ядках.
– Но понеся за это наказание, теперь на свободе.
– А вы уверены в том, что понесенное наказание заставило их изменить свое отношение к государственной законности?
– Этого я не знаю!
– И хорошо, что стоите от всего политического в стороне. Вам, конечно, известно, что дочь Власа Воронова, живя в Москве, по молодости лет впуталась в революционные беспорядки, принеся тяжелое горе родителям? Да разве только она. Например, госпожа Вечерек.
– Что госпожа Вечерек?
– Неужли не знаете, что, проживая в Уфе и работая учительницей, водила дружбу с народоволкой Четверговой и особенно была близка к ссыльной некоей Крупской, ставшей ныне женой Ленина?
– Позвольте, господин Тиунов, насколько мне известно, ссыльные и теперь на Урале свободно общаются с населением, и правительство этого не пресекает.
– Но зато нам от этого покоя нет. У вас тоже имеется один такой субъект – Рязанов.
– У вас и против него есть подозрения?
– Имеются. Но ведет себя Рязанов пока благопристойно. Он, конечно, слизняк. Мне особенно не нравится его облик. Должен признаться, что после пятого года у меня появилась к интеллигенции острая неприязнь. Сует она нос не в свои дела, мешая нам блюсти в крае законность его императорского величества.
– Интеллигенция – тот же народ. Вполне естественно, что не могла оставаться безучастной ко всем событиям пятого года.
– Но вот вы, несмотря на молодость, даже будучи в Петербурге, сумели уберечь себя от всяких тлетворных политических влияний.
– Страх помог.
– А вы не чуждаетесь юмора. Недаром о вас говорят, как об очень интересном человеке. Хотя промышленники вас хают. Не нравятся им ваши новшества в обращении с народом. Кстати, каким образом обзавелись купцом Бородкиным? Вам кто-нибудь рекомендовал его?
– Нет. Просто сам сделал мне предложение по изменению торговли на промыслах. Мне оно понравилось, и, представьте, уже на практике оправдало себя. Он тоже на подозрении?
– Мы всех и всегда подозреваем. Бородкин, несмотря на свое постоянное и тесное общение с рабочими, пока ничем не привлек наше внимание.
– Неужли действительно всех подозреваете?
– Такая наша обязанность, Софья Тимофеевна.
– Представьте, мадемуазель, о вас по приказанию из Уфы были наведены справки о вашей жизни в Петербурге, – сказал Савицкий, выронив из глаза монокль, изобразив на лице подобие удивленной улыбки.
– И каковы результаты? – спросила Софья.
– Все в порядке. На вас был донос губернатору о вашем знакомстве с госпожой Вечерек и с ее сестрой. Корнет Савицкий совсем напрасно упомянул о таком пустяке.
– Я сделал, ротмистр, из чисто сердечных побуждений. Желая упредить мадемуазель, чтобы она была осторожна, зная, что у нея есть недоброжелатели.
– Недоброжелатели у меня есть, в этом уже убедилась. У вас, господин Тиунов, будут какие-либо пожелания?
– Нет, кроме пожелания беречь свои прииски от любых беспорядков. Разрешите откланяться. Еще долго пробудите на прииске?
– Сегодня уеду.
– Счастливого пути. Передайте привет Олимпиаде Модестовне. А нам с Савицким разрешите осмотреть причиненный взрывом беспорядок на плотине.
– Мне с вами поехать?
– Нет, нет! Кстати, кого подозреваете в сем темном деле?
– Даже не думала об этом.
– Напрасно. Мы, например, уже слышали от ваших старателей, что к этому делу приложили руку люди господина Гришина.
– Но это же опять только досужие вымыслы и подозрения.
– Уясните же, наконец, Софья Тимофеевна, что иной раз ничего не стоящие подозрения наводят на след раскрытия серьезных преступлений. Нам известно, как господин Гришин ведет себя с конкурентами. На плотине побываем с людьми, побеседуем, авось найдем злоумышленников, причинивших вам беспокойство и убытки. Честь имеем кланяться…
После полудня Олимпиада Модестовна, проводив Софью в Сатку, сидела в столовой и раскладывала пасьянс. На старухе темно-синее бархатное платье, на плечи накинут пуховый платок. День хоть и солнечный, но с прохладным ветерком, порывы коего залетают в раскрытую дверь на балкон.
Софью вызвала в Сатку на собрание драматического кружка заводских любителей, во главе которого теперь была столичная актриса Глинская.
– Звали, Олимпиада Модестовна? – спросил вошедший Бородкин.
– Ты, что ли, Бородкин? – Старуха, увидев пришедшего, поманила его рукой. – Здравствуй! Понадобился по важной причине. Садись. Никак, похудел малость? Чем болеешь?
– Здоров. Работа у меня хлопотливая: из седла на ноги и обратно в седло.
– В торговом деле иначе нельзя. За прибыльной копейкой надо бегать. Но ты молодец! Торговое дело наладил, и народ тобой доволен. Я старуха с верным глазом, а потому определила тебя теперь в графу дельных людей. Правильно судишь, что в нонешнее время надо с приисковыми людишками поласковей обращаться, но про купеческую прибыль не позабывать. Так ведь? На наших промыслах народишко муторный. Бабы. В них в каждой свой завиток характера, как спутанный клубок ниток для мужского разума. Но тебя бабы уважают. Сама от них добрые слова о тебе слыхала. Уж на что Людка Косарева неласкова к мужикам, но и та, поминая тебя, не морщится. А ведь Косарева по всем статьям баба особая. Ведь надо же, прости Господи, чтобы в одной бабе разом угнездились разум, совесть, женская гордость и лихой бабий грех. Ты разглядел ее?
– Видная женщина.
– Хитришь, Бородкин? Самого, поди, не раз в жар кидало от ее лукавых поглядов.
– Недосуг мне красавиц разглядывать.
– Признаешь, значит, красоту в Косаревой.
– Женскую красоту понимаю.
– Ты приглядись к Косаревой. Бабы судачат, что дружишь с ней. Она Божьей искрой одарена, но судьбой обижена. Любовью себя опалила, а чуда материнства не удостоилась. Жаль, что возле золотых песков мочалится. Ты многого на приисках не знаешь. А я за свою жизнь нагляделась, как в работе возле золота женская красота гибнет. Но бабы все одно льнут к пескам, всякой охота фарт из них вымыть. Ну да ладно. Давай о деле говорить, по коему тебя позвала.
– Слушаю.
– Задумала Софьюшка в саткинском доме сменить на окнах и дверях гардины. Правильно решила. Старые, да и молью побитые. Советовалась со мной. Порешили мы бархат сменить на сукно, и чтобы во всяком покое было оно разное по цвету. Ноне суконные гардины в моде. Посему надлежит тебе в Златоусте, а то и в Уфе набрать суконных образчиков, чтобы по ним мы выглядели желанный нам материал.
– Будет исполнено.
– Это, конечно, не к спеху. Пока между делом суконный материал выглядывай.
– Еще какие будут пожелания?
– Все сказала. Ступай.
Бородкин направился к двери, но старуха крикнула:
– Погоди! Прикрой дверь плотнее. Прикрыл? Софья Тимофеевна на днях, воротясь с Серафимовского, сказала, что навестившие прииск жандармы, ну, Тиунов с помощником…
– Они недавно и по нашему прииску проехались с конными стражниками.
– Ты слушай, что дале скажу. Тиунов спрашивал, кто тебя нам рекомендовал. Софьюшка, конечно, обрисовала тебя с лучшей стороны.
– Какой у них ко мне интерес?
– Да у жандармов ноне ко всякому интерес. Слыхал, что в Сатке учителей обыскивали?
– Арестовали?
– Нет. Ничего не нашли противузаконного. Надо полагать, что господин Столыпин по-крепкому за крамольников взялся.
– Высказывали против меня какие подозрения?
– Да что ты, Бородкин? Какие против тебя подозрения. Софьюшке не говори, что тебе рассказала. Она не велела тебя волновать, но я, видишь, не удержалась.
– Благодарю.
– Теперь вот про что спрошу. На Серафимовском порушенную плотину видал?
– Видел.
– Как люди о злодеянии мыслят?
– Не сомневаются, что рука Гришина в том деле.
– Погоди. Чем же мы Гришину поперек дороги встали? Ладно, ступай.
После ухода Бородкина Олимпиада Модестовна довольно улыбнулась, откинувшись к спинке кресла, прикрыв глаза, произнесла вслух:
– Ох и дошлый народишко у нас. Все чует. Гришин, видать, за кулачок начал отплачивать. Ничего, Сучковы стерпят. Возле золота всяк из нас цепной пес.
Донесшийся перезвон бубенцов заставил старуху прислушаться.
– Никак опять гости? – спросила себя, открыв глаза.
В столовую запыхавшись, вбежала Ульяна. Увидев на лице служанки граничащее с испугом удивление, старуха спросила.
– Кто опять напугал?
– Гостья к нам!
– Кто такая?
– Новосильцева госпожа!
– Опомнись!
– Истинный Бог, так передо мной обозначилась.
– Куда ее провела.
– В гостиную горницу.
– Ах ты, Господи! Ладно! Сейчас выйду. Какова из себя?
– Ладом разглядеть не успела, только больно важная.
– Сейчас я.
Олимпиада Модестовна, встав, оглядела себя со всех сторон в зеркале. Скинула с плеч пуховый платок. Поправила на голове кружевную наколку, перекрестившись, вошла в гостиную. Увидев высокую даму, поклонилась почтительно. Шагнула к даме с протянутой рукой, но тотчас остановилась перед ее взглядом сквозь стекла лорнета. Пристально глядела гостья. Олимпиаде Модестовне даже почудилось, будто видит она на ее локтях вытершийся ворс на бархате платья. Бесцеремонно разглядывала старуху гостья. В молодости Олимпиада Модестовна не раз стаивала перед такими же оглядами знатных барынь.
– Надеюсь, вижу бабушку мадемуазель Сучковой? – спросила гостья.
От вопроса старуха похолодела и разом оправилась от смущения. Смерила гостью взглядом, указав рукой на кресло, сама села в кресло у ломберного стола, на котором хрустальная ваза с пунцовыми астрами.
– Я госпожа Новосильцева. Надеюсь, внучка уже поставила вас в известность о моем приезде в Златоуст?
– Говорила.
– Софьи нет дома?
– В Сатку подалась.
– Очень хорошо. Мне необходимо поговорить с вами наедине. Разговор будет об отношениях вашей внучки с моим сыном. Вы, видимо, знаете…
– Любят они друг друга.
– Уверены?
– Уверена!
– Вот об этом обстоятельстве и поговорим. Роман Вадима сильно огорчил меня полной неожиданностью. Огорчил главным образом тем, что сын ухитрился скрыть от меня вольность о своем новом увлечении.