– Жду, бабушка, ответа на вопрос.
– Бумажками незаконными, найденными на промысле. За них тебя в Сибирь, а все имущество до последнего ржавого гвоздя в казну отберут.
– Вот когда станут пугать Сибирью, тогда, может быть, я начну откупаться. Слышите, что говорю? За свое богатство, за всякую его копейку стану откупаться, но не перед Мордюковым.
– Крестись, Софушка, что не пожалеешь денег ради чести Сучковых.
– Сказала, если наступит такая необходимость. А сейчас пришлю Улю, чтобы раздела вас.
– Сама в платье меня укрой одеялом. Ульяну не зови, нельзя ей увидеть меня такой зареванной.
Софья укрыла старуху стеганным ватным одеялом под самый подбородок, поцеловав в лоб, пошла к двери, но услышала, как старуха громко сказала:
– Родимая, прости меня грешную, что дурой тебя величала.
– Бог простит, бабушка!
На следующее утро шел дождь, начавшийся после полуночи. Шел дождь мелкий, словно просеянный сквозь крупчаточное сито. По погоде в доме хозяева, гости и жандармское начальство проснулись поздно.
Софья Тимофеевна тотчас поделилась с Новосильцевым ночным казусом с кольцом бабушки. Новосильцев немедленно начал разговор с Мордюковым в присутствии Тиунова. После краткой, но неприятной беседы Мордюков в дурном настроении спустился в контору. Чай пил не в хозяйской столовой, а в квартире Жихарева в обществе саткинского пристава.
Не появилась на своем обычном месте за самоваром в столовой и Олимпиада Модестовна. По ее просьбе в опочивальню к ней ходил доктор Пургин…
В одиннадцатом часу в конторе за столом, покрытом зеленой суконной скатертью, разместились ротмистр Тиунов, следователь Мордюков и корнет Савицкий.
Первыми допрашивали арестованных за сопротивление действиям полиции. Их набралось человек двадцать пять, и преобладали среди них женщины. Процедура допроса была однообразной. Мордюков каждого спрашивал о фамилии и годе рождения. Получив ответы арестованных, следователь недружелюбно осматривал стоявших перед ним мужчин и женщин, по своему желанию налагал штраф, объявлял его сумму. Отпуская допрошенных, Мордюков вкрадчиво наставлял впредь быть сугубо законопослушными перед любыми всегда правыми действиями полиции.
По желанию Тиунова была вызвана Людмила Косарева. Интерес к ней у ротмистра появился после разговора о старательнице с Софьей Тимофеевной за вчерашним обедом. Узнав, что Косарева художница-самоучка, Тиунов навестил ее комнату в казарме, осмотрев висевшие на стене рисунки, после чего отдал распоряжение освободить Косареву из изоляции.
В контору Людмила Косарева вошла неторопливо, в строгом темно-сером сарафане, босая, в шали, накинутой на голову. Поклонившись жандармам, опустила шаль с головы на плечи.
Появление женщины тотчас привлекло внимание сидевших за столом. Корнет Савицкий смотрел на нее с нескрываемым удивлением. Мордюков плотоядно ощупал взглядом весь облик, а встретившись со взглядом ее красивых глаз, быстро достал из кармана платок и вытер влажные от слюны губы. Тиунов смотрел на босые ноги пришедшей с необыкновенно красивой ступней. Мордюков заговорил медленно, как будто без особого желания:
– Ты, Косарева Людмила, позвана для откровенного разговора. Памятуй, что от него будет зависеть судьба известной тебе старательницы Травкиной Лидии, ныне содержащейся под стражей за преступление против государственного строя Российской империи. Предупреждаю, всякое твое слово будет записано на бумаге.
– Сначала, господин следователь, запиши мое заявление.
– О чем заявление?
– Ты слушай. Вчера с утра меня увели в баню и заперли в ней. Выпустили из-под ареста только вечером. Без меня в моем жилье был обыск. Вернувшись домой, увидела на полу разбитое дорогое зеркало.
– Чепуха твое заявление. Ты ведь и без зеркала знаешь, что недурна собой.
– Да тебе ли судить об этом, господин следователь?
– Прошу не тыкать меня, Косарева.
– Такая же просьба и у меня. Прошу объявить причину, из-за которой держали в бане? За что была арестована?
– Косарева, вы не были арестованы, – сказал Тиунов. – Это по моим личным соображениям были временно изолированы во избежание…
– Во избежание чего?
– Любых могущих быть для вас неприятностей.
– Заботились о моем покое? Господин Тиунов, я отказываюсь отвечать на вопросы следователя, пока он не извинится передо мной за нанесенное мне оскорбление словом.
– Каким словом?
– Матерным, конечно.
– Хорошо! Сам буду спрашивать.
– Какие обвинения у вас против меня? При обыске у меня ничего противозаконного не нашли.
– Мы вас ни в чем не обвиняем. Нам скорее нужна от вас помощь, чтобы облегчить участь вашей подруги.
– О Травкиной намекаете? У меня, господин Тиунов, чуть ли не все приисковые женщины в подружках числятся.
– Прошу, Косарева, быть откровенной. Травкину знаете давно?
– Не меньше десяти лет. В девичью пору познакомились.
– Ведь дружите с ней?
– Сказала, что со всеми на промыслах в бабьей дружбе.
– Скажите утвердительно. Травкина ваша подруга?
– Да, близкая подруга. Уважаемая мною женщина за твердость характера и справедливость. Правда, на язык злая, но душой ласковая ко всем, у кого совесть без пятнышек.
– Откуда знаете мою фамилию?
– Знакома с вами с пятого годика. Вы тогда в меньшем чине были. При ингушах состояли. При карателях. С пятого года многие бабы на промыслах запомнили вас, особо у кого рубчики на телах от вашей нагайки.
– Чушь городите, Косарева! Я женщин не бью!
– Верно. Бить не бьете, но похлестываете с лихостью. У меня на плече тоже меточка от вашего хлыстика. В пятом на допросах вы с хлыстиком в руках с народом разговаривали. Показать меточку?
– Молчать! С кем разговариваешь? – закричал Савицкий, но Тиунов, сурово посмотрев на него, заставил замолчать.
Тиунов, встав, прошелся по конторе, подойдя к Косаревой вплотную, спросил:
– Постойте, неужели вы та самая Косарева?
– Припомнили, кажись? Именно та самая. Была в пятом вами арестована за красное знамя, с коим шла впереди бастовавших в Каслинском заводе.
– Были осуждены на полгода?
– И это помните, господин Тиунов? Так уж вспомните и о том, что ударила вас кулаком по руке, когда грудь мою ущипнули, а вы за удар хлыстиком раза четыре меня полоснули.
– Теперь, видимо, стали благоразумны, поэтому у вас ничего и не нашли.
– А все же покраснели от моего напоминания? Всегда была благоразумной. Людской разум не забор, его нельзя перекрашивать.
– Трудно с вами говорить. Озлоблены.
– Вот и не утруждайте себя. Все равно никакой напраслины о Травкиной от меня не услышите.
– Но знаете, что у нее при обыске найдены листовки.
– Сегодня об этом услышала.
– Может быть, знаете, откуда они могли появиться?
Вместо ответа Косарева довольно улыбнулась.
– Почему улыбаетесь?
– Опыта у вас нет, господин Тиунов, у женщин тайное выпытывать.
– Зато у вас неплохой опыт скрывать правду о приисковом подполье.
– Пустое заявление, господин Тиунов. И делать его вам я бы не рекомендовала. О каком подполье речь?
– Об известном нам.
– А если оно вам известно, зачем меня о нем спрашиваете?
– Скажите, когда познакомились с купцом Бородкиным?
– Со дня, как впервые летом купила у него материал для сарафана.
– Дружите с ним?
– Встречаемся. Скрывать не стану. Нравимся друг другу.
– Почему его нет на Дарованном? Знаете, куда уехал?
– Вы уж лучше, господин Тиунов, об этом спросите доверенного Пестова, а то и у молодой хозяйки. Бородкин мне об отлучках по торговым делам не докладывает.
– Признайтесь, Косарева.
– В чем?
– Что ознакомились с листовками, найденными у Травкиной.
– У вас есть свидетели, что читала их? Не так надо, господин ротмистр, допытываться до нужной вам сути. Нельзя простой народ считать дураками.
– Вы свободны, Косарева.
– Могу идти?
– Жаль мне вас. Губите жизнь с молодостью на золотых промыслах. Разве живете среди народа?
– Среди хорошего, правильного на совесть народа, от него я и накопила человечью мудрость.
– Идите, Косарева.
– До свидания, господин Тиунов, и, даст бог, не до скорого.
Но уйти Косаревой не удалось. Донеслись крики. Женская толпа хлынула на террасу, втолкнув в контору стоявших у дверей полицейских, заполнила помещение, окружив плотным кольцом сидевших жандармов. Едва толпа притихла, как из нее протиснулась к столу сухонькая старуха, крестясь, бухнулась на колени, выкрикивая визгливым голосом.
– Господа начальники! Дозвольте Христа ради слово молвить! Гольную правду объявилась сказать! Я грешница во всем перед Травкиной виноватая! На мне Лидкина виноватость!
– Кто такая? – спросил Мордюков, стараясь перекричать старуху.
– Я виноватая во всем! По родителю Дементьевна, а по здешнему прозвищу Сычиха. Бумажки, кои у Людки нашли, в ейный сундучок я сунула…
– Все говори! Не единого слова не утаивай! – выкрикивали женщины из толпы. Мордюков, утихомиривая женщин, колотил кулаком по столу и орал:
– Молчать! Тихо! Молчать! Вышвырну!
В ответ на его угрозы из толпы кричали:
– Врешь! Не вышвырнешь! Слушай старуху! Заставим слушать! Не дадим зарыть нашу правду! Не Травкиной вина! Сказывай, Дементьевна!
– Бабоньки, родимые, все скажу, как на духу Господа начальники. Бумажки те дал мне Грудкин, фельдшер наш. Позавчерась к нему ходила за лекарствием от рези в животе. Дал он мне порошочек да еще эдакий сверточек трубочкой, а сам наказывает: «Береги, Дементьевна, эти бумажки. Травкиной давно их обещал. Заговорные листовки от головной боли. Разжился ими у кержаков». Поверила ему, старая дура, взяла. Грудкин-то пьяница беспросветный. Лидку в казарме не застала да и сунула сверточек в ейный сундучек под кроватью. Найдет, думаю. Лидка грамотная, поймет, че к чему. В сундучке Лидка чай с сахаром держит. Варнаком, господа начальники, передо мной Грудкин обернулся.