Время от времени Ганс уходит с ружьем в поле, стрелять зайцев. Он приносит их домой в рюкзаке (сквозь дно рюкзака просачивается кровь), свежует их на завалинке и отдает матери, чтобы та приготовила ему паприкаш. Это тоже бесит Милана, но все равно Ганс и Фред не так портят ему кровь, как этот Вилли.
Вилли все время примазывается к семье. Увидел, что отец болен и не может работать, принялся помогать по хозяйству. Починил скрипучие ворота, которые давно уже висели на одной петле, подлатал новыми досками забор, забил клинья в лопаты и заступы в сарае.
— Пять год — ружье, — говорит он, на всякий случай показывая число на пальцах. — Пять год — плёхо… Топор, лопата хочем, работаем… — размахивает он лопатой.
— «Хочем, работаем»! — передразнивает его Милан и отнимает лопату. Что он там лопочет без складу, без ладу? Ох, осел! Так и не научится говорить по-людски!
И он очень удивляется, что отец сочувственно глядит на Вилли и даже качает головой, словно понимает, чего требует его, Виллина, душа.
Вот и сейчас отец сидит за столом вместе с Вилли, слушает его несусветную тарабарщину и придвигает к нему каравай, чтобы тот отрезал от него.
«А родной сын пусть голодает, — с горечью думает Милан. — Родному сыну уже в доме делать нечего. А Эрнест…»
При мысли об Эрнесте на глазах у него выступили слезы. Эрнеста предали, запродали. Водятся со смертельным его врагом, а о нем и не вспомнят. Изо всей семьи только он один думает об Эрнесте, только он его любит, только он ему помогает!
— Мать кормит немца, — пожаловался Милан Эрнесту, когда они снова встретились под ракитой. Милан пришел замерзший, весь измазанный, с зайчихой в мешке. — А отец всё разговоры с ним водит. Ворота он нам, правда, починил, сечку резать помогает. Но я его все равно ненавижу. Я ему еще такое подстрою!.. Мне бы револьвер или хоть немножко динамиту…
— И что бы ты сделал? — примирительно спрашивает Эрнест.
— Что? А вот увидел бы… Правда, Эрнест, принеси мне динамиту. Или гранату, ну, хоть самую завалящую. Я ему покажу!
— Скажи пожалуйста! — крутит Эрнест головой.
— А маме я не буду рубить хворост! Пусть сама рубит, раз она такая! И стелить не буду, и по воду не стану ходить.
— Скажи пожалуйста! — повторил Эрнест и даже присвистнул. — А почему это ты так с матерью, Милан? Как раз теперь, когда меня нет дома… а?
Милан опешил.
— А почему она такая?
— Милан, милый, — необычно мягко сказал Эрнест и привлек мальчика к себе. — Нельзя же так. Мать налила немцу щей, а ты сразу: «Давай гранату! Всех разнесу, перебью!» Ну, допустим, дам я тебе гранату или там динамит. Ну, прикончишь ты пару немцев. А потом что?
— А я почем знаю? — пробормотал Милан и шмыгнул носом.
— Вот видишь, ты не знаешь, а я знаю. К стенке бы вас поставили и перестреляли. Отца, мать, Евку и тебя. А какой из этого прок? Ты сам посуди.
Милан топчется на месте, растерянно потирает руки в шерстяных рукавичках.
— Ох, Эрнест! — вздыхает он. — Ты ведь не знаешь, совсем не знаешь, какие они! Старую Пинкусиху так избили кнутом, по земле ее волокли! А отца как ударил тот, очкастый, я ведь тебе уже рассказывал. Он чуть не умер потом от приступа, да! А она их кормит! Они людей кнутом избивают, а мы что? Будем сидеть сложа руки? И Сила тоже говорит, что будь у него динамит, он бы подорвал амбар Грофиков. Там их больше всего.
Эрнест молчал, уставившись в землю, изредка кивая головой, словно он усиленно обдумывал что-то.
— Слушай, Милан, — сказал он, немного погодя, решительным голосом. — С чего ты взял, что мы их не бьем? Думаешь, мы сидим и ждем, когда им надоест измываться над людьми? И мы их бьем, — подчеркнул он, — бьем, где только можем!
Он обхватил Милана за плечи, внимательно посмотрел ему в глаза.
— Взорвали наши немецкий поезд? Ну? Взорвали или нет?
— Взорвали, — согласился Милан, потом вдруг запнулся, недоверчиво взглянул на Эрнеста. — А это… это были… наши? — выдохнул он.
— Наши, — подтвердил Эрнест и легонько шлепнул Милана по затылку.
— А мост? Тоже наши? И сгоревший склад в городе?
— И это тоже, — кивал Эрнест. — Ты что, думал, мы в лес по грибы ушли? — Он нагнулся к самому уху Милана и прошептал таинственным голосом: — А ты случайно разве не знаешь одного мальчишку, который по ночам встречается с одним дядей и все ему рассказывает?
— Ну и что, если встречается? — насторожился Милан.
— Да так, просто к слову пришлось. Ты его случайно не знаешь? Так вот, этот мальчишка пришел как-то к дяде и стал просить динамит или гранату, чтобы перебить немцев. Верно?
— Угу, — пробормотал Милан и заглянул Эрнесту в лицо.
Над полями, занесенными снегом, неярко светила серебряным светом луна, повисшая над белыми просторами, как легкий воздушный шарик. Милан различал каждую черточку Эрнестова лица. Ясными, до прозрачности ясными были его глаза, окаймленные темными тенями.
— И знаешь, что сказал ему дядя? Он ему так сказал: «Не берись за дело, до которого ты не дорос. У тебя другая работа, куда более важная». Ты на Беснацкий хутор ходил?
— Ходил…
— А помнишь, что ты передавал?
— Помню, — почти шепотом отвечал Милан. — «Тетка Зуза просит вас прислать деньжат, которые остались у вас, а то она совсем издержалась».
— Вот видишь, — продолжал Эрнест низким, спокойным голосом. — Если бы не этот мальчик, тетке Зузе пришлось бы очень туго. Она уж было совсем осталась без гроша.
Милан завозился и высвободился из объятий Эрнеста.
— Эрнест, так, значит…
— Ну конечно же, Милан! Очень нужны были эти деньги. Не один немец ими подавился.
— Патроны? — сразу догадался Милан и часто задышал.
— Спокойно! Деньги это были. Эх, Милан мой милый, ты уж потерпи! Когда-нибудь я все тебе расскажу, честное слово, а пока нельзя, понимаешь, нельзя… — шептал Эрнест Милану в озябшее ухо, щекотал его мягкой, давно не бритой бородкой. — Дружище, никому ни звука, я на тебя надеюсь, ведь ты уже большой, смышленый. И без глупостей, понял? Ты наш связной, ты нам нужен.
Милан затопал ногами, окоченевшими от холода. Наверное, Эрнест ожидал, что он теперь кинется ему на шею. Ведь Милан и в самом деле думал, что речь шла о какой-то ерунде, о деньгах, а тут на́ тебе — деньги вовсе и не деньги, сообщение было очень важное, а он, Милан, когда передавал его, был словно один из соратников Яношика. Ведь и Яношик и его дружина не раз водили панов за нос таким образом.
Милану и в самом деле хотелось засмеяться, заплясать на белом подмороженном снегу. Но еще больше ему хотелось стукнуть по чему-нибудь, что-то разбить, броситься на землю и заплакать.
Но он ничего такого не сделал, он стоял и глядел прямо перед собой, под веками мучительно пощипывали слезы. Он стоял, беззвучно шевеля губами, все еще не придя в себя, и слышал ласковый, успокаивающий голос Эрнеста, который доносился до него словно бы издалека:
— А мать не обижай, ни к чему это. Она добрая, мудрая женщина. Она тоже делает, что в ее силах.
— Не обманываешь? — спросил Милан, просто так, чтобы спросить.
— Я тебя когда-нибудь обманывал? — возразил Эрнест, ничуть не обидевшись. — Она помогает нам как может. Многие нам помогают. Если б она не помогала, я бы не стал сочинять.
Возбуждение Милана прошло, он почувствовал, что его пробирает зябкая дрожь.
— Пойдем, я тебя провожу немного, — предложил Эрнест.
Они шли вместе, негромко переговариваясь. Милан — уже спокойным голосом — рассказывал деревенские новости.
— Дядя Павко умер, а у бабки Шипковой воспаление легких, доктор к ней приходил. Тетка Мара говорит, что ей уже не подняться. А парней и мужиков водят рыть окопы. Раскопали всю Сливовую гору. Каждый день ходят. Водит их Цифра с немцами. Идут они однажды… — в голосе Милана зазвенели веселые нотки, — а на Читарской дороге оборваны телефонные провода. Люди говорили, что это партизаны, — покосился он на Эрнеста.
— Что с проводами-то было? — спросил Эрнест равнодушным голосом.
— А ничего не было, висели почти до самой земли и болтались. А Цифра, который людей вел, говорят, как закричит: «Halt, elektrische Draht!» [12] По-немецки, представь себе! А немцев там не было вовсе, одни наши. Немец был только один, он в самом конце плелся и не слыхал даже, что Цифра орет. Старуха Мацкова — она из Домовины шла — услышала его и руками всплеснула: «Матейко, говорит, да когда ж тебя, сосед, в пруссака перекрестили? Неужто позабыл, чему тебя родная мать учила?» Пробрали его на славу. Теперь по вечерам мальчишки ходят кричать у него под окнами: «Цифра, хальт! Электришэ драт!»
— Но ты-то не ходишь, Милан, правда? — спросил Эрнест. — Не ходи, на кой он тебе сдался!
— А я и не хожу, — бормочет Милан. Он страшно рад, что в темноте Эрнест не может разглядеть, как покраснело его лицо.
— А на вашего немца не дуйся, Милан, — сказал Эрнест на прощанье. — Не подавай виду, что ты его ненавидишь, незачем наводить на себя подозрение. Может, стоит тебе даже подружиться с ним.
— Да ты что! — оторопел Милан.
— Я серьезно говорю, и ты сам над этим подумай. — Эрнест отмеривает слово за словом, но голос его едва заметно дрожит от нетерпения. Время идет, еще никогда они не были вместе так долго. — Подружись с ним, попробуй подобрать к нему ключик. Кто знает, может, он и в самом деле охотнее держал бы в руках лопату или топор…
Легко сказать: «Подружись с немцем, не выказывай вражды!»
Но что поделаешь, если при одном виде этой отвратительной серо-зеленой формы брови сами начинают хмуриться. Так и подмывает тебя что-нибудь подстроить этой немчуре! Чтобы не чувствовал себя как дома, чтоб не улыбался здесь своей противной вкрадчивой улыбкой.
Если бы еще дело было в самом Вилли — куда ни шло. Окажись Вилли перед ним в другое время и в другом наряде — скажем, в полотняных брюках и в клетчатой рубашке, — Милан согласился бы, что лицо у него вполне приятное, добродушное, взгляд открытый и немного грустный. Тогда Милан простил бы ему и нескладную, топорную речь с нелепыми ударениями, и неуклюжесть движений.