– Скажи, как по-иному? – Но, не дав Рыбаковой ответить, Травкина продолжала: – Знаешь, за что били Еременко? За то, что ребят наших хлещет. Моего парнишку как полоснул по спине за то только, что попался ему навстречу! Матери мы, и горло перегрызем за ребятишек.
– На ваших приисках, Паша, за что дрались бабы со стражниками и со смотрителем? – спросила Рыбакова.
– Смотрителю попало за доносы про наши вечерние школы грамотности.
– Обыск был?
– Обязательно, только у нас все справно спрятано. Драка со стражниками началась, когда те при обыске в бараках зеркала с посудой ради забавы раскокали.
– Чем дело кончилось?
– Ничем! Прииск-то Новосильцева. У нашего барина фараоны не в чести. Узнав о драке, он только улыбнулся.
– Ох бабы, бабы. Не всякой барской улыбочке можно радоваться. Тебя, Косарева, в это лето будто подменили. Не помогаешь авторитетом среди баб наказ партии утверждать.
– А все потому, Кесиния Архиповна, что и по моим холкам нагайка в пятом кровяные полосы означала. Баба и завсегда с ними заодно.
– Тебе Лука Пестов больше всех доверяет, зная, что у тебя разум без потемков.
– Позабывает, видать, Лука, что во мне злоба водится, вот она иной раз и мутит разум. Ладно! Обещаю, Кесиния Архиповна, себя и баб от вспыльчивости сдерживать.
– За меня, Людка, слова не давай. У Травкиной свое имеется. Будут стражники баб хлестать, стану сдачи давать.
– Так тебя, дура, за это посадят, оставишь своего Володьку без материнской ласки.
Сказанное Сорокиным так удивило Травкину, что она выкрикнула:
– За что садить-то меня?
– За самоуправство с полицией. Меня в пятом за что на год упрятали в острог? За пустяк. Сплюнул кровяную слюну стражнику на сапог. А ведь звякнул-то меня он своим кулаком. Тебе объясняют, что терпеливостью надо с начальниками бороться. Полиция рада всякой драке, чтобы сызнова на прииски казачков нагнать для нашего усмирения. Столыпину любая заварушка на руку. Потому на насилии свою власть крепит. Понимай, Лидия. Он даже Думу разогнал из-за несогласия с его волей. Бородкина слушай, и все станешь ладом понимать.
– Будто не слушаю, но только не могу пересилить в себе недоверчивость к нему.
– Какую еще недоверчивость? Ему партийное подполье верит.
– Да это, может, оттого, что вижу его в купеческом обличии, Кесиния Архиповна.
– О пустяшном говоришь. Для пущей нашей сохранности любое обличие на руку. О другом думай, Травкина, что воля партии для тебя главный закон, ежели ты большевичка.
– Она просто сочувствующая вам, – сказал Рязанов. – Торопитесь всех большевиками называть. Мы революционеры, и у нас должна быть только цель стремления к революции.
– Сами-то вы кто, господин Рязанов?
– Если быть откровенным, то в партию пришел, поверив в революционные идеи Плеханова, и за это пострадал. Нас теперь модно зовут меньшевиками, и представьте, мы не против ответного террора.
– Слыхали, что большевики по-иному мыслят?
– Слышал! Но поверить в их единственную революционную правдивость пока не решился. Считаю, что и они не без ошибок на революционном пути. Я хотя и не могу козырять своим рабочим сословием, но также за свержение в России монархии.
– Из какого же теста замешаны?
– Все люди из одного теста, Косарева. Разнимся друг от друга только светлинкой в разуме.
– Поняла! Вам, стало быть, и свечки для чтенья в ночную пору не надо.
– Язычок у вас острый.
– Да уж вас-то побрить сумею.
– А ведь из сказанного вами, господин Рязанов, можно понять, что на сучковских промыслах большевистской воле в отношении дисциплины в подполье вы станете палки в колеса совать.
– Яснее скажите?
– Не станете людей удерживать от стычек с полицией?
– Наоборот, даю крепкое слово в этом вопросе шагать с вами в ногу. Убежден, что кровью из носов полицейских революцию не приблизить.
– Вот и хорошо. Дело у нас общее и ладить его надо сообща для единой пользы. Слыхала, Лидия?
– Да ладно уж! Натура у меня поперечная. Ни с кем, ни с чем с одного раза не бываю согласная. Стану сдерживать баб от горячности.
– Не сдерживать, а не разжигать в них эту горячность. Слыхала, поди, что Анна Кустова, ваша заступница, не согласна с вашими самовольными драками.
– Волчица?
– Как тебе не стыдно ее дурным прозвищем называть? Аль не заступилась за тебя, когда муженек тиранил?
– Так все одно мужик меня кинул.
– Но деньги на сына аккуратно платит?
– Это точно! Анне Петровне по гроб жизни обязана, а по прозвищу ее помянула по привычке.
– Теперь сказывайте, как с народом молодая хозяйка?
– Ей сейчас не до нас. Все дела хозяйские на Луку Пестова свалила. В любовный капкан ножкой угодила. И знаешь, Кесиния Архиповна, в кого втюрилась? В Златоустовского кривого барина.
– Ох, Травкина, до чего ты дотошная. Про все знаешь.
– Как не знать, ежели на глазах у всего прииска наглядеться друг на дружку не могут. Чать, нам, бабам, такое интересно, потому сами втюривались да от влюбленности башку теряли.
– Это все естественно. Все бабы этому подвержены. Только есть добрый слух, что молодая Сучкова на людей понапрасну не кидается. У тебя, Бородкин, каковы с ней отношения?
– Доверяет мне.
– Да он, Кесиния Архиповна, на промыслах у всех баб в доверии. Особливо им девки довольны, потому потрафляет их вкусам на ситцы. А еще мутит девок и то, что Бородкин неженатым ходит.
Покашливая, с берега с охапкой валежника к костру подошел дед Пахом.
– Светать скоро зачнет. Туман к воде пухом жмется. Вижу, досыта натолковались про всякое дельное и бездельное, что и про теплинку в костре позабыли, гаснет теплинка-то.
Пахом не торопясь наломал о колено валежник, насовав его в горячие угли в костре. Огонь в нем, скоро повеселев, зачихал искрами.
Рязанов, разглядев на своих часах время, сказал:
– Действительно, второй час на исходе. Мне пора двигаться.
– Мотри, начальник, над озером туман вовсе молоко.
– Я, дедушка, дороги по чутью не утеряю.
– Тебе виднее. На то ты и начальник. Может, лучше заночуешь?
– Обещал утром быть на Серафимовском. В «золотых» книгах у них неисправности. Заночую у Сорокина.
– Меня с собой прихватите. Отпросилась-то я у Жихарева на Серафимовский за каелками. Бывайте здоровы. Тебе, Кесиния Архиповна, легкой тропы желаю в путях по промыслам.
После ухода Рязанова, Сорокина и Травкиной дед Пахом сел на завалинку. Бородкин, встав на ноги, заходил около костра. Егор Корешков подошел к огню, сунул в него веточку, а от вспыхнувшего на ней огонька раскурил цыгарку. Ни к кому не обращаясь, высказал вслух ответ на свою мысль:
– Трудновато будет нам наказ партии в людские разумы прививать.
Дед Пахом спросил:
– Чую носом, никак, вахромеевскую смолишь?
– Угадал.
– По духу и крепости добрый табачок, хотя, на мой скус, будто малость слабоват.
В лесу загукал филин. Пахом обрадованно сказал:
– Вот и ушастый лешак голос подал. По его выкрикам погоду узнаю.
– Какая же седни будет? – спросила Рыбакова.
– Для твоего пути добрая. Ведро, но без теплыни. Ветерок со студеной стороны возле озера учуял. С измальства правлю жизнь по псалтырю лесной мудрости, но, конечно, не позабываю и людскую мудрость.
– Макар Осипыч, Пестов сказывал мне, будто ты в Питере видал Ленина? Верно, что ль? – спросил Корешков.
– Верно.
Корешков, прикрыв левый глаз от табачного дыма, снова спросил:
– Из себя он, должно, видный обликом? Осанка, стало быть, у него особая? Ростом каков?
– Роста, пожалуй, среднего, но узкоплечий. Аккуратный во всем. Броского для глаза будто в нем и нет ничего, но все одно, любой взгляд на себе остановит.
– Не скажи! Чем же это?
– Да хотя бы походкой. Она у него скорая, левым плечом вперед, будто протискивается в людской тесноте. Глаза у него особенные. Добрые по взгляду со смешинкой, но до пытливости любознательные. Иной раз не смотрит на тебя, а ты чувствуешь, как он все о тебе видит.
– Конечно, при доброй бороде?
– Бородка у него клинышком, и лысоват.
– По годам, понятно, не молодой?
– Сорока еще нет.
– Не скажи! Вот ведь как! А мне думалось, что к старости близок. Ты, понятно, слыхал его поучения?
– Не поучает он.
– Как так не поучает?
– Дар у него особый объяснять свои мысли без поучений. Понятными словами помогает их уяснить и запомнить. Сам слушать любит, ежели кто про интересное разговор ведет.
– Вот ведь как! Довелось мне одинова в госпитале слыхать про него. Тот человек совсем по-иному его мне обозначил. Может, ты не успел его разглядеть за разок-другой. Должен он поучать, ежели партию большевиков задумал.
– Нет, солдат разглядеть его успел со всей доскональностью. Как не разглядеть за многие встречи. Во весь рост своей мудрости встал передо мной. Разговаривал со мной, как я с вами. Интересовался Уралом, как в нашем крае в пятом году рабочие себя в борьбе за свободу проявили. Послушали бы, какое мнение у него о рабочем классе. Верит в силу рабочего класса. Да разве обо всем касательно Ленина можно вот так по случайности рассказать, как по его замыслу надобно шаг к революции держать. Главное, что я понял, так это то, что Ленин замысел о свободе укрепляет в своем разуме нашими думами и надеждами. Подумать только, как твердо партию большевиков объявил.
– Вот ведь как! Вот и пойми, чем разнится Ленин от нас.
– Вера в революцию у него великая, какой во всем рабочем классе пока нет, но, по словам Ленина, и у него она будет такой же великой.
– Доживу ли я? А ведь охота дожить, наслушавшись ваших бесед о людской свободе без царской тени на русской земле, – спросил дед Пахом. Помолчав, не услышав ни от кого ответа на вопрос, сам ответил: – Обязательно доживу, как дожил до освобождения от хомута барской крепости.
– Помоги, Косарева, на ноги встать, – попросила Рыбакова. – От смолистого дыма у меня голова отяжелела.