— Для этого не обязательно ходить в церковь. Я не сомневаюсь, что он существует, но не верю, что все свои истины он отдал попам и только они могут их принести в дом бедняка.
— Как по писаному говоришь! Это тебя книги испортили, муженёк.
— Книги никого никогда не портят. Библия тоже книга.
— Эта книга от Бога, а твои комедии Хольберга — от дьявола. Христос никогда не смеялся. Вот пойдёт сынок по твоей дороге, что я тогда буду делать? Чем отвечу Богу на его вопрос: почему и муж и сын не верят в меня?
— А ты спроси его сама: почему он не вразумил нас?
— Сынок, не слушай отца. Он хороший, а ничего не понимает. О Боге не нужно рассуждать, в Бога нужно верить. Ты должен поверить ради меня!
— Если Бог любит меня, то вера ко мне придёт. А если его нет, то откуда взяться моей вере?
— Её нужно воспитать в себе. У каждого есть вера. Нужно только знать, что она есть. И всё придёт само собой.
Сын слушал перепалку родителей. Он любил отца и не понимал, почему он не может внять словам матери и перекреститься лишний раз, если она просит, ведь Бог действительно есть, иначе у него не было бы таких прекрасных родителей, не было бы солнца, луны, воздуха. Не было бы леса.
Но он не мог вмешаться в спор — он любил и мать и отца и встать на сторону кого-нибудь из них означало бы спорить с другим. А он любил обоих одинаково. Он подошёл к матери и поцеловал её.
— Ты веришь в Господа нашего Иисуса Христа, сынок? — заглянула мать в его голубенькие крошки глаз.
— Верю, мама.
— Как мне хорошо от твоих слов. Как спокойно на душе. Послал Бог сына доброго, верующего.
И она поцеловала его в щёчку.
— Мы пойдём, мама? Я так хочу подышать свежими листьями.
— Конечно, конечно, идите подышите свежими листьями, а я пока здесь всё приберу. Ты придёшь — ив комнатке нашей будет чисто-чисто.
— Идём, папа. — Ганс Христиан ухватил отца за руку так, словно просил его понять разговор с матерью: чем быстрее она успокоится, тем скорее они попадут в лес.
Они вышли за порог — сделали первые шаги к лесу. Лес начинался в душе Андерсена. Он знал, что его хочет видеть каждый листик, он чувствовал это каждой кровинкой, но совсем не мог выразить, да и для чего нужно говорить, что лес прекрасен, что мир прекрасен и любая бабочка только и думает о том, чтобы поиграть с ним.
— Я научусь летать, — сказал Ганс одной из них, пролетевшей так близко от лица, что он почувствовал слабый ветерок на губе от её крыльев.
Бабочка помахала крыльями, понимая его каждым узором, и полетела знакомиться с дальним цветком, с весны прихорашивавшимся для встречи со своей бабочкой.
Мальчик посмотрел, как весёлые крылья мелькали в воздухе. Когда они добрались до букового леса, солнце смотрело на мир со своей божественной высоты и ничего, кроме радости, не было на его лике.
— Солнышко, — позвал Ганс Христиан.
И оно заглянуло лучиком в его зрачок. Мальчик захлопнул зрение — так ярок был всего лишь один лучик. А ветерок осторожно трогал нежными руками хрупкие лучи, каждый из них мечтал обнять все травинки, каждый кустик, каждый листок. И травинка, и листок, и кустик чувствовали это доброе желание. Господа кузнечики, все в ладно сшитых зелёных мундирчиках, подпрыгивали к солнцу, но ни один из них не мог поздороваться с ним. Однако они не утихали и продолжали подпрыгивать, словно это было главным делом их жизни. Лица их были некрасивы, но даже человек с красивым лицом не мог прыгать так замечательно, как самый некрасивый кузнечик. Будто трава выстреливала ими в небо... Пауки, паучки и паучишки свисали с ветвей, травы, цветов, пытливо плели свои однообразные ковры, хвастались друг перед другом упругостью нитей. А ниточки сверкали на солнце как живые и думали о мухах, которые застрянут в их ловушках. Роса блестела вокруг, как чистые мысли леса. Самыми благородными деревьями были самые высокие, потому что им доставалось больше солнца, а солнечные лучи, кроме добра, ничему ведь научить не могут.
Андерсен осторожно разбудил рукой одну из веток, и дождик росинок хлынул на паутину, прогнувшуюся под золотой тяжестью. Паук тут же выскользнул из укрытия и на глазах мальчика устремился к источнику нервного подрагивания своего архитектурного сооружения. Какова же была его досада! Он суетливо оглянулся, поднял голову к мальчику таким жестом, будто грозил ему своей головёнкой.
— Прости, — сказал маленький путешественник, — я просто играю.
А паук сказал в ответ:
— Нечего со мной играть, я ещё не позавтракал. Вот позавтракаю мухой или комариком, тогда и тебя съем на закуску. — Он деловито и в то же время обиженно исчез в укрытии, и Андерсен не смог разглядеть его, чтобы извиниться ещё раз.
— Не отставай, — весело крикнул отец где-то впереди, и мальчик со всех ног понёсся на крик.
Отец сорвал себе упругую ветку и осторожно покачивал росинками.
Листья успели умыться, да так чисто, что в них как в зеркало смотрись.
— Они как алмазы, — сказал отец.
— А ты видел алмазы?
— Нет, — ответил старший Андерсен.
— А почему же ты так говоришь?
— Об этом в книгах написано. И особенно в стихах. Росинки сравнивают с алмазами, с бриллиантами.
Над головой ромашки витала пчела — словно её оживший сон.
— Что снится ромашкам, папа?
— Ромашкам? Им снится солнце. Видишь, как они похожи. Солнце — старше ромашки, но посмотри внимательно, оно само как большая ромашка.
— А почему на нём пчёл не видно?
— У них нет сил долететь, — засмеялся отец.
Сын так любил, когда он смеялся.
— Ты сам солнце! — сказал мальчик.
— А мама кто?
— Мама — это луна.
— Знаешь, что такое луна? — спросил отец.
— Нет, не знаю, — признался сын.
— Подумай.
Ребёнок подумал, но ничего не смог сказать. Когда он думал, лучик мысли пробежал у него на лбу. Он пожал плечами.
— Луна — это ночное солнце! — довольным голосом сказал отец.
— Луна — ночное солнце, ночное солнце, — закричал Андерсен, и ему так понравилась своей красотой эта мысль, что он помчался по тропинке, будто за ним нёсся пчелиный рой.
— Ay! — кричал вслед отец, а потом и сам так рванулся за ним, что ромашки и васильки только и успевали отбегать от тропинки, рискуя погибнуть под его башмаками.
Он догнал сына и подбросил. Мальчик взлетел так высоко, что у него перехватило дыхание, он протянул руку к недоступному солнцу.
— Я хотел солнце достать, — сознался сын.
— Доставай! — закричал отец всему лесу и снова подбросил его.
Но на этот раз солнце было ещё дальше.
— Ну, достал солнце? — спросил отец, ставя Ганса на влажную от росы траву.
— Потом достану.
— Сегодня некогда? — улыбался отец.
— Некогда! Нужно ведь с каждым цветком поздороваться, в любое дупло заглянуть.
— Заглядывай!
Отец опять поднял хрупкое тельце сына. Тот заглянул в большое дупло. Ему показалось, что это не дупло, а вход в подземелье. Если бы отец отпустил его, он мог обрушиться в преисподнюю! Неужели такого доброго отца мог ждать ад? — вспомнил он слова матери и ещё крепче прижался к отцу.
— Там ведьмы случайно нет? — услышал он голос отца.
— Боюсь, — закричал мальчик, — опусти меня на землю.
— Не бойся, чудак, — улыбка сошла с лица отца.
— А если там и вправду ведьма?
— Мне бы её показали.
— Я боюсь ведьм.
— Я давно замечаю, что ты не можешь оставаться один в темноте. Не бойся темноты.
— Там же ведьмы водятся.
— Нет там никаких ведьм!
— Так все говорят: и мать, и соседки, и мальчишки.
— Живи своим умом. Лучше бедный ум, да свой.
— Жалко, что мамы нет с нами, — вздохнул сын.
— Очень жалко.
— Я так люблю платье, которое она надевает весной, когда идёт вместе с нами.
— Жаль только, что это бывает слишком редко.
— У неё много дел дома. Она любит чистоту. Я тоже люблю чистоту и порядок. Я люблю, когда тело чистое, а голова промыта. Почему многие мальчишки редко моются?
— Не любят, — ответил отец. — Но тело своё нужно содержать в чистоте.
— Я знаю. Если бы сейчас с нами была мамочка! Эти цветы на её платье — как живые. Я один раз даже видел, как на цветок на её платье села пчела, чтобы мёд собрать.
— Сочинитель ты мой! — обнял его отец.
Ребёнок пугливо отстранился:
— Только в дупло меня больше не суй. Я точно знаю, что там ведьма. Когда хмель чистили, рассказывали сказку, что в дупле подземелье, а там собаки на сундуках с деньгами! Вот! — Он даже при свете дня представил темноту подземелья и испугался.
— Они хмельные были, потому и сказки рассказывали.
— Нет, они задумчивые были, — не согласился сын.
— Ну, если хочешь, я в дупло слазаю, денег наберу. — Отец сделал вид, что направляется к дуплистому дереву.
— Нет, — испугался сын, — не отпущу! Не нужно мне денег. Мне ты живой нужен.
Птичий оркестр заглушил его тоненький голос. Его душа переполнена была запахами земли, и даже голос был фиалковый, тоненький... К голосам птиц присоединились неразличимые для уха, но так хорошо слышимые сердцем мелодии деревьев. Ведь каждое дерево имеет свою мелодию от рождения. И когда хорошо ему, оно неслышимо поёт о своей жизни, о тайнах леса, о том, чего люди не знают про самих себя.
Ганс Христиан увидел огромное дерево и вспомнил, что старухи много рассказывали о великанах, которые водятся в далёких землях.
— А правда, что у них в носу может поместиться целое дерево?
— Не только дерево, но там даже птицы летают.
Сын помолчал, а потом выпалил:
— Вот здорово. Я обязательно до тех краёв доберусь и погляжу на них хоть одним глазком...
— А меня возьмёшь с собой? — ревниво спросил отец.
— Ладно, возьму. Только ты меня не ругай, если я выйду с ним на бой, как Хольгерд Датчанин.