Амалиенборгский дворец возвестил о восшествии на престол Христиана VII.
«Ура» — ответила площадь балкону, с которого разнеслась весть о новом короле. Войска подошли к присяге. Городские ворота закрыли. Наступил траур — время отсутствия пьес.
Андерсен боялся, что «Мулат» не пойдёт никогда. Но миновали два месяца, город снял маску траура со своего лица и улыбнулся февралю. «Мулат» показал белые зубы и шагнул в народ с невольничьего рынка.
Андерсен заимствовал чужие сюжеты как Пушкин. Всё, что принадлежало миру, принадлежало и каждому из них.
«Мулат» стал триумфатором.
— Вы ещё не писали такого, — говорили Андерсену.
— Я писал другое.
— Другое недостойно вас. Только «Мулат», — твердили дамские шляпки.
— Оставьте мне хоть «Прогулку на Амагер», — картинно умолял Андерсен.
— Ну, разве что, — улыбалась голубая шляпка.
— Нет-нет, только «Мулат», — отвечала ей сиреневая...
— Обе вещи прекрасны! — мирила их красная шляпка.
«Мулат» шагнул в Швецию, где его ждал достойный успех. Стокгольмский королевский театр поставил андерсеновскую пьесу, её разыгрывали передвижные труппы, студенты Лунда рукоплескали автору. Последние увидели «Мулата» в Мальмё, где на датском языке его играло товарищество датских артистов.
Шведская молодёжь стала первой, кто чествовал Андерсена. Юность Лунда решила дать в честь Андерсена обед.
Густая толпа студентов в голубых шапочках подошла к дому, где гостил Андерсен. Когда он вышел к ним, — все обнажили головы. Небеса услышали могучее «ура».
В Мальмё должна была идти пьеса, студенты отправились туда, а Андерсен уехал. Он боялся не выдержать нахлынувших чувств. Андерсен никогда больше не был в Лунде. Это был город счастья, а города счастья не следует посещать дважды.
Зависть следовала за ним по пятам на тротуарах родины. Насмешки лучших людей, обвинения в заимствовании сюжета. Выдающийся Гейберг:
— Надо будет попросить вас сопровождать меня в Швецию, когда я соберусь туда! Авось, тогда и на мою долю выпадет малая толика таких чествований!
— Пусть вас сопровождает ваша жена, тогда вы добьётесь их ещё легче! — отпарировал Андерсен. Жена Гейберга — одна из лучших актрис, много крови попортила драматургу.
Копенгаген радовался маленьким успехам нищего выходца из Оденсе, но не мог простить больших успехов того, кто превращался из безобразного утёнка в прекрасного лебедя. Кандидатов на должность лебедей было слишком много, и всякого нового встречали враждебным свистом.
А он, между тем, становился европейской величиной.
Он уже знал: Дакия не поймёт его так как он бы хотел. Она знала его нищим, голодным, смешным, отвратительно одетым — именно поэтому он стремился одеваться модно, лишь только ему позволили крайне скудные средства. В Европе ему улыбались не так, как улыбаются нищему, выбившемуся в люди с помощью добрых людей, ему улыбались как человеку, быть может, наиболее талантливому в своей маленькой стране, где так много писателей и поэтов. Дакия была задворками Европы, питалась научной и культурной силой Германии, сама ничего интересного не производя ни в науке, ни в искусстве. Высокий Андерсен шагнул из этой маленькой страны в Европу, казавшуюся огромной, как в своё время огромным казался ему из Оденсе Копенгаген, но чем выше становилась его слава, чём ярче и надёжней становилась она, и далёкая сказочная Америка и невыразимо великая Россия всё чаще притягивали его внимание читателями и просторами. Возвращаясь в Копенгаген из своих дальних поездок, освежённый впечатлениями, напоенный встречами с наиболее талантливыми людьми, побывав в гуще театральных постановок, напитавшись новейших книг — он чувствовал — только став гражданином мира можно овладеть этим миром.
Он называл «душевной упругостью» своё свойство отбрасывать множество неприятных впечатлений, оставаясь один на один с радостями, впитывая их, питаясь ими для того, чтобы творчество стало солнечней.
Но так было далеко не всегда, ведь на страницах биографии не сознаешься в кошмарных бессонницах, тоске по матери, страхе перед нищетой, перед возникающим образом сумасшедшего дедушки, перед простым человеческим одиночеством в вечной тяжбе со счастьем.
Как раз после «Мулата» он пришёл к мысли о создании «Картинок-невидимок».
И быстро претворил её в жизнь.
В Швеции, Англии и Германии грянули несколько переводов. Особенно обрадовал Андерсена перевод, где критики назвали её «Илиадой в ореховой скорлупе». Андерсена умиляло это выражение.
— Посмотрите, — делился он с Эрстедом, — названия точнее невозможно придумать!
На что Эрстед отвечал:
— Название великолепное, но я бы отнёс его скорее к вашим сказкам. Они — суть романы, аккуратно уложенные в размер скорлупы.
— Как верно... Если бы не ваше ободряющее слово, я бы совсем забыл за романами маленький благородный жанр.
— «Илиада» дожила до наших дней. Ваши сказки будут существовать века, если вы станете развивать способность к ним, регулярно обдумывать идеи, доводя их до совершенства. Ведь важно не просто написать сказку, а сделать идею и воплощение таковыми, что никто и никогда не явит идею и содержание глубже и короче, а словесное воплощение недосягаемым! — И Эрстед улыбнулся той облагораживающей всё вокруг улыбкой, которой Андерсен всегда мечтал наделить свои сказки.
— Ваши «Картинки-невидимки» — настоящие сказки. Их будут переиздавать и перечитывать, но вы призваны создать целый корпус сказок. Сделать в сказках открытие, равное Ньютоновскому в физике. И вам это вполне может удастся, если вы отринете сиюминутные работы и сосредоточитесь на главном. Создать нечто новое после братьев Гримм, «Тысячи одной ночи» и Шарля Перро очень трудно, но в вас есть тот лирический задор, какого нет более ни у кого, а это может облагородить любую грубую народную историю.
— Но лирика никому не нужна, — выдохнул Андерсен. — Критика считает её ненужным довеском к сюжету.
— Не переживайте. Лирика — дар Бога. У подавляющего числа литераторов этого дара нет: они или завидуют ему или его не понимают. Нужно время, чтобы привыкли к вашей исключительно лирической манере письма. Едва ли не всякая ваша сказка — роман. И это тоже поймут не все. — Он задумался. — И не сразу. Но вы должны делать своё дело. И чётко знать: никто не сделает его лучше вас. Никто и никогда. И вот ещё что — вы должны помнить — вам невозможно подражать. Ваша образная система — совершенное чудо. Нельзя подражать чистым движениям души — вы неподражаемы. Но всё это только при условии постоянной работы над собой, чистоты души и углубления чувств.
Наступила пауза.
— Извините, тон был немного поучительным, но лишь только потому, что я глубоко ценю и уважаю то, что дал вам Господь.
— Спасибо, спасибо, — не в силах сдержать чувств, Андерсен расплакался. — Недавно Мольбек опять обвинил меня в том, что я заимствовал сюжет «Мулата».
— Ах, в мире всего несколько десятков сюжетов, обвинять в заимствовании легко. Эленшлегера можно обвинять в том, что он заимствовал сюжет из «Тысячи и одной ночи» и назвал его «Аладдином». Может быть, заимствован даже сюжет Библии из более ранних книг!
— Нет, нет, не говорите так, — вскричал Андерсен. — Не говорите так!
— Только уважая ваши религиозные чувства, — развёл руками Эрстед. — Как и со своим братом я не буду с вами вести дискуссии на эти темы. Но — продолжим. Из сказок Тика Гейберг взял сюжет для «Эльфов».
— Гейберга критиковать не принято. Тик... кто знал его в то время?
— Но сейчас-то знают — и что? И что? Пишите сказки — и мир скажет вам спасибо!
Его, Андерсена, стезя — сплошная борьба за существование, за выживание, за место под солнцем искусства. А где его придирчивые лучи? Он, Андерсен, обязан помочь своей стране!
Придя к этому довольно распространённому среди молодых поэтов выводу, он прошествовал по улице походкой Гомера, переходящей в поступь Наполеона.
Он был маленьким богом творимой им литературы. Его власть не оценил мир, но ещё оценит. Дания не часть космоса, она всего лишь часть Европы. Маленькая завитушка. Космические категории отсутствовали в её мышлении.
КОМЕТА АНДЕРСЕНА
Кометы — мысли неба. Они бороздят космос в поисках, которые людям неясны и вряд ли будут ими поняты. Может быть, они — поезда жизни, огненные конверты бытия. Но людям они несут страх. Вряд ли кометы ведают о том Боге или тех богах, которых представляют люди. Или кометы — письма прошлого, которые мы недостойны расшифровать? — думал пастор.
Йенни Линд — главная комета его жизни.
Мы думаем, что природа хочет, чтобы мы отразили её явления на человеческом языке. Какая глупость!
Мы должны вымолить у природы право говорить о ней на человеческом языке.
МАЛЕНЬКИЕ ИТОГИ
Андерсен всю жизнь пытался найти утешение у людей, будь то мужчины или женщины. Всякое доброе слово, благожелательный взгляд он почитал искренними.
Идеалом для него была бы женщина-утешение, любовь-утешение. Но его идеализм натыкался всякий раз на подобие утешения. Все три любви его жизни — Риборг Войт, Луиза Коллин, Йенни Линд — были достаточно самостоятельными женщинами с устоявшимися планами на жизнь.
Риборг Войт, молоденькая, симпатичная девушка, очень обаятельная, пленила Андерсена, когда любовь есть юношеская необходимость души.
Луиза Коллин, дочь мудрого Коллина, которому так обязан Андерсен, ни при каких обстоятельствах не вышла бы за Андерсена — он был только приёмышем семьи, и профессия литератора не позволяла крепко стоять на ногах — ни один писатель Дании во времена Андерсена не мог обеспечить себя литературным трудом.
Йенни Линд, «шведский соловей» — главная любовь в жизни нашего сказочника. Мендельсон говорил, что такие таланты, как она, рождаются лишь раз и столетие. Она почитала его за брата. Как и Луиза Коллин. Размениваться он не захотел. Он столько пошлости видел в своей жизни, что умер девственником.