– Поедем со мной.
– Я обещала навестить Косареву.
– Прекрасно. Я подвезу тебя до ее делянки.
– Хорошо.
Софья и Койранская, выйдя из дома, сели в пролетку, запряженную вороным рысаком.
Сначала ехали по угодьям прииска, но, свернув на большак, увидели, как навстречу мчался верший всадник. Вот он промчался мимо, но, осадив лошадь, повернул за пролеткой и нагнал ее. Койранская, побледнев, смотрела на подъехавшего Владимира Воронова.
– Куда торопитесь, Владимир Власович? – спросила Софья.
– К вам, Софья Тимофеевна, узнав, что у вас Ольга Степановна.
– Соня, поезжай одна, я останусь с Владимиром.
Койранская вышла из пролетки. Воронов спешился, держа разгоряченного коня за повод. Софья, отъехав, крикнула:
– Владимир Власович, дождитесь меня. Я скоро вернусь.
Койранская, осмотрев взволнованное лицо Воронова, спросила:
– Опять нашел?
– Нашел, – виновато ответил Воронов.
– Забыл, что обещал не мешать работать? Ну что ж, пойдем по этой лесной тропинке. Мне надо повидать Косареву, она где-то тут работает.
Несколько минут шли молча. Лесную тишину нарушало пофыркивание лошади, шедшей покорно за хозяином.
– Кто сказал тебе, что я на Дарованном.
– Костя Вечерек.
– Господи, даже он помогает тебе быть удачливым следопытом. Почему молчите? Неужели ждешь, что буду развлекать разговором о своем пребывании у Сони?
– Ольга Степановна!
Койранская вздрогнув, услышав свое полное имя, остановилась.
– Мое письмо получила?
Койранская, смотря в упор на Воронова, спросила:
– О чем письмо? Володя, почему не отвечаешь на вопрос?
– Отвечу. В нем я просил тебя стать моей женой. Ты же знаешь, как я люблю тебя?
– Володя. Милый. Письмо получила. Испугавшись твоей просьбы, сбежала на Дарованный.
– Неужели?
– Не перебивай. Горжусь честью быть твоей женой. Но пойми.
– Что понять, Ольга?
– Сейчас скажу. Только не торопи. Ты всегда настаиваешь. Прошу тебя, не торопи. Я должна сказать тебе обо всем спокойно, а меня бьет озноб. Пощупай, какие холодные пальцы. Согрей их. Подыши на них. Помнишь, как грел их, когда катались на лыжах по Тургояк-озеру. Помнишь, как грел.
– Помню любой шаг, сделанный рядом с тобой.
– Должна спокойно сказать тебе, что люблю и счастлива от тепла своего чувства. Слышишь, что сказала?
– Слышу.
– Тебе не смешно, что бегала от страха признаться в этом?
– Как мне благодарить тебя?
– Просто крепко, крепко поцеловать…
Глава XIX
Прииск Дарованный семнадцатого сентября под чистым бирюзовым небом спозаранок окатило яркое солнце.
С реки густой туман пухом стелился по отмелям и низинам, но, расчесываясь о вихри кустов бурьяна и крапивы с татарником, быстро терял белизну, а подсыхая, оставлял сырость на растительности.
Ветерок дул с озорными порывами. С деревьев облетала желтая листва и горела блеском новеньких медных монеток на траве в седине обильной росы.
В положенное время в котельной забасил гудок, подав весть о начале трудового дня, но и после того, как он смолк, на прииске продолжала жить тишина, обычная для праздничных дней.
Приказ о гудке отдал смотритель Жихарев, несмотря на то что накануне Лука Пестов запретил утром семнадцатого числа тревожить людской покой. Жихарев не исполнить приказ доверенного осмелился после того, как несколько дней назад стражник Еременко передал ему секретный приказ саткинского полицейского управления не допускать семнадцатого сентября на прииске нерабочий день. Получив приказ, Жихарев не доложил о нем Пестову.
По народному обычаю, Россия почитала день семнадцатого сентября неофициальным праздником в честь великомучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии, имена, которых носило большинство женщин Российского государства.
Дня за два Жихарев старательно уговаривал мужиков в «бабий» день работать хотя бы половину дня, но в ответ слышал разные уклончивые ответы, главным образом оттого, что у мужиков в такой день не первый голос.
По подсчетам Жихарева, на Дарованном именинниц всех возрастом набиралось более четырех десятков во главе с молодой хозяйкой. А учитывая отношение женщин к себе, Жихарев даже не пытался заводить с ними разговор о работе. Принимать же принудительные меры не имел права, ибо старатели оплату за труд не получали, а их заработок складывался от золотников намытого и сданного в контору золота…
Со вчерашнего вечера на Дарованный начали стекаться старатели с сучковских приисков, главным образом женщины. У многих на Дарованном были подружки-именинницы. А раз шли женщины, то за молодухами и девицами увязывались ухажеры, а за женами – мужья, ибо кому не известно, что именины на приисках не обходятся без пирогов и выпивки…
Женщины, занятые различной стряпней, обращали внимание на особо раннее появление стражника Еременко в расположениях рабочих бараков, и не верхом, как обычно, а пешим.
Проходя мимо бараков, Еременко, узнавая именинниц, козырял, поздравляя их, а от иных поздравленных даже слышал приглашения зайти на пирог.
Возле пятого барака, населенного бобылками, Еременко разглядел чистившую рыбу Бурлачку с Серафимовского. Зная ее характер, хотел незамеченным свернуть в переулок, но Бурлачка его окликнула:
– Начальству селедочного племени нижайшее почтение. С чего это ни свет ни заря людям глаза мозолишь? Поди, с похмелья не спится?
– Почему здеся оказалась, толстомясая?
– Да, родненький, я везде, где твой след на пыли и грязи значится, давние у меня к тебе симпатии. А седни ты вовсе орел, даже глядеть нельзя, не зажмурившись. На мундире пуговки горят, как лампадные огоньки. Прямо шик-блеск. Чуешь, что плеснешь седни за ворот чужого винца.
– Опять за свое? Смотри у меня! Упреждаю! Воли своему шальному характеру не давай. Безобразия на своем участке не потерплю даже самого малого.
В открытое окно барака выглянула женщина, расчесывая волосы, и спросила Бурлачку:
– С кем лаской перекидываешься?
Но увидев около Бурлачки Еременко, залилась смехом:
– Вона с кем, а я думала, с кем путным. Может, поднести тебе, Еременко, за святых великомучениц стакашик?
Еременко готов был окриком оборвать насмешницу, но сдержался и только смачно сплюнул. Он именно эту старательницу подозревал, что она подговаривала женщин избить его, накрыв мешком.
– Приходи со мной кадриль плясать, Еременко, – пригласила Бурлачка, но стражник, отмахнувшись, свернул от барака в переулок, решив зайти в контору к Жихареву. Поравнявшись с хозяйским домом, Еременко увидел на балконе Олимпиаду Модестовну, козырнув, в контору не зашел, а направился в приемный покой к фельдшеру Грудкину…
Олимпиаду Модестовну разбудил гудок. Лежа в постели с закрытыми глазами, она прислушивалась к тишине, но, потеряв надежду снова заснуть, поднялась с постели, надев капот, накинув на голову пуховый платок, вышла на балкон.
Плетеное кресло, в котором обыкновенно сидела, влажно от росы. Подойдя к перилам, старуха с удовольствием смотрела на панораму прииска в осеннем уборе. Нравилось ей, что нынешней осенью из-за ведреной погоды радует глаз переливчатость красок, в коих цвет меди смешивается со сгустками кумача и синьки.
Тишина. Слышно, как шелестит листва на деревьях. Только с реки доносятся голоса коноводов, пригнавших лошадей на водопой.
Оперевшись руками о перила, Олимпиада Модестовна вдруг подумала, какое впечатление произведут на приисковых именинниц подарки в виде отрезов на платья, которыми Софья распорядилась одарить от своего имени. Потом подумала, исполнит ли Пестов ее просьбу в знак примирения с ней. Просила старика сесть за стол именинного обеда в новом сюртуке, сменив излюбленную им косоворотку на крахмальную манишку со стоячим воротником при пышном банте галстука.
Раздумья старухи нарушила вышедшая на балкон Ульяна в голубом сарафане.
– С дорогой именинницей, матушка барыня.
– Спасибо. Ты спозаранок в полном параде. Ступай к Жихареву и дознайся, кто осмелился супротив приказу гудком тревожить покой людей.
– Дозналась уж.
– А чего молчишь тогда?
– Жихарев винит в самоуправстве машиниста.
– Перед гостями стыдно. Златоустовский барин, поди, тоже поднялся.
– Он с Софьей Тимофеевной еще до гудка куда-то отправился.
– Ты обозналась. В такую рань…
– Ничего не обозналась. Чать, первой именинницу поздравила. Вот и пятишницу золотом за такое внимание от нее получила. Пошто барин без матушки приехал?
– Ее депешей в Петербург позвали. И хорошо. Потому не по душе ей наша горнозаводская жизнь.
– Уж до чего же важная она из себя. Поглядела тогда на меня сквозь стеклышки в золотой оправе. Глаза-то у нее показались мне большущими-большущими и недобрыми.
– Так ты разом и разглядела ее глаза. Я беседовала с ней, а зла в ее глазах не углядела. Пойдем. Надо мне с кухарками побеседовать.
– Како платье наденете?
– Софьюшкино любимое.
– Знаю. То, которое с палевыми кружевами…
Во втором часу пополудни на столах именинниц под пенистую брагу и водку были съедены рыбные и капустные пироги.
На Дарованном зазвучали песни.
Песня – властный и добрый лекарь любого душевного и сердечного поранения. Человек во всякой песне может отыскать нужное ему слово, способное искренностью и простотой заставить глубоко задуматься, а то и выжать из глаз трезвую слезу.
Бражный хмель, сдобренный настоем смородинового листа и хрена, затуманивая разум, не будит в нем злобу, скопленную в памяти из-за окружающих рабочего человека обид от хозяйских и полицейских несправедливостей, обозначенных буквами царских законов. Злобу в разуме растит водка. От нее в глазах кровянеют жилки, туго сжимаются кулаки от иного взгляда, словечка, способного показаться недобрым и зацепить обидой сознание опьяневшего.
Брага веселит сознание бодростью. Водка злобит, и тогда память, услужая хмелю, напоминает о следах тех или иных поранений души и тела, а сознание начинает настойчиво требовать песни, сложенной мудростью русского народа, которой он скрадывает житейскую безрадостность.