На заимке путниц вновь подстерегла совсем неожиданная неудача, на ней не оказалось хозяйки. От Семеновны они, удивленные, услышали о новой жизни Анны Петровны на прииске ее мужа.
На другой день Семеновна велела Амине идти к Анне Петровне, понятно растолковав, как сподручнее до нее добраться. Проводив Амине в путь, Семеновна вечером повезла Дуняшу в Миасс к матери, лежавшей в больнице.
Незнакомая дорога, указанная Семеновной, показалась Амине глухой. Неся на себе свои и Дуняшины самородки, она решила идти путем по промыслам Дымкина, чтобы не отрываться в лесах от людей. Шла, прислушиваясь к лесным шорохам, ежеминутно оглядываясь, а отвлекая себя от непривычного страха, старалась думать о своем будущем счастье с Ильей Зуйковым…
В день прихода Амине на кустовский прииск вечером за чаем на веранде Анна Петровна и Петр Терентьевич снова распрашивали ее о принесенных самородках. Амине, помывшись в бане, во всем чистом пила чай с особым удовольствием и рассказывала.
– Хозяйка хорошо помнит, как Дуняша и Амине ушли с заимки?
– Помню! Крадучись ушли, даже обиделась на вас.
– Правильно, что обиделась. Плохо ушли. Ох, плохо. Как жулики. Дед Василий так велел, чтобы никто не знал, зачем ушли.
– За Дуняшу беспокоилась. Обещала матери беречь девчонку, а ты ее без моего разрешения увела.
– Теперь простила?
– Простила, – улыбаясь, ответила Кустова.
– Амине боялась идти в Таганай. Но слово дала деду Василию унести его золото. Отдарил он его мне, как счастье на свадьбу. Пихтач озеро скоро нашли. Ох какой озеро, хозяйка. Совсем как сказка озеро.
– Ты про самородки расскажи.
– Про самородки? Только ты не пугайся. Самородки нашли не Амине и Дуняша. Самородки нам подарил хороший, старый человек.
– Постой, Амине, – перебила Анна Петровна. – Чего плетешь? Кто тебе в таганайской глухомани самородки подарит? Не хочешь правду сказать? Не надо. А врать зачем?
Амине, поставив на стол блюдце с недопитым чаем, вспылила:
– Зачем так говоришь? Амине не врет! Амине правду говорит!
– Да не обижайся.
– Как не обижайся? Дукитий, хороший человек, самородки нам подарил. Пожалел Амине, когда узнал, что не нашла золото деда Василия. Зачем не веришь Амине?
– Трудно такому поверить.
– Почему, Аннушка? – спросил Кустов. – А если действительно есть в глухих местах такой Дукитий? Уж ты ли не знаешь, какие бывают по доброте русские люди на Урале? Я верю Амине.
– Спасибо, хозяин. Амине можно верить, она честный человек.
– Я тебе, Амине, тоже верю. Зная тебя не первый год. Но рассказанное уж больно неправдоподобно. Ведь золота-то в самородках не золотники, а фунты.
– Веришь и не веришь. Как так? Золото настоящее, а слово Амине не настоящее? Дуняшу спроси. У девчонки душа святая. Она сама из туеска наше счастье руками достала.
Анна Петровна встала, подойдя к Амине, поцеловала ее, постояла около нее, гладя голову девушки рукой. Отошла, походила по веранде.
– Всему, что сказала, верю.
– Как можно не верить? У Амине совесть в глазах. Смотри мне в глаза.
– Успокойся! Конец сему разговору. О другом пойдет речь.
– Какая речь? – вздрогнув, настороженно спросила Амине.
– Ну чего пугаешься слова, дуреха.
– О чем скажешь?
– Сколько времени прошло, как рассталась с суженым?
– Беда, как много, хозяйка. Болела Амине. Ходить не могла.
– Погоди! Слушай, что скажу. Семеновна тебе говорила, что на промыслах деется?
Амине кивнула головой.
– Полицию и жандармов трясучка страха перед народом обуяла. По их приказу людей на любые прииски хозяева не допускают. На Дарованном ты окажешься чужой, приметной для приискового начальства. А у тебя большие деньги. Пережди у нас малость. Сама знаешь, как похудала. Илье, суженому, можешь не понравиться.
– Что ты, хозяйка. Он меня любит.
– Послушай меня. Побудь у нас. А придет время, сама тебя на прииск отвезу, как невесту.
– Перекрестись!
– Изволь.
– Илья беспокоится, Амине долго нет.
– Будь покойна. На днях съезжу на Дарованный и скажу Илье, что ты жива, здорова да и богата. Любишь парня?
– Ой, хозяйка. Сына хочу ему родить…
Поздний субботний вечер, а привычных песен на Дарованном не слышно. Не поется девушкам и молодкам после происшествия на гришинском промысле. На Дарованном люди за работой стали молчаливыми, с притушенными взглядами. В себе мысли копят. Пойми, какие у них мысли, а ведь наверняка у каждого о своем, порой самом заветном.
Третий день минул, как дошел до Дарованного слушок, будто конная полиция со следователем убралась нежданно с гришинского прииска и на нем началась работа. Лукьян Лукьянович в добром расположении духа побывал на нем с Дымкиным, а после хозяйского наезда двух парней, арестованных за подозрение о подмене хозяину запретных листовок, стражники с шашками наголо увезли неизвестно куда. О парнях никто из приисковых баб не голосил, потому оба холостые. Работяг на Дарованном увоз парней тоже озадачил. На Дарованном свои новости. Об уросе Олимпиады Модестовны, нежданно начавшей вмешиваться в приисковые дела молодой хозяйки, новости достоверные от самой Ульяны узнаны, а она в услужении у старухи. Ден пять назад Олимпиада Модестовна былой характер хозяйский показала. Забрала самовольно у Луки Пестова ключи от конторских шкафов. Доверенный доложил о ее поступке Софье Тимофеевне, и у той с бабушкой вышла семейная ссора. Не какая-нибудь пустяшная ссора с перекидкой словами, а ссора с криками, со стуками кулаками по столу. Внучка, распаляясь, потребовала от бабушки извиниться перед Пестовым. Бабушка заупрямилась, ключи вернула, а извиняться отказалась и, обозлившись на внучку, уехала в Сатку.
Вечер с прохладой. В мерцании звезд осенняя яркость. Ветер порывистыми наскоками падает с выси на землю, от этого на деревьях тревожный шелест листвы. В окнах рабочих казарм кое-где тусклый свет.
По берегу реки от мельничной запруды идут Бородкин и Людмила Косарева. Навещали у мельника Ваню-Образка. Рассказал он им, как с ним чуть беда не приключилась. По заданию Рыбакова нес он из Златоуста Бородкину секретную записку. Путь держал по знакомым тропам, а они затоптаны им и по гришинским золотоносным угодьям. Ничего не подозревая об обысках и следствии, на главном из них паренек зашел и напоролся на полицейскую заставу. Поняв, что сунул ногу в полицейский капкан, паренек не растерялся, а, изжевав, записку проглотил, а что было в ней прописано, не знал, но радовался, что о прописанном не узнали обыскавшие его полицейские, когда даже кружку для подаяний вскрывали.
Идут молча. Давно прошли барак, в котором жила Косарева, а она с берега к нему не свернула. Идет, задумавшись, наклонив голову, а Бородкин знает, что женщину мысли одолевают.
От очередного порыва ветра путников обдало пылью, а Косарева спросила:
– Слыхал, что стражник Еременко с тремя селедочниками седни дважды наш прииск объезжал?
– Даже видел, как к Грудкину в приемный покой заезжали.
– Копошится полиция. Кто-то доносами ее беспокоит.
– Думаю об этом тоже, но в толк не возьму. Пожалуй, права, что кто-то с упорством сеет на промыслах беспокойство, надеясь, что народ с тревоги бунтарить начнет. А сама знаешь, допустить нельзя.
– Как с людьми говорить? Когда лишние слова сказать боишься. Мужики и бабы все не в себе. За насупленностью не разглядеть и доносчика. А тут еще второй день суматошный ветер душу выматывает.
– Голова, что ли, от него болит?
– Голову не продувает. Но понимаешь, с девчоночьих лет при таком ветре меня пугливость донимает. Ну прямо все время мерещатся торопливые шаги, будто кто за мной гонится.
– Я, наоборот, при ветре думать люблю.
– Про что?
– Как когда.
– Думать сама люблю, потому думами себя жалею. Жалею, что кособокой по жизни иду. С виду баба как баба, а все у меня не как у дельной бабы. Замужем была, так не понравилось с мужем жить. Со студеной душой мужик оказался. Мечтать начисто не умел. Со всяким моим словом и желанием безропотно соглашался. А мне хотелось, чтобы спорил со мной, ярился, свою линию в жизни гнул, а я бы ее на свой манер выправляла для нашей общей пользы.
– Дети были?
– Что ты! Тогда бы мужика не бросила. Без отца дети никудышными людьми оборачиваются. Сам женатый?
– Нет.
– Врешь? Неужли правда? Такой приятный с виду мужик, а ходишь в холостяцкой упряжке. С чего так?
– Никакой из вас не понравился.
– Да будет вальяжничать. Вы, мужики, тоже с косыми сучками. Вам иной раз надо, чтобы в бабе изюм в меду плавал. Мед, конечно, в каждой бабе водится. Он в ее ласковости, а вот изюм в нем редко попадается. Смотри, Макар, на Дарованном не оступись, а то какая девка либо баба живо тебя стреножит золотым кольцом. Не раз видала, как наш брат тебя здесь оглядывает, прощупывая, какой ты на любовь окажешься.
– Смешно судишь! Не за этим сюда приехал. Разум занят тем, как бы невзначай в нашем деле не оступиться. Обзаведешься семьей, а вдруг за решеткой окажешься. А любимой в утешение что? Слезы?
– По мне, не так. Партия не заказывает от людской жизни в сторону сворачивать. Любовь такое чувство, что от нее разум светлеет, разом начинаешь по надобной тропке ходить. Не слыхал, как про нас с тобой судачат?
– О чем судачат?
– Видят нас вдвоем и придумывают, что в любви мы с тобой. Мне плевать. Пусть думают. Нам с тобой только на руку, потому делу от этого польза. Мы-то про себя знаем, по какой причине погуливаем.
– А если на самом деле?
– Скажешь тоже! Для нас с тобой такое чудо не блеснет. Скажешь тоже!
Людмила остановилась, прислонившись спиной к стволу березы.
– Говорили об одном, а мыслью к другому метнулись. Среди всяких сказанных слов на заветное в разуме натолкнулись, а сказать его смелости не хватило. До завтра! Спасибо за прогулку.
– Проводить?
– Одна пойду. Потому вдруг не то друг другу скажем.