольная работа на промыслах для всех нас в новинку. Дорогу к ней приходится нащупывать, как в глухом ночном лесу. Укреплять в людях веру и надежду на свободу с зорким взглядом и полым ухом. Все это верно. Партия знает об этом. Потому и посылает на прииски людей, понимающих ее волю, способных внедрять наказы партии в жизнь. К вам, на сучковские промыслы, прислан товарищ Макарий.
Рыбакова, замолчав, накинула на разгоревшийся огонь костра пихтовые ветки, притушив его, усилила густоту душистого дыма.
– Тебе, Бородкин, настрого было наказано крепить в людях разумный порядок, сдерживать их от любой злобной вольности против полицейских властей. Так ведь? А ты, как теперь мне стало ясно, надобной твердости в этом не проявил. Слов нет, с мужиками справился. Они словам и рукам воли не дают в беседах с полицией, а вот перед бабами ты не то оробел, не то не нашел правильного обращения с ними. Конечно, наши бабы на любой зуб – орехи крепкие. Но неужели ты не уяснил, что именно бабы в твоей работе – главная подмога? Ты меня прости, но тебе понятия о подпольной дисциплине не занимать. Разговор тебе мой не нравится? Не молчи, а оправдайся, сознайся, что не совсем правильно шел, выполняя полученный наказ.
– Правильно говорите.
– Знала, что так скажешь. Помощь от баб принимать не стыдись, потому на промыслах в их разумении больше, чем у мужиков житейской прозорливости. Душа у них теплее ко всему. Мужикам признавать это зазорно, но волей-неволей придется.
– Чего, Архиповна, на Макара высказом накинулась? – перебила старуху вопросом Лидия Травкина. – Слушай, что скажу. Не один раз Макар вдалбливал нам в память новый порядок нашего обхождения на промыслах со всяким начальством. Говорил доходчиво, но мы все одно ослушивались и станем наперед ослушиваться, пока нас стражники станут нахлестывать нагайками и кровь из зубов кулаками выбивать. Говоришь складно. Тебе легко давать советы о нашей покорной терпеливости. Тех, кто велел тебе нам поучения читать, стражники нагайками не хлещут. На заводах, там, может, и можно попуститься иной раз горькой обидой от какого мастера али инженера. А мы-то на приисках. С чего это учишь нас добренькими быть?
– Примолкни! – сухо полушепотом сказала Рыбакова. – Слышишь, Бородкин, как окрысилась на меня, став на твою защиту? Много, Лидия, доброго в твоем разуме, только от его тяжести будто пьяная из стороны в сторону качаешься. Вот недавно на Дарованном ты с товарками, накрыв мешком, по-доброму отдубасила стражника Еременко. По вашему примеру бабы начали избивать стражников на всех промыслах губернии. В защиту обиженных поднялись жандармы, усматривая в вашей расправе не простое битье, а корни политических беспорядков. Думаешь, зря на Дарованный ротмистр Тиунов наведался и беседовал с Жихаревым? Вот в чем беда для людского покоя на промыслах от вашей расправы с Еременко. Не скрою перед вами свою бабью откровенность, потому всей душой согласна с тем, что били Еременко. Насильникам нельзя спуска давать, только делать надо это по-иному.