– Какой вы колючий. Совсем напрасно ведете разговор со мной в раздраженном тоне. Мне действительно важно знать, в каком обществе были в стоге сена или в каком другом месте на очередной политической сходке.
Из комнаты вышла, щурясь от света, Оксана и прервала следователя:
– Чего, господин начальник, пристаешь к человеку? Правду тебе сказал, что ночевал в стогу.
– Уж не ты ли можешь это подтвердить?
– А как же. Могу заверить, потому была возле него. Любовь у нас.
– Сама кем маячишь на промысле?
– Старшая над артельными поварихами.
– Спасибо, молодица. Угадал? Уж коли спала в стогу с парнем, то, конечно, не девица?
– Чего сказал?
Оксана решительно подошла к столу, за которым сидел Мордюков, и погрозила ему пальцем.
– Хоть и начальник, но языком легче брякай. Оксана за свою женскую честь, благословясь, может тебя и по морде огреть.
– Неужели можешь?
– Не из пужливых.
– Ну извини. Но ведь сказал-то правду?
– Тебя моя правда не касается.
Мордюков, осматривая Оксану, встал на ноги.
– А ты ничего из себя.
– Какая есть. Люди при встрече со мной в сторону не шарахаются.
– Только жаль, что в пару себе выбрала больно неказистого ухажера.
Следователь довольно засмеялся и вышел на террасу. Оксана, подойдя к Рязанову, погладила его по голове.
– Вот ведь какой человек. Живет, видать, без единого доброго слова. Ты, Степанушка, сердце не волнуй. Пусть брякает. Мы-то ведь от этого не разлюбим друг друга.
Со второго этажа по лестнице буквально скатилась Ульяна. Не увидев в конторе следователя, встревоженно спросила:
– Был тут пузатый чиновник?
– Обязательно был, – ответила Оксана. – Только сейчас на волю вышел.
Ульяна вышла на террасу, разглядев на ней следователя, заговорила шепотом:
– Старая барыня просила прибыть вас в гостиную.
– Скажи, что приду.
Ульяна, пробежав по конторе, пересчитала ступени на второй этаж.
Следователь, улыбаясь, смотрел на молодой месяц, низко висевший на горизонте. Услышал шаги. На террасу вошел доктор Пургин.
– И вам, доктор, не спится?
– Как видите.
– Мальчонку навещали? Будет жить?
– Надеюсь.
Пургин вошел в контору.
Ульяна, передав следователю приказание старой барыни, вернувшись из конторы, недолго побыла в своей комнатушке, решая, как ей быть. Наказ старухи следователю ее перепугал. Не могла понять, зачем позвала его в гостиную в ночную пору. Не найдя ответа на свои волнения, решила сказать о желании старухи молодой хозяйке.
Войдя в спальню Софьи, Ульяна плотно прикрыла за собой дверь. Софья сидела перед трюмо и расчесывала волосы.
– Барышня!
Увидев взволнованную девушку, Софья спросила:
– Что случилось?
– Сказать хочу.
– Слушаю.
– Дельное мне надобно сказать.
– Говори.
Перестав расчесывать волосы, Софья, держа гребень в руке, смотрела на девушку.
– Со старой барыней будто не ладно.
– Заболела?
– Здорова, но только не в себе.
– Уля, успокойся и говори толком.
– Скажу! Ну, значит, в девятом часу уложила барыню на покой. Она, лежа, часто крестилась. Видать помыслы ее пужали. Завсегда крестится, ежели помыслы пужают. Долго лежала в раздумии. Мне уходить не велела, пока не заснет. Я, конечно, возле нее на стуле сидела. Лежала, лежала и прикрыла глаза. В столовой часы десятый час отбили. А старая барыня разом села на кровати и уставилась на меня, но будто вовсе меня не видит. Я, знамо дело, обмерла, а барыня велит одеть ее. Одела ее в то же платье, в коем днем ходила, а она и говорит: «Найди пузатого чиновника, да скажи, чтобы шел в гостиную на беседу со мной».
– Где бабушка сейчас?
– В гостиной. Сама ее туда сопроводила и свечи в свешнике зажгла.
– Спасибо, Уля, ступай спать…
После ухода девушки Софья, задумавшись, заплела в косу расчесанные волосы, встав, надела бархатный халат, вышла в коридор, дошла по нему до двери в гостиную. Дверь приоткрыта. Софья осторожно приоткрыла ее створу шире. Увидела сидящую в кресле бабушку, а напротив нее на диване Мордюкова. Лицо следователя на свету. Говорит он, не понижая голоса, будучи уверен, что никто не слышит.
– Олимпиада Модестовна, вы же знаете, что для вас я всегда готов на услугу. Замять происшествие на прииске трудно. Найдена запрещенная литература. Да и само происшествие получило громкий резонанс огласки. До Уфы дело дошло. До Уфы! А это разве шутка. Кроме того, вам, отрешенной внучкой от управления промыслами, вряд ли удастся снабдить меня приличной суммой денег, дабы мог расплатиться с теми, кто властен замять дело.
– Какая сумма потребуется?
– Внучка поставлена вами в известность о нашей беседе?
– Упаси бог! Сама надумала вызволяться из эдакой беды. Какая сумма нужна-то?
– Необходимо обмозговать.
– Обмозгуйте, Савва Палыч.
– Кроме того, имеются трудности по другим причинам.
– По каким же?
– Ну хотя бы по тем, что внучка дружит с кое-кем из тех, за которыми водятся политические грешки. А ведь это больше всего не нравится властям предержащим.
Олимпиада Модестовна после сказанного следователем провела ладонью по влажному лбу. На ее руке из бриллианта в кольце рассыпались искры, привлекли внимание Мордюкова. Широко открыв оба глаза, подавшись вперед всем корпусом, он спросил:
– Это сколько же каратиков в камешке алмазном?
– Да будто возле шести.
– Какая игра! Видать, голубой воды?
– Нравится вам, Савва Палыч?
– Да разве может такая вещица не нравиться?
– Вот и возьмите в виде задатка, пока разживусь деньгами.
– Господь с вами! Да разве могу!
– Как подарение от меня возьмите, только освободите от позорной беды.
Олимпиада Модестовна поспешно сняла с пальца кольцо и протянула Мордюкову, а он, не менее торопливо взяв его из руки старухи, сунул в карманчик жилета.
Софья, распахнув дверь, вошла в гостиную, подойдя к креслу с бабушкой, смотря в упор на Мордюкова, от волнения с трудом сказала:
– Верните бабушке кольцо! Или сейчас разбужу всех в доме и скажу, что занимаетесь вымогательством.
Мордюков, втянув шею в плечи, встал. Растерянно глядя на Софью, достав из карманчика кольцо, положил его на ломберный столик возле канделябра. Быстро направился к двери, но все же остановился и, зло глядя на Софью, заговорил:
– Подслушивать, мадемуазель, неприлично. Никто вам не поверит, что Мордюков способен на вымогательство. Но все же жаль, что необдуманно вмешались в наше благородное начинание с Олимпиадой Модестовной. Могли обойтись одним колечком, а то ведь не приведи Господь, какой убыток потерпите. Покойной ночи, Олимпиада Модестовна!
От последних слов, сказанных Мордюковым, старуха порывисто поднялась из кресла, оправившись от оцепенения, охватившего ее после появления внучки в гостиной.
Оглядев внучку ненавистным взглядом, Олимпиада Модестовна шагнула к ней со сжатыми кулаками, выкрикнув:
– Дура! Безмозглая кукла! Что сотворила? Слышишь, о чем спрашиваю?
Софья, не отводя глаз от старухи, спокойно ответила:
– Слышу! Не кричите! В доме посторонние люди!
– Наплевать мне на них. Это они тебя в дуру превратили.
Старуха, еще шагнув к внучке, замахнулась, но Софья с прежним спокойствием предупредила:
– Если ударите, дам сдачу!
Старуха, попятившись, метнулась к окну, но натолкнувшись по пути на кресло, постояла минуту в растерянности, как будто не зная, что сказать, что же сделать. Из ее глаз текли слезы, закрыв лицо руками, выбежала из гостиной, а вбежав в опочивальню, с истерическими криками упала на кровать, содрогаясь в рыданиях.
Софья, погасив в гостиной свечи, вошла в бабушкину опочивальню, плотно прикрыв дверь. Налила из хрустального графина в стакан воды, накапав в нее успокоительные капли, подойдя к кровати, тихо позвала:
– Бабушка!
Старуха, испугавшись зова, подняла голову, но, увидев перед собой Софью, тотчас зарыла лицо в подушках, выкрикивая:
– Что с нами будет? Погубила честь Сучковых.
– Выпейте капли, бабушка.
– Уходи! Вон отсюда! Нет у меня внучки, погубительницы родовой чести!
– Выпейте капли, бабушка!
Настойчивость холодного голоса Софьи заставила старуху сесть на кровати, боязливо ощупав взглядом темные утлы комнаты, начать креститься. Потом она встала.
– Выпейте, бабушка! Прошу!
Старуха выпила содержимое стакана, дошла до переднего угла с иконами, освещенными огоньками трех лампад, запрокинув голову, со стоном опустилась на колени, после каждого креста кладя земные поклоны.
Софья, поставив стакан на тумбочку возле кровати, подняла старуху с колен, усадила на кровать. Старуха, обливаясь слезами, смотрела на Софью, с трясущихся губ срывались слова:
– Что будет с нами, Софушка? А все ты со своими столичными повадками. Здесь Урал! На нем для нас любой чиновник большое начальство над твоей судьбой, потому на его фуражке кокарда. Колечко заставила бабушку пожалеть. Да уж не шибко дорогое по цене. Колечко пожалела, так теперь десятками тысяч станешь платить. В кого такой скупердяйкой уродилась? Думаешь, бабка на стрости вовсе без ума. Знаю, как надо от царских жуликов откупаться. Мордюков в силе. Он бы за колечко вызволил из беды.
– Успокойтесь, бабушка! Благодарить станете, что уберегла вас от взяточника. Думали, возьмет бриллиантовое и разом освободит от ответственности за происшествие на прииске. Понять должны, что такие, как Мордюковы, сами делают всякие происшествия на промыслах с надеждой на страхе хозяев поживиться.
– Не успокаивай меня. Ославила ты своим поведением добрую честь Сучковых. Ославила вконец! Господи, да как же дозволил дуре отдать в руки такие капиталы преогромные! Да ради чести нашего рода я готова хоть сейчас все свои ценности отдать.
– А чем наша честь запятнана мной?
От вопросов Софьи старуха истерично вскрикнула, зашевелила губами, но, ничего не сказав, залилась слезами, колотя себя в грудь кулаком правой руки.