того, что расчесывает косы над говорливыми речками, роняя в них с гребешка нити-волоски, а то без устали стелет на гладь тихих рек тенета звездного отражения или рогожки, сплетенные из лучей лунного света. А как умается от всяких забав, заберется в глухомань молчаливой торжественности уральских лесов и грустит под шепоток затяжных дождей.
Извивается дорога по березовым рощицам, и видит Олимпиада Модестовна на ветвях кое-где желтые листья, но они еще держатся за ветки, не слетают с них от порывов ветра стайками мотыльков. И знает старуха из сказов, что оседает на листья пыльца с лаптей Осени, когда она гоняется наперегонки с ветром.
Помнит Олимпиада Модестовна, что в ее жизни эта осень шестьдесят седьмая по счету, и старуха уверена, что все они были по красоте в природе разными, непохожими друг на друга, недаром больше всего любит осенние рябины с кумачовыми гроздьями ягод в опушке из листвы под цвет шерсти лисиц-огневок.
Олимпиада Модестовна истово верит в правдивость народных сказов, убедившись, что только осенняя пора, чередуя погожесть и ненастье, пробуждает в людских душах добрые порывы, заставляя глубже задумываться о стремлениях сердца и разума.
Смотрит Олимпиада Модестовна на первичные знаки осени, понимая, что литавры лета уже отзвучали в голосах певчих птиц, что прошлой ночью слышала в опочивальне скрипы сверчка, а ведь они загодя выискивают себе щели для своих скрипичных рулад. И ей ли не знать, что осенью петухи все чаще просыпают зори да и поют как-то нехотя с хрипотой в голосах, захлебываясь на высоких нотах. Сатка славится петушиным царством.
Дорога нырнула в сумрачность леса. Высоченные ели тесно жмутся друг к другу, ощериваясь рыжехвойными ветвями возле комлей. Демид разом пустил тройку в бег. Олимпиада Модестовна машинально сунула руку в бархатную сумку, лежавшую на коленях, нащупав в ней холод металла пистолета системы Смит и Вессон.
Уже пять лет не расстается с ним после бабьего бунта на Серафимовском прииске, когда женщины, обозленные на обвесы в золоте, порвали на ней ротонду. Это был расцвет ее дружбы с Осипом Дымкиным, он подарил ей пистолет для обережения на промыслах и на лесных дорогах.
На Дарованном прииске тройка, миновав березовую рощу, выкатила экипаж с Олимпиадой Модестовной на поляну перед домом, и старуха даже подалась вперед, разглядев возле конторы вороную тройку, спросила кучера:
– Чьи кони, Демид?
– Знамо чьи. Гришинская тройка. Надо полагать, Лукьян не иначе как с пьяных глаз к нам пожаловал.
– Не скажи! У Лукьяна и у пьяного всегда все к месту.
Осадив тройку у конторы, Демид был поражен, что Олимпиада Модестовна без помощи Ульяны покинула экипаж, проворным шагом поднялась по ступенькам на террасу, пройдя ее, остановилась у раскрытой двери в контору, из которой доносились выкрики.
Никем не замеченная Одимпиада Модестовна наблюдала за происходящим в конторе. Видела Луку Пестова, Рязанова возле конторки, Софью Сучкову, скрестив руки на груди, прислонилась к стене между шкафами. Гришин шагал по конторе у перил перегородки с низко надвинутым на лоб суконным картузом. Говорил Гришин злобно, утверждая всякую сказанную фразу ударом кулака по перилам.
– Не дозволю тебе, Сучкова! Не дозволю, и баста! Заносишься, Сучкова! Понимай, Сучкова, что своим столичным манером вертеть подолом меня в свою власть не закрутишь. Сознавай, кто Лукьян Гришин. Он в крае сила, кою тебе любой своей беззаконностью не сломить. А ты что творишь? Старателей с моих промыслов к себе сманиваешь. Как смеешь тормошить моих людей?
– Вынужден заметить, Лукьян Лукьянович, – перебил Гришина Пестов. – Бабы ваши опрежь нашего желания от вас сходят.
– Задохнись, горбун! Задохнись! Не встревай в разговор. С хозяйкой беседую. С тобой стану по-другому говорить, да и в том казенном месте, в коем ты не на доброй замете. Понял?
Так вот, Сучкова, тебе мой сказ. Как молитву запоминай сказанное. Ежели не прикончишь творить беззаконие, я тебя, дуреху охальную, при честном народе самолично кнутом отстегаю.
Соплива новые порядки на промыслах заводить, всякими поблажками людишек сманивая. Кончай начисто жить по советам горбатого Луки. Памятуй, что именно с твоих промыслов исходит крамола всякого людского неповиновения хозяйской воле. Всю людскую шваль возле себя пригреваешь. Потакаешь народишку голос подымать на хозяев, позабывая, что времена ноне вовсе другие. Годок-то седьмой по счету идет, а не пятый. Ноне любой крамоле ходу нет. Ежели бедна умишком, бабку слушай. Она тоже не мудрец, но зато житейского навыка досыта наглоталась. Дура ты, Сучкова, хоть и грамотная. Ведь на что осмелилась? Осмелилась без страха глядеть на Лукьяна Гришина.
Но невозмутимо слушавшая выкрики Софья Тимофеевна порывисто подошла к конторке, взяла в руки лежавшие на ней счеты и изо всей силы ударила ими по перилам, крикнув не своим голосом:
– Молчать!
Счеты разломились. С их металлических спиц горохом рассыпались по полу желтые и черные кругляшки.
Гришин, опешив, глядел на бледную девушку, шагнувшую к нему с обломком счет в руке, торопливо забормотал:
– Но-но, не больно! Не из пужливых!
– Вон отсюда!
– Не больно, говорю, расходись! Я тебе покажу, как на меня орать!
– Вон! Или прикажу вышвырнуть!
Все еще не осознав происшедшее, Гришин, уставившись на Софью, сплюнув, направился к двери, но в ней стояла Олимпиада Модестовна. Они молча оглядели друг друга. Гришин, откашлявшись, заговорил:
– Здравствуй, Модестовна. Понимаешь, дело такое вышло. Распалился малость. Кипятковый характером. Разговор был.
– Слыхала. Посему немедля попроси прощения у внучки.
– Ты, вижу, сдурела. Думай, какие слова жуешь. Чтобы я?
– Клади гонор в карман. Проси прощения, что грозил ее кнутом отхлестать.
– Поди ты ко всем чертям. – Гришин вытер потное лицо ладонью.
– Отойди от двери.
– Слушай, Лукьян. Не доводи меня до греха. Мой характер тоже не больно студеный.
– Отойди от двери, старая! – Гришин толкнул Олимпиаду Модестовну, а она, размахнувшись, ударила его кулаком по лицу. От удара голова Гришина откачнулась назад, и с нее слетел картуз.
– Не послушался? Вот и получил за обиду сполна. Ступай.
Олимпиада Модестовна вошла в контору. Гришин, растерянно шевеля губами, нагнувшись, подняв с полу картуз, вышел в дверь.
Олимпиада Модестовна, проводив его взглядом, перекрестилась и села на стул, сокрушенно покачивая головой.
– Срам! Чистый срам! Два мужика, как перепуганные бараны, дозволяли на хозяйку кричать да обносить недобрым словом. Не узнаю, Лука, тебя. Видать, зайцем стал от старости?
– Не в том суть дела, Олимпиада Модестовна, – спокойно ответил Пестов.
– А в чем эта суть?
– В том, что со связанным гневом в разуме приходится жить. Но, конечно…
– Заставили старуху за честь хозяйки заступиться. Это как? Хорошо, по-вашему?
На вопрос Олимпиады Модестовны ни Пестов, ни Рязанов не ответили. Софья расцеловала бабушку.
– Спасибо, что приехала.
– Как ты распалилась, сердешная, дрожишь вся. Врага нажили доброго. Гришин по злобе хорек. Вы, мужики, никому не сказывайте, что я его кулачком ласканула. Сам тоже будет молчать в тряпочку. Значит, из-за чего же сыр-бор загорелся, Софьюшка?
– Обвинял нас.
– Что бабы с его промыслов к нам бегут? Ты, Лука, знал об этом?
– Софья Тимофеевна тоже знала. Мы их не сманивали, а тех, кто приходит, не гоним.
Олимпиада Модестовна довольно рассмеялась.
– Это не иначе, как бородкинские ситцы их к нам сманивают. Ну и правильно. Вот ведь как получилось. Не успела ладом оглядеться после приезда, а сразу в драку полезла. Пойдем наверх, Софьюшка. От волнения как-то сразу сникла вся.
Рязанов осматривал поднятые с полу обломки счет. Софья, заметив, весело засмеялась.
– Не беспокойтесь, подарю вам новые счеты. Чего вы так удивленно смотрите на меня?
– Поражен! Никогда не думал, что в такой изящной руке может быть такая сила. Счеты-то ведь немецкой работы.
– Я и сама не подозревала.
– Молодая у ней сила, бухгалтер. А ты хитер, студент. Смиренным прикидываешься, а на самом деле разглядел, какие руки у молодой хозяйки.
– Стараюсь, Олимпиада Модестовна, замечать любую красоту в людях и в природе.
– Слышишь, Софьюшка, как напевает. Пойдем, милая. Капли успокоительные надо принять. Ведь как звякнула мужика, даже картуз не удержался, а все оттого, что посмел толкнуть мою старость.
Софья, взяв бабушку под руку, направилась в конторе к лестнице на второй этаж.
После их ухода Пестов, заложив руки в карманы, заходил по конторе. Остановившись у окна, сказал Рязанову:
– Пожалуйста, Жихареву не говорите о происшествии.
– Не беспокойтесь. Все останется между нами. Гришин сейчас тоже волнуется, чтобы удар кулачка Олимпиады Модестовны не стал гласностью. А ведь какова. И как ловко бьет. Видимо, большой навык в этом.
– Вы о чем хотите сказать?
– Так, ни о чем. Кое-какие мысли зашевелились в голове. Старая хозяйка при крепостном праве народилась.
– Меня поразило другое, что Гришин стерпел поношение.
– Его злобу парализовал ловкий удар кулака. А счеты мне жалко, любимые были. Костяшки на них ловко щелкали.
– Бородкин вам лучше найдет. Кстати, где же Бородкин? Который день не вижу его.
– В Златоуст уехал. Слышал его разговор с Софьей Тимофеевной…
С утра шел совсем по-осеннему мелкий, затяжной дождь. Серые, лохматые тучи нависали над Дарованным. Ветер раскосмачивал смолистый дым из труб паровых котлов, гнал его клубы, расчесывая их о вершины елей и берез на холме.
Работы на прииске шли под привычные шумы, но без песен, ибо ненастье нагоняло тоскливость. В людских разумах, особенно у женщин, начинали копошиться мысли обо всем нерадостном, что жило в их душах, остуженных теми или иными житейскими невзгодами.
Непривычно для артели вела себя сегодня на работе Людмила Косарева. Не слышали товарки по работе ее привычных прибауток. Только изредка она свистом подавала знак, чтобы у тачек не задерживались с разговорами, не теряли время из-за случайных едких слов, кем-то кинутых из подруг, и обидой прилипавших к тому или иному ранимому женскому самолюбию.