Размышляя подобным образом, Самоваров выглянул в окошко. Ему сразу стало не до Магомета и не до женщин композитора Смирнова. За подмороженным стеклом была видна улица, непривычно просторная и пустая — желающих куда-нибудь идти или ехать в такую стужу было мало. Поэтому среди редких прохожих Самоваров ещё издали заметил фигурку Насти в серой шубке и с огромной папкой под мышкой. Самоварова всегда восхищала профессиональная грация, с какой Настя таскала папки с рисунками, подрамники и прочие громоздкие предметы.
Настя приблизилась к музейному крыльцу и исчезла из поля зрения Самоварова. Внизу гулко ахнула входная дверь.
Самоваров вышел на верхнюю площадку парадной лестницы. Если Настя была с большой папкой или холстом, то она с трудом маневрировала на крутых поворотах служебной лестницы, потому и предпочитала парадную. Значит, встречать её надо именно здесь. Настя вообще любила подниматься по этим пологим ступеням, рассчитанным на генерал-губернаторское величие и подагру.
Поравнявшись с мраморным Морфеем на лестничной площадке, Настя снизу помахала Самоварову рукой. Он помахал ей в ответ. Вдруг рыжая девица с хвостиками выскочила откуда-то и схватила Настю за рукав.
— На минуточку, если можно, — попросила рыжая шёпотом.
Она потащила Настю в сторону, прямо противоположную самоваровской мастерской. Настя удивилась, но за таинственной рыжей особой пошла.
Они остановились в Зале бесед. Именно такую табличку велела привинтить директриса Тобольцева к двери комнаты, которую в старорежимном обществе «Знание» наверняка назвали бы малым лекторием. Самоваров считал, что «Зал бесед» звучит претенциозно, к тому же подобные наименования в ходу у сектантов разных толков.
Последнее время Зал бесед предоставили детям-лауреатам — они томились в этом унылом помещении, ожидая репетиций. Пускать их без присмотра в Мраморную гостиную было опасно. Несмотря на причастность к высокому искусству, одарённые дети, как и простые смертные, охотно баловались цветными маркерами и очень много курили. Кованый стальной вазон объёмом в ведро, украшавший кафедру Зала бесед, был с горой полон окурками.
Рыжеволосая Анна усадила Настю в первом зрительском ряду. Не переводя дыхания, она затараторила:
— Я знаю, вы бываете тут каждый день. Меня зовут Аня. Вы картины пишете — я и это знаю. Не удивляйтесь, мне очень надо вам сказать, что… Наш ансамбль — лауреат нескольких крупных международных конкурсов. Мы готовимся к фестивалю в Голландии!
Настя начала расстегивать шубку и спросила:
— Я-то тут причём? Не понимаю.
— Я сейчас объясню, — поспешно перебила её рыжая Аня. — Наш ансамбль… Наш руководитель Андрей Андреевич Смирнов — вы, конечно, слышали его «Простые песни»? — много делает для того, чтобы…
Настя только пожала плечами. Говоря без остановки, Анна имела какую-то цель, только никак не могла собраться с мыслями. Наверное, она решила, что если будет произносить подряд много всяких слов, то они сами как-нибудь сложатся в нужные фразы.
Ещё Насте показалось, что Анна недавно плакала: её веки, густо усаженные золотыми ресницами, покраснели и припухли. Впрочем, у природных рыжих часто бывают именно такие глаза — розовые, как бы заплаканные.
— Я знаю, вы подружились с Дашей Шелегиной, — вдруг перескочила совсем на другое Анна. — Я тоже ей друг. Я прекрасно помню, как она поступала к нам в ансамбль шесть лет назад. Она на прослушивании спела что-то итальянское — «Санта Лючию», кажется — и мы все от зависти присели. Вот, думали, готовая солистка явилась, от горшка два вершка. Но она раскапризничалась и перестала ходить на репетиции. На удивление вздорная оказалась! Чуть ли не полгода дома врала, что у нас занимается, а сама неизвестно где болталась. Это в восемь-то лет! Мы все — даже Андрей Андреевич! он в первую очередь! — бегали за ней. Хотели образумить, всё-таки она одарённая очень. Но ничего не вышло… Вы знаете, наверное, что у неё капризы без конца — вечно несётся куда-то сломя голову. Себе на беду.
Так вы дружите? — удивилась Настя.
— Да, — подтвердила Анна. — Я что хочу сказать: она на ерунду теряет время! А музыканту этого нельзя. Нельзя распыляться, нельзя вилять из стороны в сторону — пропадут зря все годы, проведённые за инструментом. Тогда прощай надежды на будущее. Всё прахом! Петь Даша не хочет — остаётся фортепьяно. Её бабушка прекрасно натаскала, а теперь эта дурёха всё забросила.
— Так вы хотите, чтоб я её за пианино усадила? — догадалась Настя.
— Да! Надо на неё повлиять. Наше искусство жестокое. Это железные клещи, в которых всю жизнь надо сидеть и не пищать — всё равно не отпустят. Играть, играть, играть! То, что надо, и как надо! Тогда только пробиться можно. И конкурсы, конкурсы без конца. Их ведь, пианистов, целая орда! Значит, всю орду надо обогнать, оттолкнуть, превзойти.
— Невесёлая картинка получается, — поёжилась Настя и вспомнила вдруг «Танец № 5». — Я не знаю, хочется ли мне убеждать кого-то лезть в клещи?
— Да это обычное дело! — весело отмахнулась Анна. — У всех так. Мы все живём одинаково, только каждому своя собственная жизнь привычней. Мы просто не замечаем, какая она тяжёлая.
«А хорошо бы её написать! — подумала Настя, разглядывая Анну. — Красота необыкновенная. Рыжина так и горит изнутри! А веснушки жёлтые! А брови огненные! Просто чудо. Как бы уговорить её позировать? И прямо сегодня!»
Идеями Настя загоралась мгновенно и тут же начинала их осуществлять. Написать портрет Анны в ту минуту она хотела больше всего на свете.
Настя немедленно ошарашила собеседницу внезапными похвалами её рыжей красоте. Та остолбенела. С общепринятой точки зрения Анна даже сколько-нибудь миловидной не была. Но Настя восторгалась её живописной физиономией абсолютно искренне.
От похвал Анна залилась пунцовой краской, сделалась ещё живописнее. Позировать она согласилась, только не сегодня, а после гастролей в Голландии, когда свободного времени побольше будет. Разговор дальше пошёл не по ухабам, наобум, а вполне дружески.
— У вас в хоре все так заботятся о Даше? — спросила Настя.
— Я не забочусь. Я её терпеть не могу, — призналась наконец Анна. — Есть кому о ней позаботиться, даже с излишком. Вот потому-то она такая шальная. Возятся с нею, а она всем гадости устраивает.
— Кто же с нею возится? — не поверила Настя. — Выглядит она совершенно неприкаянной.
— У, она умеет прикинуться подзаборным ангелочком! Врёт напропалую. Есть у кого учиться: её теперешний дружок Вагнер — ухо старой лоханки. Так его Андрей Андреевич называет.
— Не может быть, чтобы ухо! Он же совсем молодой мальчик!
— Молодость наглости не мешает. Помогает даже! Он ведь, как и наша Даша, из казанских сирот. Мать у него — одиночка, в нашем училище уборщицей работает. Вечно Ромка как неимущий за счёт каких-то пособий и фондов пробивался, а сам чуть ли не с первого класса играл на свадьбах на баяне! Педагоги на это сквозь пальцы смотрели. Что возьмёшь с бедноты! Плохое питание, штанишки с чужого плеча — естественно, деньги нужны. Он к подачкам и привык. Баян бросил, скрипку освоил, а в училище на теоретическом отделении учится. Через пень колоду! Зато играет в ночных клубах, ходит с важным видом, собирается свою студию открыть. И откроет! Однако пальтишко из фондов гуманитарной помощи до сих пор надеть не постесняется. Если, конечно, пальтишко хорошее.
— Что же у них с Дашей общего?
— Я думаю, она с ним спит — что ж ещё? Дашка не по годам сообразительный ребёнок, и довольно хорошенькая. Они теперь вместе всякие пакости затевают. Непонятно ещё, кто кем вертит, кто верховодит. Два сапога пара.
— А какие пакости?
— Разные. Начиналось по мелочам — Дашку мать отругает, а она сразу к Вагнеру мчится. Первый раз её с милицией два дня искали. Добилась своего: вытворяет, что хочет, а над ней трясутся. Боятся, как бы она снова из дому не сбежала. А теперь они с Вагнером Андрею Андреевичу хотят насолить.
— За что?
— В прошлом году Андрей Андреевич Вагнеру трояк вкатил на экзамене — проучить хотел за наглость. Вагнер начал скандалить по привычке: притесняют, мол, малоимущих, стипендии лишают. Он в клубах двадцать стипендий за неделю заработает, не напрягаясь. Но жадный — копейки не упустит. Теперь хочет Андрею Андреевичу напакостить за неполученную стипендию.
Настя пожала плечами:
— Что же особо пакостного он может учинить?
— Вы Андрея Андреевича не знаете, — сказала Анна особым, грудным и глубоким голосом. — Он человек необыкновенный. Музыкант с абсолютным слухом, с абсолютной памятью, вкусом. То, что он написал для голоса, просто гениально! Вы «Простые песни» знаете? И «Листки из альбома»? Господи, если бы ему дали своим делом заниматься, если б оставили его в покое, что бы он ещё написал!
— Это Вагнер до такой степени его донимает? — не поверила Настя.
— Почему только Вагнер? И других хватает, — с досадой затрясла Анна рыжими хвостиками. — Главное, он сам себе враг со своей добротой, со своим чувством долга. Если б хоть иногда он думал о себе!
Анна приложила руки к щекам, которые до того разгорелись, что жёлтые веснушки стали не видны. Краснела она легко и ярко, как все белокожие. Даже брови у неё порозовели.
— Сколько он для других сделал! — почти всхлипнула она. — А для себя — ни-че-го! Как он может композицией заниматься, когда надо «Ключам» гастроли пробивать, выискивать спонсоров, деньги доставать? Эти идиоты, родители деток наших, думают, что он с них деньги дерёт и кладёт себе в карман. Шушукаются за спиной, но терпят — хочется, чтоб их чада в Европе выступали. И даже не знают, сколько подарков в Москву свезено всяким чинушам! Я уж не говорю про аппетиты жюри — все берут, будто в самом деле заслужили. За границей нельзя, конечно, прямо рецензию заказать, зато можно устроить обед с икрой и блинами. Чего вся эта суета стоит ранимому, тонкому человеку, знаю я одна. Как Андрею Андреевичу тяжело! Он не пишет, а время идёт, идёт… Да плевать на Дашку, не выйдет из неё ничего! Андрей и с ней возится. На что он своё время тратит! Если б вы только знали, как он расходует себя, как сжигает…