И все же отец у Милана умер.
Он умер тихо, как будто угас, в начале февраля, когда свежие предвесенние ветры слизывали последние остатки снега с холмов и по светло-голубому небу поплыли ватные весенние облака.
В то утро он оделся, побрился, собираясь сходить в город за новым запасом лекарств. Зашел сосед, Яно Моснар, одолжить рубанок. Они посидели за столом, поговорили. Отцу захотелось пить. Он подошел к ведру, зачерпнул воды ковшиком, отпил и вдруг пошатнулся, уронил ковшик и слабо ойкнул.
— Сосед, сосед, что с вами? — вскрикнул Яно.
Он подхватил обмякшее тело отца, перенес его на постель. Подбежала мать с мокрым полотенцем, расстегнула ему рубашку, приложила ухо к груди, страшно побледнела: сердце его не билось.
…по воле всесильного бога…
Мужчины подложили шесты, подняли гроб.
— Мы пойдем папу закапывать? — спросила Евка ясным серебряным голосом.
Милан закричал. Беззаботный детский голосок, словно острым ножом, рассек тоскливую серую пустоту, наполнявшую его сердце.
Острая боль пронзила его, крошечные молоточки у него в голове бешено забарабанили. Упрямая злость поднялась в нем, и с пугающей ясностью в голове у него прозвучало: «Если все это по воле твоей… тогда ты очень злой. Жестокий. Или… или тебя вообще нет…»
Он вздрогнул, испуганно оглянулся. Кто-то обнял его за плечи, подтолкнул к воротам, в которые соседи выносили гроб. Тяжело тронулась процессия, тяжелыми были шаги мужчин. Медленно плыл черный гроб, украшенный бумажными кружевами. Печально покидал Ян Гривка свой дом, каждый кирпич которого он сам вылепил из глины, перемешанной с мякиной, дом, в котором любая мелочь несла следы его мозолистых рук.
— Libera me domine… [17] — запел священник над свежей могилой.
— …de morte aeterna… [18] — вступил органист и с ним несколько женских голосов.
Милан глядел, как колышется на веревках отцовский гроб, услышал глухой стук, с которым гроб ударился о дно ямы. Мелькнуло паникадило священника, блеснула огромная, ох, какая огромная лопата могильщика! Мать подняла несколько комков земли, безнадежным движением руки бросила их на гроб.
— Брось, брось и ты, — опалило щеку Милана ее горячее, всхлипывающее дыхание.
Он глянул на нее дикими, ненавидящими глазами, повернулся, отчаянно работая локтями, пробился сквозь толпу, рванулся к воротам кладбища, сгорбившись под тяжестью горя.
— Нет, нет тебя, слышишь? Совсем нет! — задыхался он. И при сознании, что он разоблачил обман, так долго и безжалостно угнетавший его, из глаз его хлынул поток жгучих, всеочищающих слез.
15
Эрнест не знал ничего. В четверг, как обычно, он пришел на условленное место, ждал, дожидался, а Милана нет как нет. У Милана — это было после отцовских похорон — совсем вылетело из головы, что его ждут. Вернувшись с кладбища, он не выходил из дому.
Обеспокоенный, Эрнест долго стоял в зарослях ракиты, курил, думал. Пойти в деревню самому, ждать или вернуться в горы? Идти в деревню, не будучи уверенным, что в ней нет немцев, было опасно.
Ждать ему надоело, а возвращаться в горы, не выполнив задания штаба, он не хотел. С ним были два важных письма, одно в Читары, второе в Леготку. Но их связного, Милана, который так надежно и безотказно делал свое дело, все еще не было.
Есть в деревне немцы или нет? По данным партизанского штаба, ни в одной из деревень на правом берегу Нитры не было постоянного немецкого гарнизона. Но вполне могло случиться, что одна из отступающих частей остановится в Лабудовой на день-два или хотя бы на ночь. Тогда он попадет прямо в лапы к немцам.
И все же Эрнест решил идти в деревню. Он пересек напрямую поле, пошел дорогой вдоль вала; на мостках через речку он остановился и прислушался. Нигде ни души. Деревня молчала, словно вымерла. Он зашагал быстрее, спеша добраться до места, где можно было надежно спрятаться. Где-то скрипнула дверь, мелькнул желтоватый свет керосиновой лампы, завыла со скуки собака. На повороте Эрнест едва не столкнулся с невысокой фигуркой, внезапно вынырнувшей из тьмы.
— Милан! — воскликнул он с радостным удивлением.
— Это не Милан, — отозвался голос из темноты. — Это Сила. Чего нужно?
«Ну и дал я маху!» — обмер Эрнест. Он хотел повернуться, нырнуть в переулок, прежде чем мальчик узнает его, но тот вмиг очутился рядом и схватил его за куртку.
— Постой, Эрнест, куда ты? — зашептал он. — Не бойся, это я. Милан дома. Отец у него умер.
Эрнест вздрогнул, затоптался на месте, схватил Силу за плечи.
— Когда?
— Сегодня похоронили. Сразу все и случилось. Он пошел воды напиться, упал — и конец.
— Значит, так… — сказал Эрнест сдавленным голосом. Он вздохнул, затащил Силу за какой-то полуразваленный сарай и спросил: — А тетка, Милан? Как они?
Сила зашмыгал носом, нахлобучил шапку, поежился:
— Да как? Тетя плачет, и Милан тоже, но не так. Пойдешь к ним?
Эрнест покачал головой:
— Не могу. Сегодня никак не могу. Нельзя мне туда, наверняка там будут люди. — Тут он испугался, обнаружив, что говорит с Силой слишком откровенно. Что, если он проболтается где-нибудь, выдаст? — Послушай, Сила, — попытался он хоть как-то исправить свою оплошность, — ты ведь знаешь, я всегда считал тебя смышленым парнем. Так вот, о том, что ты меня видел, никому…
— Знаю, знаю, — перебил его Сила. — Ты что думаешь? Я когда-нибудь хоть раз проболтался, а? Проболтался? Думаешь, я не знал ничего?
— Что ты знал? — строго спросил Эрнест.
— Все я знал. И никому не говорил. Чтоб мне пропасть!
— Тебе Милан натрепался? — В голосе Эрнеста было негодование.
— Да нет же! Я сам догадался. Думаешь, я слепой? Ого-го! Я еще не то знаю! — Он стал на цыпочки и зашептал: — Я ведь тоже… как вы с Миланом. Не веришь? И листовки разносил, и на Пригоне давал сигналы фонариком. Спроси Яна Мацко, это он меня посылал.
Эрнест заколебался. «А что, если в самом деле?..»
Яно Мацко-Горный был его друг, толковый, но очень горячий парень. В самом начале восстания, при первой же стычке партизан с немцами недалеко от Лабудовой, его тяжело ранило осколком немецкой гранаты. Ему удалось заползти в кукурузу, где через несколько часов после перестрелки его и нашел стрелочник из ближней будки.
Он втащил Яна во двор, укрыл его на сеновале, перевязал, как умел, кровавую рану в боку. Вечером стрелочник зашел к Мацковым сказать, где находится их сын.
Яно, молодой, здоровый парень, выжил после ранения, которое другого бы уложило. Чтобы отвести подозрения, Мацковы распустили слух, что он слег из-за простуды, которая закончилась тяжелым плевритом.
Встав на ноги, он уже не вернулся в отряд. Партизаны ушли в горы. В штабе, с которым Яно связался, решили, что разумнее будет оставить его в деревне: пусть поддерживает связь с партизанами, сообщает о действиях немцев, выясняет настроения среди крестьян.
Если Яно доверяет Силе, пожалуй, может довериться ему и Эрнест.
— Ну, если так… ты у нас просто молодчина, — сказал Эрнест уже более спокойным голосом. — Тогда скажи Милану, чтобы приходил послезавтра. Только обязательно! Не забудь!
— Скажу, — коротко ответил Сила. Длинные речи были не по нему, они нагоняли на него тоску. — Ты туда пойдешь? — показал он через плечо в сторону гор.
— А тебе что до того, куда я иду? — возразил Эрнест. — Если ты таков, как рассказываешь, ты должен знать, что всякие расспросы запрещены.
— Да я так просто, — пробормотал Сила, но не обиделся.
Они пошли вместе.
— Послушай! — заговорил вдруг Эрнест. — А немцев нет в деревне?
— Нет, — ответил Сила. — Ну, я пошел к Милану, все передам, ты не бойся!
Прежде чем Эрнест успел опомниться, Сила уже исчез. Слышен был только шорох осторожных, крадущихся шагов — так всегда ходил Сила, если хотел пробраться куда-нибудь незамеченным. Эрнест зашагал по дороге на Читары. Он шел так быстро, как позволяла ему больная нога. Остановился он только на бережку под раскидистой яблоней-дичком. Долго глядел вниз, на деревню, на то место, где не так виднелся, как угадывался дом, крытый красной черепицей, уже потемневшей от времени, дом, из которого сегодня вынесли брата Яна.
«Даже на похоронах не смог побывать», — промелькнуло у него в голове.
Он беззвучно всхлипнул и зашагал вдоль берега в сторону Читар.
16
Эрнеста давно уже беспокоила больная нога. Партизанский врач при штабе бригады часто осматривал его и озабоченно покачивал головой.
— Сделать бы рентгеновский снимок, — вздыхал он. — Не дай бог, рецидив…
Но ближайший рентгеновский кабинет был в городе, в больнице, где хозяйничали немцы. Поэтому врач только пожимал плечами, сочувственно всматривался в осунувшееся лицо молодого партизана и со вздохом прописывал ему сладковатую белую массу — принимать по шесть ложек в день.
Эрнест добросовестно принимал лекарство, но нога продолжала болеть. Командир, которому полюбился смышленый и самоотверженный парень, щадил его как только мог, стараясь поручать ему такие задания, чтобы тот не слишком утомлял свою больную ногу. Но Эрнеста эта забота только угнетала. Он чувствовал себя неполноценным бойцом. Ухаживать за больными, чистить картошку, стирать белье в горном ручье — эти занятия, казалось ему, не для мужчины, тем более что в бригаде было немало женщин.
Эрнест завидовал своим друзьям: те ходили на боевые операции, устраивали налеты и засады, минировали мосты, подрывали военные эшелоны. Хорошо еще, что как человеку, хорошо знающему здешние места, ему доверили работу связника, в которой ему оказывал неоценимую помощь его маленький племянник!
Фронт приближался. Бои уже шли под самым Зволеном. В штабе решили направить в окрестные деревни нескольких надежных товарищей: организовывать революционные народные комитеты, готовить людей к приходу Советской Армии.