– Да что вы? О каком увлечении говорите? Любят они.
– Подождите, мой визит к сыну вынудил меня пережить тягостную неприятность. Я приехала в сопровождении очаровательной девушки, представительницы знатной дворянской фамилии. Именно той девушки, в которую Вадим был влюблен, служа в гвардии. Повторяю, был влюблен, пользовался взаимностью, а этим вселил в меня уверенность, что они поженятся. Однако, по воле Всевышнего, неудачная для империи война с японцами изуродовала внешность Вадима. Он смалодушествовал, сменив жизнь в столице на Златоуст.
Слушая гостью, Олимпиада Модестовна, сдерживая волнение, не отводила глаз от ее лица, наблюдая за переменами на нем, видела во взгляде ее суровость, похожую скорее на злость. Старухе не нравился голос гостьи, ее раздражало и то, что она, говоря, как бы приказывала интонациями внимательно вслушиваться в произносимые слова. Устав от неприятного взгляда, Олимпиада Модестовна смежила веки, но тотчас открыла их, услышав громкий вопрос гостьи.
– Почему не слушаете меня?
– Слушаю! – также повысив голос, резко ответила старуха.
– Наш разговор, естественно, вам неприятен. Но он необходим, чтобы убедить вас, что роман Вадима для меня как для матери даже оскорбителен. Сам этого он, к сожалению, не понимает. Я не могу убедить его, сломив его упрямство.
– Так понимаю. Считаете мою внучку не парой вашему сыну? – Перейдя на шепот от волнения, спросила Олимпиада Модестовна.
– Согласитесь.
– Никогда!
– Не перебивайте меня, а то я потеряю от волнения ясность мысли. Согласитесь, что роман Вадима с вашей внучкой в корне неестественен уже потому, что они различны по сословному положению. Лично я в браке признаю только сословное равенство. Род Новосильцевых древний. В его родовые каноны сын не имеет право вносить какие-либо изменения. А он даже осмелился, своевольничая, нарушить родовую традицию своим намерением породниться с купеческим сословием.
– О пустяках говорите! Хватит!
Олимпиада Модестовна поднялась из кресла. Стояла, барабаня пальцами по столешнице. Гостья поднесла к глазам лорнет и тоже встала на ноги, разглядев бледность на лице старухи и ее до щелок сощуренные глаза.
– Прошу не волноваться!
– Не беспокойтесь, в обморок не упаду. Не по душе вам, что сынок в купеческую дочку влюбился?
– Успокойтесь.
– Теперь уж меня не перебивайте, а то, обозлившись, обидных слов наговорю. Спокойна я.
Продолжая барабанить пальцами, Олимпиада Модестовна вдруг сжала их в тугой кулак и тихо сказала:
– Вот что, барыня. Ты спесью дворянской меня не запугивай.
От услышанного гостья вздрогнула.
– Чую твои мысли. Перепугалась, что внучка за дворянством сына потянулась? Испугалась, что сим она нарушила твои личные виды на сына, потому водилось у тебя желание по-иному обладить его семейную судьбу? А почему меня не спросишь, довольна ли я, что Софья в дворянина влюбилась? Почему не спросишь, о чем думала, узнав, что Вадим Николаевич в Софью влюбился? А ведь грешным делом думала, что он свою родовитость хочет приукрасить возле золота Сучковых.
– Как ты смеешь?
– Слава богу, поняла мой высказ до самого дна. Хорошо и то, что сама в разговоре на ты перешла. Теперь договоримся без лишней вежливости. Спрашиваешь, как посмела о твоем сыне плохо подумать, а как же ты осмелилась ко мне для разговора приехать? Не скрою. Недовольна я, что Софья полюбила Вадима Николаевича. Но я сердечнее тебя оказалась. Разумом придавила недовольство, поняв, что невольна становиться поперек дороги девушки к счастью. Поняла, хотя в наш купеческий род тоже первый дворянин хочет втиснуться. И у нашего купецкого рода есть свои родовые каноны. Но ноне, видать, любые каноны могут порушиться.
Олимпиада Модестовна прошлась.
– В сыне твоем нет твоей черствой гордыни. Тебя она вон до чего довела, что без ведома Вадима Николаевича ко мне прикатила.
– Да, Вадим не знает, что поехала к вам.
– Добро! Пусть и останется наш разговор для него тайной. Внучке скажу, что госпожа Новосильцева наезжала ко мне, чтобы знакомство свести. То же самое и ты сыну скажи. Как мы друг другу понравились, это наше личное дело. А коли любишь сына, то не становись дворянской спесью ему на пути к счастью с Софьей.
Олимпиада Модестовна, улыбнувшись, снова заговорила с гостьей на вы.
– Кратким выдался наш разговор, но вразумительным. Гостить на Дарованном сейчас не уговариваю. Чую, откажете мне в такой чести. Желаю счастливого пути. До экипажа лично провожу. Лихом прошу не вспоминать. Какая есть, вся на виду в старости. Пойдемте, Мария Владиславовна.
Распахнув дверь из гостиной, Олимпиада Модестовна, пропустив в нее гостью, вышла следом…
Глава XVIII
В природе Южного Урала сентябрь не скупился на разноцветие осенних красок.
Студенели утренники, а от этого обильные росы на пожухлых травах. Листва в крапинах желтизны, опадая, шуршит под ногами.
На Дарованном прииске на холме березы в парчовых кафтанах. Как богатыри сторожевые, среди них матерые ели. На закатах в тоскливое карканье ворон с назойливостью вплетается деловитое, но утомительное по суетливости стрекотание сорок…
Анна Петровна Кустова, приехав на Дарованный, застала хозяек за утренним чаем.
– Тебя, Анюта, прямо сказать, будто подменили. Была приятная обликом, а теперь того лучше. Но на тебя серчаю! – высказывалась Олимпиада Модестовна, отпивая горячий чай из блюдца, скашивая добродушный взгляд на гостью. – Серчаю разумом и сердцем. Ведь эдакое дело со своей судьбой сотворила, а от меня сотворенное скрыла. Грешно так поступать! Вспомяни, как раньше иной раз с душевной тягостью ко мне кидалась и завсегда находила своим любым поступкам мое сочувствие, иной раз и вовсе неправильным. Верно говорю?
– Куда верней.
– Вспомяни и то, как при Софушке предостерегала тебя супротив миасского учителя и, выходит, оказалась права.
– Про это лучше помолчим. Любая баба может на ровном месте оступиться, когда в сердце перебои.
– Тогда сказывай, как живешь. Сама глаз к нам не казала, но слухи про тебя нас не миновали. Слыхали, не надышитесь друг на дружку.
– Улыбаясь, сижу перед вами, стало быть, счастлива.
– Явилась нежданно.
– Завсегда так. Раз, и подалась, куда вздумалось.
– Погостите у нас? – спросила Софья Сучкова.
– Рада бы. Поговорить о многом надобно. Но не могу. Петр мой без меня – дитя малое. Лишний раз шагнуть боится. У вас неспроста оказалась. Невесту привезла. Башкирка. Аминой кличут. Девка втюрилась в вашего старателя Зуйкова, да так шибко, что даже веру Христову ради жениха приняла. Знаешь, Софьюшка, того Зуйкова?
– Нет.
– И то зря спросила. Где тебе знать про Зуйкова в твоем нонешнем положении. Вижу, вся с головы до пяток в обхвате иных забот.
– О чем вы?
– Да о том, отчего на щеках разом алый цвет разлился.
– Неужели знаете?
– Как не знать. Где бабье сословие водится, там у Анны Кустовой везде уши. Радуюсь за тебя. Правильно поступаешь. Счастье к трусливым не льнет. Вот я как к счастью с Петром шагнула? Разом! Кинулась к нему от нежданного горя! Осмелилась на то, о чем зарекалась даже вспоминать. А ты, Софьюшка, молодчина. Поверить трудно, что такого человека к себе приманила.
– Бабушка этим недовольна.
– Она всем недовольна. Глядя на себя в зеркало, и то ворчит. Ты к ней снисходи. Под старость в любом человеке недовольство, как седина заводится.
– Ох, внучка, внучка. Горазда плести на бабку напраслину. Так скажу, Анюта! На слово верь! С лихим внучкиным молодым самовольством смирилась. Разумом смирилась, а сердцем тревожусь. Кто знает, как у Софушки жизнь с Новосильцевым обернется.
– Сами спарились, сами споются.
– Так он старее Софушки.
– Такому только радуйся. Наскакался козлом мужик. По пятам станет за молодой женой после венца ходить.
– Легко судишь.
– Зато правильно. Теперь поняла, что раньше по пути к счастью напрасно боязливо оглядывалась. Сейчас напролом иду.
– Сызнова не ошибись.
– Нет, Олимпиада Модестовна, возле меня теперь мужик преданный, а главное, истосковавшийся по счастью. Мы друг другу споткнуться не дадим, в четыре глаза на жизнь смотрим. Еще должна тебя, Софьюшка, поблагодарить, что проворным купчишком обзавелась. На промыслах бабы и девки без устали о нем языками чешут. Дымкин Осип и тот его хвалит.
– Ему-то какое дело до Бородкина? У тебя какие дела с ним, Анюта?
– Зависть Дымкина гложет, что у вас эдакий Бородкин. Глядите, чтобы не сманил.
– Не видать ему Бородкина, как своих ушей.
– Дел у меня с Дымкиным нет никаких. Заезжал к нам. Прииски наши с его угодьями рядом.
– Зря приветишь такого гостя. Охмурит твоего Петра.
– Что ты! Дымкина, Олимпиада Модестовна, я еще тогда раскусила, как гнилой орех, когда он подле тебя мелким бесом крутился.
– Ладно! Промашку ту за собой признаю. Было дело. Не тем глазом на мужика глядела. Галантным обхождением меня подкупил.
– Петру моему Дымкина со всех профилей обрисовала и наказала без меня с ним в беседы не встревать. Петр у меня послушный.
– Что и говорить. Всех умеешь к послушанию приводить.
– Да не язви. Знаешь, один не послушался, но горем, как горячей смолой, ошпарил.
– Бабы на приисках на тебя в обиде.
– Обида не бабий гнев. Вот он страшен.
– Обижаются, что из-за собственного семейного счастья стала о них позабывать.
– Зря беспокоятся. О дельных бабах и теперь помню, а дурехам самая ласковая нянька не подмога. Ты сплетни не слушай. О внучке думай. Хват девка, даже Гришин на нее мне жаловался, что своими новшествами на приисках его старательниц к себе сманивает.
– И вы верите Гришину? – удивленно спросила Софья.
– Верю, что бабы сами уходят. Да как не уходить, когда у тебя купчик о бабьих мечтаниях заботится. Уж на что я со своими старательницами в ладах, но они все равно за ситцами на твои промыслы подаются. Дошлая ты, Софьюшка, раскумекала, в чем для баб приманка. С верой в счастье по жизни идешь.