– Неправда! Процент добытого золота все время повышается.
– А я тебе говорю, что воровство свило гнезда на приисках из-за твоих развлечений балами да театрами. Под носом у тебя воруют.
– Но все же меньше, чем при вашем хозяйствовании воровали. Неужели карманы Дымкина позабыла?
– За это перед тобой чистосердечно покаялась.
– Придет время, и в своих недоглядах покаюсь.
– Да перед кем?
– Найдется такой человек. Не век буду в девках бродить. Сказали-то как обидно. Гоняюсь за Вадимом Николаевичем. Мы живем друг другом…
Не можете понять, что кроме приисков, кроме наживы у меня должна быть личная жизнь. Почему не допускаете мысли, что люблю Вадима Николаевича?
Олимпиада Модестовна, услышав, оплеснула грудь чаем из блюдца. Она хотела сказать, но только, пошевелив губами, перекрестилась.
– Позорного в этом ничего не вижу. Это раньше девушка не смела признаваться в своих чувствах.
Олимпиада Модестовна, оправившись от минутного оцепенения, сощурив веки на глазах до щелок, заговорила сдавленным шепотом:
– Так! Стало быть, маньчжурский герой подобрал ключик к твоему сердцу. Так! Понятно! Барин хват, и губа у него не дура. Немного понадобилось мужику ума заморочить тебе голову.
– Сама себя заморочила, повстречав Вадима Николаевича.
– Вот как дело обернулось для Софушки Сучковой. Заманил он тебя, дуреху влюбчивую, баскими словечками. Беда пала на мою голову. Наказанье Божье меня постигло. Как не глядела за тобой, а все одно проморгала. Он, голубушка, стреляный воробей, и мякину клевать не станет. Обворожил тебя деликатным обхождением да расшаркиванием. Похвалами одурачил с поцелуйчиками твоих ручек. Почему не подумала, из-за чего он с тобой стал речи о любви заводить? Почему не подумала, спрашиваю? Неужли и сейчас не догадываешься, что твои капиталы его к тебе приманили? Чтобы завладеть ими, он любовью, как зонтиком, прикрылся. Своих денег у него в обрез, так к сучковским дворянскую лапу тянет, благо их хозяйка дура влюбчивая.
– Замолчите, бабушка!
Софья встала на ноги. Сжав губы, холодным взглядом оглядела старуху. Подошла к двери на террасу, пнув ногой, распахнула ее. В столовой ясней слышен оглушающий плеск дождя. Софья стояла у двери, опершись руками в косяки. Заговорила, не оборачиваясь к бабушке:
– Вам бы хотелось, чтобы какой-нибудь купеческий выродок к моим деньгам лапу протянул, овладев ими, колотил бы меня с пьяных глаз в клопатых перинах? Вспомните свою жизнь, как дедушкины кулаки вас стукали? От вас об этом слышала и холодела от страха. Вспомните и про все другое вдовьей жизни.
– Не смей про такое. Не то…
Софья, порывисто обернувшись, спросила:
– Не то за косу дернете? Простите! Сгоряча посмела про вашу жизнь вспомнить, хотя действительно делать этого не должна.
Отойдя от двери, Софья ходила по комнате и говорила спокойно:
– Бабушка, жить хочу по своему замыслу. Любить любимого, счастливая от взаимности. Хочу не сторониться людей, вымывающих для меня золото.
– Вот-вот! Благодарствуй. Валяй-валяй! Приплясывай от столичной придури. Мой глаза слезами сочувствуя людской бедности. Суй им в рот пальчики, надеясь, что не откусят. Только смотри, не начни голосить, когда от влюбчивости разумом опохмеляться придется… По-новому хочешь жить? Любимого любить. А чего же любимый неделю глаз не кажет и вести не подает.?
– А если заболел?
– Другой мозги любовью пудрит. Ольга Степановна тоже на него поглядывает. Говорю, хват. С тобой сорвется, с другой получится.
Софья, вспылив, схватила со стола попавшуюся под руку тарелочку и бросила на пол.
Олимпиада Модестовна засмеялась.
– Кидай все по порядку. Свое колотишь. Сознаешь, что права бабка.
В столовую вошла горничная Ульяна.
– Софья Тимофеевна, тройка у крыльца.
– Чего надумала? Гроза на воле. Видать, торопишься?
– В Златоуст, бабушка.
– Сделай милость для моего покоя, пережди грозу. Ноне шаровые молнии часты.
– Я их не боюсь.
– Да не позволю тебе вольничать.
– Бабушка, вы же знаете, что у меня папин характер, и вам его не переломить. Вернусь завтра.
Софья, поцеловав руку бабушки, ушла. Олимпиада Модестовна, сокрушенно покачав головой, перекрестила дверь, в которую ушла внучка, и тотчас накинулась на Ульяну, собиравшую на полу осколки разбитой тарелки.
– Ставишь на самый край стола посуду, вот она и бьется. По заповеди живешь: не мое, хозяйское.
– Винюсь! Не доглядела. Платье какое наденете?
– Пойдем. Уложишь меня в постель. Ночь плохо спала из-за грозы. Сама боишься грозы?
– Нисколечко.
– Вот Софушка тоже не боится. Какие вы такие народились… Не поймешь, чего боитесь. Ведь без страху нельзя жить. Пойдем! Посплю, тогда и выберу наряд. Седни можно и по-домашнему. В эдакой ливень никто не заявится, да и хозяйки дома не будет. Не слыхала, кого из баб за драку арестовали?
– Никого. Били-то Еременку за дело. Пьяным ребятишек нагайкой стягал. Хорошо, что только бабы били. Но досталось по-хорошему.
– Нельзя в наше время стражников обижать.
– А им можно?
– Ну-ну, разумница. Наслушалась всякого от Лидии Травкиной. Пойдем.
Встав из-за стола, Олимпиада Модестовна подошла к открытой двери на террасу.
– Как льет. Поди, на приисках вся работа остановилась. Убыточное ноне лето на промыслах.
– На Дарованном доброе золото намывают.
– Чего городишь?
– От самого Луки Пестова про то слыхала. Доволен счастьем молодой хозяйки. Рука, говорит, у нее легкая…
Дождь не переставал. Крупные капли барабанили по кожаному фордеку[14] экипажа. Вымокшая и забрызганная грязью белая сучковская тройка, меняя аллюр, бежала по проселочной дороге то лесом, то лугами и полями.
Софья, желая сократить время пути, приказала кучеру ехать в Златоуст, минуя Сатку, но из-за размытой непогодой дороги только удлинила его.
Недавний крутой разговор с бабушкой оставил в памяти Софьи гнетущий осадок, результатом его было появление беспокойных подозрений, вызванных непонятным и непривычно долгим отсутствием Вадима Николаевича Новосильцева на Дарованном.
Тройка все чаще переходила с бега на шаг. Но Софья довольна, было время поворошить в памяти все, что в ней накопилось о Новосильцеве со дня их первого знакомства. Теперь Софья легко сознавалась, что облик Новосильцева остался в памяти именно с того дня, когда он так просто и сердечно говорил с ней, как с давней знакомой. Следовали их случайные встречи в Златоусте и на приисках. Дальше неожиданный приезд Новосильцева в Сатку на спектакль «Бесприданница». Похвала ее игры за званым ужином, а следом неожиданное, простое по словам признание, что его мысли заняты ее образом.
Теперь Софье понятно, что суровая и лаконичная правдивость Новосильцева заставила ее задуматься о его судьбе и неожиданно обнаружить, что она ей не безразлична, что все более и более становилось сутью ее жизни.
С каждым днем Софье хотелось чаще бывать в обществе Вадима Николаевича, чувствовала и его стремление к ней, но все же боялась уверить себя, что серьезно остановит на себе его внимание.
Софья помнила о разнице их лет, но не придавала этому первостепенного значения, уверив себя, что это совсем неважно, когда человек дорог.
Наконец, прошла та лунная ночь на Дарованном. Большой компанией в дыму от гнилушек слушали песни приисковых певуний. В ту ночь Ольга Койранская почти в экстазе говорила о женщинах Древней Руси. Нина Васильевна настойчиво заверяла, что Россию больше всех любят крестьяне. Книготорговец Макаров привез радостную весть Владимиру Воронову о его сестре Ксении, живущей в Швейцарии вне полицейской власти романовской империи. В ту памятную ночь Новосильцев вновь как-то по-обычному просто, вновь неожиданно сказал о своей любви, а Софья от растерянности произнесла в ответ слова, похожие на хвастливость, напомнив ими, что она счастливая. Теперь ей стыдно за эту пустую фразу. Теперь понимала, что должна была тогда промолчать, чтобы ничем не оскорбить искренность признания Новосильцева в чувстве, признания, давшего ей возможность осознать свое ответное чувство к нему. Правда, о своем чувстве она сказала Новосильцеву на следующее утро.
Экипаж на ухабах встряхивало, мотало из стороны в сторону. Кучер на козлах ворчал, что не ослушался приказания хозяйки, поехал этой дорогой, хотя знал, что она костоломная даже в добрую погоду и не пригодна для вверенной в его руки лебединой сучковской тройки.
Софья по временам невольно прислушивалась к кучерскому ворчанию, улыбалась его к месту сказанным метким словечкам. Кучер ворчал в полный голос:
– Взять-отдать получилось седни со мной. Будто и не в дураках на земле значусь, а все одно, как малое дитя, перед любым хозяйским желанием покорностью пасую. Хозяйке что? Разве имеет она понятие про мою кучерскую гордость на козлах? Ей все одно, по какой дороге коней погоню, лишь бы шибче. Какой разговор, когда ей вовсе невдомек, что шибкость надобна, когда блоху в рубахе ловишь. А сотворишь на эдакой дороге коням либо экипажу какое увечие, хозяйка за любой изъян спросит с тебя полной хозяйской власти, да еще в придачу наградит всякими обидными словами. А в толк не возьмет, что ты выполнением ее зряшного желания хотел ей услужить, хотя понимал, что желание ее до добра не приведет. Посему так и получается у меня, Михея Зубкова. Неувязка за неувязкой. Почитай, всю жизнь на сучковских козлах, а робость перед хозяевами ношу на себе, как нательный крест. Въелась в меня эта робость, прямо скажу, из-за Олимпиадушки. Потому на слова и на руку быстрая. Уросливая старушка, а все из-за долгого вдовства. Оно для любой бабы вредность. Олимпиадушка кататься любит только по гладкой дорожке. До ужасти боится лихой езды, имея большое почтение ко своему здравию. Молодая Тимофеевна не с той руки по характеру. Ей что? Что с нее возьмешь? Молодость ее вертит с ног на голову. Жить только начала. Годков в запасе много. По ее желанию гони коней из нырка в нырок. Ей горя мало, что тебя с козел скинуть может. Тебе она вожжи доверила, потому ей все надо со скорой лихостью. Признаю, перекреститься могу, что признаю за Тимофеевной житейской наскок. В батюшку характером народилась. Ох и мужик был! Ничего не боялся и приговаривал, что смекалкой любого черта заставит себе пятки чесать.