— Парень был не то чтобы очень сильный, но ужасно проворный, как ящерка. А плясун — равных ему не было. Заиграй хоть на гребешке, сразу все жилки так и заиграют в нем в ответ. Шапку набекрень, руки за спину, поведет плечом, поведет другим и пошел отбивать чечетку, только пыль летит. Мелко-мелко выбивает дробь, даже ног не видно. А сам как струнка…
Везли нас в Сибирь целый поезд пленных, а он, Осип, был в нашем вагоне охранником. Всю дорогу мы пропели. Поется, правда, тогда, когда харч есть и табачок. Ну, а какое довольствие в те времена! Иной раз привезут, нальют котелок борща и каши дадут, ешь до отвала. А иной раз день-два просидишь на сухой корочке. Однажды, когда мы уже два дня горячего не нюхали и последний сухарь у нас вышел, приходим мы к Осипу: так, мол, и так, Осип Петрович, на таком рационе недолго и ноги протянуть. И половину наших до Сибири не довезешь.
А он: «Голодные? Ну, потерпите, говорит, до первой станции».
Там у них на станциях все равно как у нас на ярмарке. Крестьянки со всей округи выносят на перрон хлеб, молоко, колбасу. Булок из белой муки напекут — как рука до локтя.
Приезжаем на станцию, а Осип: «Идите, набирайте, кому чего надо!»
«Денег, говорим, нет, Осип Петрович».
А он нам: «Берите, раз говорю! Остальное не ваша забота».
Пошли мы. Набрали булок, иные по три-четыре зараз, колбаски просим отрезать, сальца. Когда мы уже нагрузились впрок, прибегает вдруг Осип, как засвистит, как заорет: «Эй, вы, такие-сякие, собачье племя, кто вам позволил вылезать из вагона?» И достает кнут и начинает им хлестать, но, правда, только для виду.
Мы бежим в теплушку, бабы за нами: платите, мол. А какое там платить! Машинист свистит, поезд тронулся. Бабы стоят, грозят кулаками, а Осип ухмыляется.
«Ну что? Накормил я вас? Довольны, братцы?»
«Ну, говорим, довольны-то мы довольны, Осип Петрович. Едой мы запаслись впрок, вот только бедных этих женщин жалко».
Он только кулаком погрозил.
«Не бойся, говорит, беднячка продавать не пойдет, нечего. А эти — видел их? Впоперек не обхватишь, она на других кормах вскормлена. От твоей булки она не обеднеет».
А бабы, точно, все были видные, на каждой кожух, платок пуховый. Вот я и думаю: бедных мы не обобрали, и делали мы это не с озорства, а с голоду.
Так нас Осип накормил не один раз.
«Идите, не беспокойтесь, — говорит и глаза прищурит, а они у него озорные, так и стреляют. — Идите, бедных не трогайте, бедность надо уважать. А кулак-бабу, этой…» Показывает кулак, что такую, мол, жалеть нечего.
Он, этот Осип, в Сибири перешел к красным в семнадцатом году. И наших за собой потянул. Так вот…
— И вас? — вырвалось у Милана. История с булками ему была хорошо знакома, но вот этого он не знал.
— А ты думал? — процедил дядя Шишка сквозь зубы. — Там я и ногу оставил, когда мы Колчака гнали в шею.
Кто такой этот Колчак, Милан не знал. Но если дядя Шишка так его гнал, что даже ногу там потерял, то это, конечно, был тот еще фрукт, и дядюшка правильно делал, что гнал его в шею.
Каким милым, каким ясным выглядит все, что окружает этого старичка с деревянной ногой и седыми усами! Приветливая близость старого Шишки стала для Милана островком покоя, где он всегда может отдохнуть душой; рядом с ним он чувствует себя спокойно, уверенно даже в эти беспокойные дни.
24
В четверг, под самую пасху, Милан возился в огороде перед домом.
Люди гуляли по улице, собирались в кучки, разговаривали. Закат горел яркими красками.
Огромное лохматое солнце, по-весеннему яростное, катилось к горизонту и окрашивало беленые стены домиков легким пурпурным отсветом. Воздух — острый и ароматный — содрогался от отдаленных взрывов.
Милан пооколачивался в огороде и собрался к Шишке, который насаживал лопату на черенок, усевшись на завалинке.
Тут из-за угла вынырнул Сила, он шел вдоль забора своей небрежной, шаркающей походкой. Под курткой, пестреющей заплатами, он нес что-то.
— Что там у тебя? — подбежал к нему Милан. — Покажи!
Под полой куртки съежился олененок, малюсенький, чуть ли не с котенка. Розоватой мордочкой он хватал полосатую рубашку Силы и смешно горбил пятнистую спинку.
— Где ты его нашел?
— На Горке. Мать у него застрелил офицер, который у Грофиков живет. Седой такой, в сапогах. Из револьвера ее… ах!
Сила хлюпнул носом. Утер рукавом уголок глаза и потер нос.
— А что ты с ним будешь делать? — спросил Милан, поглаживая Олененка по дрожащей спинке.
— Что делать? Кормить буду. Скажу маме, чтобы попросила у хозяйки молока. Даст, наверное.
— Знаешь что? — предложил Милан. — Давай кормить его вместе. Я принесу соску. Мама поила из нее поросенка. Я поищу, она, наверное, еще в буфете.
Сила махнул рукой: не нужна ему помощь.
Тут олененок выгнул спинку и протяжно, жалобно заблеял.
— Проголодался, — сказал Сила и плотнее закутал олененка в полу куртки.
Дядя Шишка постукивал молотком по лопате, разговор мальчиков вряд ли интересовал его. Но вдруг он выпрямился — взгляд его упал на горы.
— Смотрите! — крикнул он.
Ребята посмотрели в ту сторону, куда показывала его жилистая рука.
Над темно-синими верхушками гор плавал большой ярко-зеленый шар.
— Что… что это, дяденька? — заикаясь, выговорил Милан.
— Ракета, — ответил старик и начал собирать свой инструмент. — Ну, ребята, что-то будет до утра. Не пойму только, почему в горах? Я-то думал, что они придут с юга, от Нитры.
Тут рядом с ярко-зеленым шаром появился еще один — кроваво-красный. Они плавали рядом над вершинами, освещенными последними лучами солнца.
— Ну, будет дело! — Старик покачал головой. — Красную выпустили, а это значит бой.
Не успел он договорить, как воздух вздрогнул от глухого удара. Словно гром прокатился над горами. Над Каменянами — деревушкой высоко в горах — столбом поднялась земля, смешанная с дымом разрыва.
Прокатился еще удар. А за ним третий… Каменяны скрылись в желто-белом дыму.
— Ребята, по домам! — кратко, по-военному приказал старый Шишка.
Но мальчики не двинулись с места.
По шоссе пронеслась немецкая автомашина. Пестрый брезент хлопал по бортам. За первой машиной промчалась вторая, потом еще и еще. Целая колонна…
— Вот это гонки! — засмеялся Сила хриплым, ненавистным смехом. — Дают дёру… Боятся русских. Это вам не оленей и не зайцев стрелять… — пригрозил он кулаком колонне, которая карабкалась вверх по Горке. — Так вам и надо!
Мальчики подались к дому Гривки. Они уже были у ворот, как вдруг что-то заревело, засвистело и со страшным грохотом понеслось к земле. Мальчики прильнули к забору.
— Самолет! Русский самолет! — закричал Сила Милану в ухо. — Заметили, видно, машины и вдарили по ним.
Загрохотали взрывы. В ушах у мальчиков сразу загудело.
— Бомбардируют! — крикнул Милан. — Бежим в наш бункер!
— А соску найдешь? — спросил Сила. — Соску для олененыша?
Милан чуть не расплакался. Что за человек этот Сила! Пушки гремят, самолеты ревут, а ему подавай соску!
— Ой, дурачок! Пойдем!
Он вцепился Силе в куртку и потащил его во двор.
В дверях бункера появилась мать, завопила, замахала руками.
— Где же ты шляешься, окаянный? В деревне фронт, а он на улице!
Милан пригнулся и втиснулся в бункер. Сила с олененком, завернутым в полу куртки, на которой не осталось ни одной пуговицы, припустил вниз по улице. Милан успел увидеть только его приземистую, невзрачную фигурку, вокруг которой развевались полы ободранной куртки, похожие на крылья большой, печальной птицы.
25
Мать приспособила бункер для спанья. Эрнест наносил соломы, мать — перин. В полотенце она завязала каравай хлеба, большой и круглый, как колесо, с хрустящей коркой, и две колбасы, высушенные дымом и долгим висеньем в кладовке. Колбасы, собственно, были отложены до жатвы. Осталось их только две, остальные Эрнест давно утащил в горы. Но теперь мать все же сняла их с жердочки: пусть дети полакомятся; кто знает, не будет ли это последним их лакомством?
Эрнест хорошо укрепил бункер, обложил его саженными бревнами, а со стороны, обращенной в поле, бункер был защищен хлевом и сараем.
Милан уселся на мешок с одеждой, жевал колбасу и думал, как бы удрать из бункера, чтобы встретить русских.
Часа два все было похоже на настоящий фронт, такой, каким всегда представлял его себе Милан. Гремели пушки, свистели мины, над деревней кружили самолеты. С холмов, по которым тянулись немецкие колонны, раздавалась ответная пальба. К вечеру все стихло, и тишина продолжалась всю ночь. На рассвете бункер задрожал от яростного гула и свиста.
— Катюши пошли в ход! — зашептал Эрнест, и Милан, который никак не мог заснуть, даже в слабом свете керосиновой лампочки, подвешенной на дверях, заметил, как побледнело лицо дяди.
Гул затих и больше не повторялся.
— Один только раз! — облегченно вздохнул Эрнест.
Утром, когда Эрнест вышел засыпать корму коровам, Милан незаметно выскользнул следом за ним.
— Ты куда? — закричала мать. — А ну вернись!
Но Милан прикинулся глухим. Любой ценой он хотел взглянуть на деревню, через которую прошел фронт.
Его удивило, что дома́ стоят как стояли, тихие, выбеленные, какие-то задумчивые.
Лишь позже он заметил, что у соседей снесло кусок крыши, а палисадник перед домом разнесло в щепки.
Эрнест набрал корзинку сечки и высыпал ее в корыто.
— Настругай немного репы! — сказал он Милану.
Но как только Милан принялся за работу, вся округа ожила. Засвистели мины, затрещали пулеметы.
— Сюда! — заорал Эрнест и бросил Милана на землю у стенки. — У них хороший наблюдатель. Заметил возню во дворе, и тут же нас накрыл.
Немецкие войска отступали на запад. Понурые серо-зеленые фигуры с рюкзаками на спинах тащились вверх по Горке. Их преследовали столбы земли, поднятые минами.
Эрнест между тем прильнул к воротам и глядел в бинокль на горы. Он поманил племянника рукой.