Корзины он плетет не переставая, уже наплел их, наверное, на три хозяйства. Когда при нем заводят разговор о парнях с гор, он умолкает, а то и просто отмахнется.
Когда Эрнест вернулся и в доме стало чувствоваться присутствие мужчины, хозяина, Милан помаленьку стал отвыкать от мыслей о собственной смерти, которая после похорон отца казалась ему такой неизбежной. Он уже не думал, что жить, собственно, и незачем. Теперь ему хотелось совершить что-то исключительное, небывалое, чтобы от чувства равнодушия и пустоты не осталось и следа.
Милан готовился к самой настоящей партизанской жизни: по ночам они будут ходить с Эрнестом на тайные встречи, будут подрывать мосты, переодевшись, нападать на немецких часовых, обезоруживать их и выкрадывать секретные документы противника.
Но Эрнест и знать ничего не хочет. Какой порядочный человек сможет спокойно слушать, что немецкая солдатня избивает плетками женщин, а Эрнесту хоть бы что!
«И это называется партизан! Тьфу, ни дна ему, ни покрышки!» — злится Милан.
Эрнест-герой, Эрнест-умница, на которого Милан всегда глядел с обожанием, утратил в глазах Милана былое очарование. Милан чувствует, что теперь ему стыдно за дядю, и опять у него тяжело на душе.
Эрнест спал в кухне на лавке, как и Милан. Ложился он рано, другие парни в это время еще гуляли по деревне. В корчму не ходил, а все торчал дома, и Милана это страшно злило.
Как-то ночью Милан проснулся и увидел, что Эрнеста на кухне нет. Это удивило его. Он изо всех сил старался не заснуть, пока дядя не вернется: любопытно было, когда он появится? В душе у него ожила несмелая надежда, что Эрнест тайком занимается чем-то, о чем ему нельзя говорить, а все его поведение — не более чем притворство, как говорится, обманный маневр.
Эрнест вернулся только к утру. Тихонько протиснулся в дверь, бесшумно разделся и мгновенно заснул.
На другой день почтальонша принесла Эрнесту письмо: продолговатый конверт противного розового цвета, вдобавок еще и надушенный.
«Девицы ему стали писать», — подумал Милан и смерил дядю убийственным, презрительным взглядом.
Вы только посмотрите, как жадно он схватил этот конверт и даже заперся в комнате, чтобы никто не помешал ему читать! Но тут Милан нарочно, назло стал отнимать у Евки куклу. Воевали до тех пор, пока у куклы не оторвали ногу. Евка подняла крик, Милан тоже заорал, они гонялись друг за другом по кухне, опрокидывая табуретки, пока не прибежала мама и не разняла их.
Эрнест так и не выглянул из комнаты. Милан вышел на крыльцо и оттуда заглянул в окно: Эрнест писал.
Конечно же, он пишет этой дурехе Якубиковой с Беснацкого хутора, гори она ясным пламенем! Когда-то, когда еще только начали поговаривать, что Эрнест с ней ходит, Милан хорошенько разглядел ее в церкви — вроде бы ничего. Ему понравились ее накрахмаленные юбки, блестящие, как зеркало, сапожки со скрипом, гордая осанка, зеленоватые глаза.
Но теперь ему тошно было даже подумать о ней. Глубоко уязвленный, обиженный, озлобленный, он теперь разговаривал с Эрнестом только сквозь зубы, нехотя; он уже не мог любить его как прежде и очень страдал от этого.
Однажды, когда Эрнест вернулся с ночной прогулки весь продрогший и ничком свалился на лавку, Милан не выдержал, спросил:
— Ты где был?
— Да так, — спокойно ответил Эрнест, и голос у него даже не дрогнул, — ходил в хлев, на Лыску посмотреть.
— Ты мне голову не морочь, — строго сказал Милан, решивший поговорить с Эрнестом по-мужски. — До утра, что ли, ты на нее любовался?
— Она скоро отелится, сам знаешь…
— Все равно ты не там был, я знаю!
Они помолчали, потом чиркнула спичка: это Эрнест лежа закурил сигарету. Красный огонек слабо освещал его лицо. Эрнест напряженно думал над чем-то, уставившись в потолок.
— Милан, — раздался вдруг его голос. — Ты завтра не сгоняешь в город? На велосипеде. Тебе это пара пустяков.
Милан чуть не подскочил. Так, значит, Эрнест не якшается с девками, а продолжает свою таинственную работу, и Милан будет связным, как прежде!
— Съезжу, почему бы нет? Прямо утром и съезжу.
— Но только чтобы мама не знала. Никто не должен знать, куда ты собрался.
— Что я, маленький? — чуть не обиделся Милан. — Никто и не узнает. Даже не заметят, что меня нет.
Утром, когда Эрнест вручил ему письмо, Милан остолбенел. Точно такой же розовый конвертик, какой уже два раза приносила Эрнесту почтальонша. Милан взглянул на адрес. Фамилия была незнакомая, значит, это не Якубикова. Ну да, конечно, ведь ему нужно в город, а не на Беснацкий… В этом деле сам черт ногу сломит!
— Адрес на конверте. Это рядом с Окружным управлением. Анка Дратвова. Письмо отдашь только ей — в собственные руки.
— А как я узнаю, что это она?
— Она живет одна. Такая довольно высокая блондинка в очках, — сказал Эрнест, притворяясь, будто не замечает, как ухмыльнулся Милан.
Анка Дратвова была не просто высокая, она была высоченная — настоящий гренадер. К тому же костлявая, с множеством золотых зубов в большом рту.
Милану она не понравилась страшно. Пускай бы уж Павла Якубикова, на ту хоть приятно посмотреть, но эта кикимора…
Она удивилась, когда Милан протянул ей конверт, но взяла его с жадностью. Милан видел, что она с трудом сдерживает желание прочитать письмо тут же, на месте.
Но она пересилила себя, погладила Милана по щеке (на что Милан насмешливо скривил губы), усадила его в белой кухоньке и придвинула к нему тарелку с ватрушками:
— Попробуй моих ватрушек, я пока напишу ответ, а ты ешь на здоровье.
И ушла в комнату. Милан остался один.
«Так, значит, это она, — покрутил он головой. — Значит, это и есть та самая никчемная баба, ради которой Эрнест… Ах, лучше не расстраиваться!»
До сих пор Милан только злился на Эрнеста, но сейчас он искренне жалел своего непутевого дядю.
«Вот уж нашел кого выбрать! Такой парень!»
Анка все не возвращалась, видно, никак не допишет свое любовное послание Эрнесту, чтоб ей пусто было! Ватрушки пахли ванилью, наверно, вкусные.
«Съем у нее ватрушки, — мелькнула у него в голове отличная мысль. — Она предложила попробовать, а я все поем. Специально, чтоб знала!»
Когда Анка вернулась с розовым конвертом в руке, на тарелке лежала одинокая ватрушка. Милан надеялся, что она рассердится: может, подумает, что лучше ей не связываться с семьей таких обжор? Но Анка не рассердилась, наоборот, она улыбнулась, блеснув золотыми зубами, и ее симпатичные — а ей-богу, симпатичные — фиалковые глаза смеялись за стеклами очков.
— Как тебя звать? Милан? Ну, поторопись, Миланко! — Она отдала ему письмо. — А это тебе на дорогу.
Она сунула ему в карман последнюю ватрушку и проводила его до калитки.
Эрнест дожидался Милана перед домом.
По тому, как он схватил письмо от этой костлявой золотозубой Анки, по тому, как нетерпеливо он вскрыл конверт и впился глазами в строчки, Милану стало ясно, что Эрнест пропал окончательно и бесповоротно.
22
Человек ко всему может привыкнуть. По крайней мере, так говорят. И Милан привык к тому, что в деревне опять немцы и что их еще больше, чем прежде. Привык он и к тому, что ходит теперь в школу от случая к случаю, потому что учеников то и дело выставляет немецкий комендант, который проводит в классе занятия с новобранцами.
И к долговязой Анке с золотой улыбкой он привык. Теперь он уже регулярно возит ей письма от Эрнеста. Привык и к чувству жалости к Эрнесту, которое пришло на смену прежнему горячему восхищению.
Фронт застрял где-то за горами. Немцы выгоняют людей рыть окопы. Эрнест тоже ходит рыть окопы. Он возвращается домой весь в желтой глине, иззябший и какой-то присмиревший. Милан уже не сердится и не осуждает его.
Ко всему можно привыкнуть, со всем можно смириться. Если на твоем пути окажется что-то очень уж горькое или неприятное и тебе кажется, что ты этого не перенесешь, нужно попытаться найти лазейку, чтобы как-нибудь обойти это. Милан учится находить такие лазейки.
Мама, например, не может понять, почему Милан перестал ходить в церковь и даже на воскресную мессу его не выгонишь. Просто сказать, что ты не хочешь идти в церковь, никак нельзя. Мама начала бы убиваться, что у нее сын сбился с пути истинного, стала бы попрекать Эрнеста, что это он подает ребенку дурной пример, портит его. Милан не хочет, чтобы мать изводила себя, и терпеть не может, когда на кого-нибудь взводят напраслину. Каков бы Эрнест ни был, в этом он не виноват.
Поэтому по воскресеньям Милан одевает праздничный костюм и идет в церковь, но прежнего праздничного ощущения у него нет. Гипсовая статуя Христа уже не трогает его, не наполняет его благоговейным ужасом. Он критически поглядывает на нее. Видит отставшую позолоту на мантии, седой налет пыли на кудрях, паутинку, которую безбожник-паук безбоязненно натянул между венцом и плечом статуи.
За алтарем есть небольшая ниша, в которую пономарь складывает череп и кости, если они не требуются для заупокойной мессы. [21] Девчата боятся этих костей и особенно черепа, в котором недостает левого глазного зуба. Стоит показать им череп, как они зажмуривают глаза и прячутся одна за другую.
Вообще в церкви можно неплохо позабавиться. Можно пугать девчонок черепом, фехтовать за алтарем костями, можно спрятать чей-нибудь молитвенник и посмеиваться в кулак, пока его владелец ищет его и ругается при этом.
Очень забавно бывает слушать, когда священник говорит проповедь. Лабудовский священник слывет отличным проповедником. Ну что ж, может быть! Голос у него зычный, когда он разойдется, его слышно аж на улице. В последнее время в своих проповедях он говорит только о русских, готовит своих прихожан к их приходу. Он говорит с жаром, размахивая руками, на шее у него красными веревками набухают жилы. Священник очень боится, что русские его убьют.