– Обязательно разговаривал. Сколько раз его по утрам чаем потчевал. Из себя он заморенный.
– О чем он вам рассказывал?
– Да ни о чем. Потому паренек молчун. Спросишь, ответит. А сам, упаси бог, лишнего слова не проронит.
– О чем его спрашивали?
– Больше про монастырскую жизнь?
– Он ее хаял?
– Хаять не хаял, но жалился, что игумен у них драчливый.
– И все-таки, Жихарев, допускаете возможность, что этот Образок мог быть связным между подпольщиками на промыслах?
– Точно утвердить не могу, потому не поймал его за этим занятием.
– Именно, что не поймали.
Мордюков, покачав головой, осмотрев Рязанова, спросил:
– Скажите, Рязанов, правду ли сказал Жихарев, что видел вас и Травкину в обществе служки?
– Возможно.
– Может быть, поделитесь с нами, о чем беседовали при встрече втроем?
– О какой беседе спрашиваете? Что может быть общего между мной и послушником? Лично с ним встречался, когда опускал в его кружку пятаки на украшение Божьего храма. Надеюсь, не будете отрицать истину, что в Российской империи благолепие храмов создается на трудовые гроши простого русского народа с надеждой, что Господь сохранит его от всех окружающих на земле царских напастей.
– Занятно, но непонятно, почему опускали пятаки, Рязанов, именно у запруды старой мельницы, а не в каком другом месте.
– Господин следователь, о запруде вам наболтал Жихарев. От меня вы подобного не слышали. Откровенно говоря, не понимаю, почему заставляете меня присутствовать здесь.
– Необходимы мне как свидетель для проверки показаний обвиняемых. Кроме того, на промыслах сейчас чрезвычайное положение, поэтому могу привлекать любого, кого посчитаю для себя нужным.
– В этом не сомневаюсь. Любого невинного человека можете обвинить в любом нужном вам преступлении.
– Не забывайтесь, Рязанов! В противном случае попрошу вас освободить помещение.
– С удовольствием! Потому присутствовать на вашем допросе довольно скучно, ибо у вас нет фактического мало-мальски ценного материала для обвинения. Могу уйти?
Мордюков, сдержав злость, промолчал, а Рязанов ушел в свою комнату. Зворыкин, вынув из портсигара папиросу, закрывая его, громко щелкнул. Потом в его руке вспыхнула спичка, и он закурил. Мордюков спросил Пестова:
– Скажите, вы лично когда-нибудь видели на этом прииске Ваню-Образка?
– Конечно. Он с самой весны неизменный посетитель всех промыслов Южного Урала. Парнишкой его помню, а теперь на глазах стал юношей.
– Считаете, что он может под видом сбора на украшение храма заниматься противозаконными делишками с теми, кто именует себя революционерами?
– На этот вопрос ответа не дам. Считаю, что без обвинения меня в чем-либо вы не должны его задавать.
– Я только спрашиваю вас. Вы как главный доверенный госпожи Сучковой обязаны знать, что творится у вас под носом законного и незаконного. Убежден, что Травкину и всех остальных, причастных к происшедшему на прииске, знаете очень хорошо, но упорно не хотите оказать нам посильной помощи отыскать истину после обнаружения крамольных листовок.
– Отыскать эту истину ваша обязанность, господин Мордюков.
– Что вас удерживает от оказания нам помощи?
– Это просто не входит в мои обязанности доверенного.
– Разве чистота чести вашей хозяйки вам безразлична?
– Не вижу в происшедшем ничего такого, что могло бы угрожать чести Софьи Тимофеевны.
– Вам мало листовок как вещественного доказательства?
– Для меня и для вас самих не совсем понятно, каким образом листовки оказались у старателей Дарованного после признания Сычихи.
– Не сомневайтесь, господин Пестов, что я выясню точно причину их появления, но тогда и вам придется отвечать мне на вопросы более точно.
– Не откажусь, если буду согласен с вашими причинами.
– Савва Павлыч, давайте не толочь воду в ступе. Травкина баба упрямая, и здесь вам ничего путного не скажет. Вы узнаете надобное от нее в другое время. Сейчас отправьте ее в баню, а пока допросим цыганку, потому урядника она покалечила не на шутку.
На сказанное Зворыкиным, пожав плечами, Мордюков приказал стражнику увести Травкину и ввести цыганку Эсфирь, которая на террасе, собрав возле себя женщин, спокойно ворожила.
Введенная стражником Эсфирь подошла к столу своей обычной походкой. На ней черная атласная юбка до пят с двумя воланами широких оборок по подолу. Розовая батистовая кофта порвана, и виден сосок на чашечке упругой левой груди. Правый глаз заплыл от багрового синяка. Мочка правого уха в запекшейся крови. Во рту горящая папироса.
– Здравствуйте, господа начальники.
– Брось папиросу, – сказал исправник Зворыкин.
– Докурю, брошу. Ты меня не угощал. Разве здесь церковь, что нельзя курить. А ты постарел, господин Зворыкин. Сильно постарел, а ведь был совсем видный мужчина.
– Не балагань!
– Разговаривать с вами стану после того, как вернете сережку, кою ваш фараон вырвал из уха…
– Прикройте грудь, – капризно с брезгливостью сказал Савицкий.
– Чем прикрыть? Шаль отобрали. Кофту не сама порвала. Почему красоту прикрывать? Ты видишь, как смотришь на нее, что даже стеклышко из глаза выронил.
– Почему на Дарованном оказалась? – выкрикнул Мордюков.
– Чего кричишь на женщину? Я не глухая старуха, а молодая, и нравлюсь всем мужикам. К тебе на свидание не сама пришла, а фараон привел.
– Как осмелилась бить урядника?
– Чего спрашиваешь? Била. За ребенка заступилась. Зачем нагайкой хлестал парнишку?
– Да он случайно ударил мальчика. По ошибке ударил.
– Тогда и я по ошибке его била. Но мало била. Скажи бабам спасибо, а то бы слепым по земле шагал.
– Судить тебя будут за избиение урядника при исполнении служебных обязанностей.
– Не пугай! Может, урядника будут судить, ежели мальчишка помрет?
– Где плеть?
– Какая плеть?
– Где башкирин, у которого брала ее?
– Ты видел того башкирина?
– Не задавай вопросы, а только отвечай.
– Буду спрашивать. Глаз мне кто подбил? Тот самый урядник, которого плетью парила. На пару с фараоном бил меня ночью в бане. Поглядите, какие синяки налепили. Вот на эти гляди.
Эсфирь задрала юбку, показав на бедрах синяки.
– Повидали? Пятнышки вашего закона! Неужли у царя для народа такой закон? Может, полиция такой закон надумала?
Докуренную папиросу Эсфирь потушила о скатерть на столе, в помещении сразу запахло паленой шерстью.
– Увести! В сарай запереть! Пить и жрать не давать! – кричал Мордюков, разбрызгивая слюну с оттопыренных губ.
Подошедшего стражника Эсфирь оттолкнула.
– Сзади меня топай.
– Вон отсюда!
На крик Савицкого, оглянувшись, Эсфирь сокрушенно сказала:
– Со стеклышком в глазу, а все одно дурак.
Послышался веселый перезвон колокольцев и бубенцов. Едва стражник вышел за цыганкой, как в контору Сорокин и Бородкин ввели упиравшегося Дымкина в расстегнутой намокшей поддевке с непокрытой головой.
Внезапное и такое необычное появление Дымкина со связанными назад руками всех ошеломило.
Мордюков, Зворыкин и Савицкий даже встали на ноги. У них у всех одинаковое выражение лиц, полное растерянности, граничащей с испугом.
Тишину оборвал голос Зворыкина с нотками сочувствия к приведенному купцу.
– Кто связал тебя, Осип?
– Я со старателями. После его выстрела в меня в лавке на Серафимовском, – ответил Бородкин.
Достав из кармана револьвер, Бородкин положил его на стол.
Корнет Савицкий, сразу взяв оружие в руки, осмотрел его, понюхав кончик ствола.
– Расскажите, Осип Парфеныч, о таком странном приключении с вами? Вы, кажется, совсем трезвый? – спокойно спрашивал Мордюков, оттопыривая губы, потирая лоб то левой, то правой ладонью. Дымкин упорно молчал и только сплевывал на пол обильную слюну.
– Отвечайте, Дымкин, на вопросы! – прикрикнул Савицкий, но купец, исподлобья взглянув на жандарма, продолжал молчать.
Привоз Дымкина с балкона видели Олимпиада Модестовна, Софья, Нина Васильевна, Глинская и вскоре появились на лестнице.
– Тогда скажите, Бородкин, что у вас произошло с Дымкиным? И какое вы имели право его связать.
– Дымкин явился ко мне в лавку на Серафимовском, чтобы уговорить совершить провокационную подлость.
– Именно какую подлость? Попрошу точнее.
– Не перебивайте меня, Мордюков. Все скажу. Предлагал обвинить Луку Никодимовича Пестова в причастности к революционному подполью, а для подтверждения его виновности как доказательство предъявить листовки.
– А где они? У вас.
– В кармане у Дымкина.
– Обыскать! – приказал Савицкий стражникам.
Два полицейских, выполняя его приказ, кинулись к Дымкину. Одного он сразу пихнул ногой в живот, а второй полицейский, вывернув правый карман, рассыпал по полу выпавшие из него листки бумаги.
Новосильцев успел поднять несколько штук. Стражники, подобрав все до единой, положили на стол.
Мордюков, только скользнув по ним глазами, уверился, что они опять одинаковы с обнаруженными на Дарованном.
– Перестаньте молчать, Дымкин. Откуда у вас прокламации. Отвечайте, черт возьми? – спрашивал Савицкий.
Но купец, закусив нижнюю губу, молчал, от злости из его глаз скатывались частые слезы.
– Попрошу внимания, господа, – обратился к жандармам Новосильцев. – У меня в руках листок, а на нем печать полицейского управления города Златоуста и очень разборчивая подпись уважаемого исправника господина Зворыкина.
– Неужели? – спросил Зворыкин.
– Вот взгляните. Ведь это же ваша подпись. – Не отдавая листок, Новосильцев показал его исправнику.
– Признаете, что ваша?
– Моя без всякого сомнения.
– Господин полковник, позвольте мне листок, – попросил Мордюков.
– Извините, выполнить вашу просьбу не могу. Слишком важное доказательство.
– Я требую от вас отдать листок.
– Вы его не получите. Очень интересно, каким образом листки с печатью марта прошлого года могли оказаться у Дымкина? Разве, господин Зворыкин, вы храните революционные листовки дома?