Теплушки остановились как раз против подвод. Раздались короткие отрывистые команды. Из первого вагона выпрыгнул офицер в сапогах, в дубленке, в фуражке с лакированным козырьком. Загромыхали двери, из вагонов полезли солдаты в серо-зеленой униформе.
В воздухе мелькали вещмешки со скатками из одеял. Бегали офицеры. Солдаты начали строиться в колонну.
— Сколько их! — вздохнул Милан. — И куда их только распихают?
Мальчики подхватили полупустые корзины и припустили домой вслед за мрачной колонной, маршировавшей в деревню.
В дом Гривки прислали на постой троих. Только успел Милан занести корзину с углем в сарай, как они уже появились. Он даже не пошел в кухню, глаза бы его на них не глядели. Его душили злость и отвращение к этим незваным пришельцам, из-за которых он теперь вряд ли сможет видеться с Эрнестом. Он слонялся по двору и пинал ногой ржавую жестянку, которая там валялась.
Вышла мать и позвала его в дом. Голос ее звучал непривычно сурово и решительно. Ослушаться было никак нельзя. И он пошел в дом.
Немцы заняли жилую комнату. Там они будут спать на двух кроватях и на лежанке, которую отец смастерил как-то зимой. Отец будет спать на тюфяке под окном. Мама с Евкой в чулане. Где будет спать Милан, пока еще никто не знал, в том числе и он сам, но такие пустяки его не волновали.
Эти трое — словно им комнаты было мало! — уже без рюкзаков, шарфов и шапок, уселись в кухне у стола. Они разговаривали между собой и поглядывали на хозяев.
Отец, весь обмерший, бледный, сидел на самом краю лавки. Мать возилась у плиты. Евка, которая еще ничего не соображала, разгуливала по кухне, подкидывала и опять ловила свою безглазую и безносую куклу-уродину.
Потом один из немцев встал, сказал что-то остальным, взял котелки и ушел. Остались двое. Один молодой, мрачный, с резкими движениями и быстрой речью; второй пожилой уже, сгорбленный и почти совсем беззубый.
Молодой тут же обратился к отцу:
— Поишься? Не пойся. Мы не путем упивать…
Отец вздрогнул и чуть покраснел.
— А я и не боюсь. На что вам меня убивать? Я ничего вам не сделал.
— Не путем, — горячо убеждал его немец.
— Война никс гут, — зашепелявил и старший. — Никс гут. Гитлер капут. — Он даже показал рукой, какой Гитлеру будет капут.
Потом, видно, чтобы убедить хозяев в своем миролюбии или по другой, непостижимой для Милана причине, оба достали фотографии своих семей.
У старшего было два сына. Один в форме СС, второй в белой рубашке с поясом «Гитлерюгенда». Сыновья стояли, вытянувшись в струнку, а между ними сидела на стульчике толстощекая женщина с гладко зачесанными волосами. Она глядела прямо в объектив вытаращенными глазами и нелепо улыбалась.
— Мертвая, — сказал беззубый, тыча пальцем в старшего сына… — Пиф-паф… мертвая… Война никс гут, — покачал он лысой, как дыня, головой. Потом быстро сунул фотографию в карман, нахохлился, прищурил глаза и больше уже не сказал ни слова.
У младшего солдата был один ребенок, раскормленная, пухлая девочка в коротком платьице, с бантами в русых волосах. Жена у него была маленькая, смуглая, с острым носом и живыми глазами, похожими на ягоды терновника.
Вошел третий. В каждом котелке он принес по порции черного кофе, а наверху, на крышке, был ужин: на каждого по ломтю черного хлеба, три кружочка колбасы, квадратик маргарина и квадратик мармеладу.
Мать, которая разогревала на ужин щи, подошла к столу.
— Это вас так кормят?
Немцы глядели на нее, не понимая.
— Я говорю, так мало вам дают есть… есть… понятно? Мало, — показывала она на порции, аккуратно разложенные на столе.
Они поняли. Усердно закивали головами.
— Мало, мало кушать, мало…
— Ja, [11] мало, — сказал младший. — Гитлер — много…
Не говоря ни слова, мать взяла все три котелка, слила кофе в кастрюлю и поставила ее на плиту. Потом сполоснула котелки и налила в каждый горячих щей.
— Вот, покушайте, — сказала она и положила на стол каравай хлеба и нож. — Ну, ешьте, что смотрите?
Милан помрачнел.
— Ох, чтоб вам! — пробормотал он.
«Тоже ведь люди», — сказала мать про себя, словно оправдываясь перед самой собой и перед домашними.
— Давай свою миску, — обратилась она к Милану.
— Не надо мне, — отрезал он. — Не хочу я твоих щей.
Видно, она поняла, почему он побрезговал едой, и ничего не сказала. Милан сел на стул, насупился и стал сердито качать ногой.
Ему не сиделось дома. Смеркалось. Пора бы уже идти к Эрнесту, но как тут пойдешь, если в деревне полно немцев? Его удручало также, что репу у Грофиков уже свезли с поля, в прошлый раз ему уже нечего было положить для виду в мешок. Так и шел с пустым мешком, хорошо еще, что никто не повстречался.
С Эрнестом он должен повидаться во что бы то ни стало. Но что бы такое ему придумать? Сказать, что станционный диспетчер послал его с уведомлением в Стругаровицы? Но уведомления носит старый Бачка, на этот счет у него есть уговор с начальником станции. За это Бачкина дочка ходит к жене начальника станции стирать. Сказать, что ему нужно нарезать лозняку? Но кто же ходит резать лозняк впотьмах? Любой дурак сообразит, что он просто врет без зазрения совести.
Бедняга Эрнест! Что-то он подумает, не застав его на месте? Кто предупредит его, что немцы пришли и ему нельзя в деревню?
Милан уже трижды виделся с Эрнестом. Они встречались за поворотом дороги. Эрнест дожидался его в кустарнике, и первым его вопросом всегда было: «Немцы не пришли?»
«Нет, можешь идти смело», — всякий раз отвечал Милан, радуясь, что несет ему добрую весть.
Потом они шли в деревню. До мостика можно было идти рядом. Эрнест расспрашивал о домашних, о деревенских новостях, о жандармах и о всякой прочей всячине. За мостиком Эрнест заходил в вербняк и ждал, когда Милан дойдет до первых домов и свистнет.
Если Милан свистнет один раз, значит, путь свободен, никого нет. Свистнет два раза — осторожно, я что-то вижу. Дождавшись, когда подозрительная тень исчезнет, Милан свистел еще раз и шел домой. Вскоре вслед за ним приходил и Эрнест. Он умывался, ужинал, туго набивал рюкзак и уходил тем же путем. И опять Милан шел впереди него.
— Милан, Милан… — послышался с улицы голос Силы.
Милан выбежал во двор.
— Чего?
— Я зайца поймал в кукурузе. Самку. Попала головой в петлю, но не задушилась. Хочешь, покажу? Пойдем!
Кто же не захочет поглядеть на живого зайца, тем более если это самка, которая, как известно, может давать приплод даже в неволе!
Милан охотно пошел с Силой. Оставаться дома ему совсем не хотелось.
— У нас немцы, — сказал он Силе. — У вас тоже?
— У нас нет. Только у Грофиков. Там их штук двадцать. Офицеры в горнице, солдаты в амбаре. Они уже туда и солому для спанья натаскали.
Зайчиха была большая, брюхастая и выглядела кроткой. Она забилась в самый угол клетки, водила темно-синим глазом по сторонам, и длинные ее уши слегка подрагивали.
— Знаешь что, Сила, — сказал вдруг Милан, — одолжи мне эту зайчиху!
— Одолжить зайчиху? Да на что она тебе? — удивился Сила.
— Да так. Одолжи мне ее, я ее Евке покажу.
— Ты что, сдурел? Зачем тебе это нужно?
— Просто так… чтобы посмотрела полевого зайца, вот зачем.
Сила окинул Милана внимательным взглядом.
— Темнишь. Говори честно, зачем она тебе?
— Я ведь не насовсем ее прошу. Вечером я тебе ее обратно принесу. Ей-богу! Хочешь, побожусь?
— Ну побожись!
— Чтоб мне провалиться! — выпалил Милан и для большей убедительности стукнул себя кулаком в грудь.
— Так дело не пойдет, ты ведь не сказал «сквозь землю», — остановил его Сила.
— Ну ладно, чтоб мне сквозь землю провалиться, — сказал Милан, которого уже начали злить эти придирки. — Чтоб мне пропасть, если не верну зайчиху.
— А я и так ее не дам.
Милан чуть не разревелся.
— Видишь, вот какой ты друг! Я ведь давал тебе тогда ловушку… Мне позарез нужно, а то бы я и просить не стал.
— Очень нужно?
— Очень.
— Тогда скажи, для чего?
Милан заколебался: сказать — не сказать? Ведь Сила настоящий друг; если ему довериться, он ни за что не выдаст. Но Эрнест столько раз наказывал, чтобы он не заикался никому об их встречах, иначе будет беда. Милан уныло свесил голову.
— Не могу, — сказал он голосом, дрожащим от сдерживаемых слез. — Мне до зарезу нужно… Ненадолго… Я бы ее потом вернул. А сказать, для чего, не могу…
— Почему?
— Нельзя.
Сила еще дальше сдвинул шапку на затылок, задумался, внимательным кошачьим взглядом наблюдая за сокрушенным приятелем.
— Ну, тогда бери, — сказал он наконец. — Погоди, я тебе мешок принесу.
— Зачем мешок?
— А куда ж ты ее денешь? За пазуху? Эх ты, голова садовая! Людям незачем знать, что ты зайца несешь!
Милан замер. Неужто Сила обо всем догадался? Недаром в деревне о Силе говорят: наш пострел везде поспел, он, мол, взойдет и там, где его не сеяли. Он любил заставать людей врасплох, когда его меньше всего ждали. Целыми днями шатался по деревне, по лесу, знал каждую межу, каждый куст, каждый укромный уголок. Может, он знал и о том, что Эрнест захаживает домой? Что, если он прятался где-нибудь в канаве или за кустом, когда Милан провожал Эрнеста за вал?
— И не ходи через мост! Иди через мостки, так ближе.
Значит, Сила знает. Ну и пусть знает… Пока молчит и не пристает с расспросами, пусть его знает. А если бы и начал допытываться, Милан ему все равно ни слова не скажет, это уж дудки…
Милан подхватил мешок и припустил через поле, прямо к мосткам. Если кто его остановит, у него зайчиха. Он смело может сказать, что ходил на зайцев. За это его вызовут, пожалуй, в сельскую управу. Пусть оштрафуют, а то еще и по шее надают, пусть! Главное, что он может предупредить Эрнеста: в Лабудовой немцы, целых десять вагонов немцев прибыло на станцию. Тяжелого вооружения у них, видимо, нет, только винтовки и пистолеты. А у офицеров, которые спят у Грофиков, есть еще и легкий пулемет.