Колька не заметил, как ноги сами зашагали по дороге к кладбищу. Но, пройдя метров двести, он остановился, повернулся кругом и медленно, сопротивляясь себе — другому, — пошёл к переправе.
Яличник перевёз Кольку в город. Графская пристань встретила его многоголосым шумом. Колька поспешил выбраться на площадь, а с площади — на Морскую улицу.
Морская забаррикадирована, и мальчишка сворачивает в Кривой переулок. Вот знакомая улочка. По ней он возил туры и фашины для бастиона, бочки с водой. Сюда он приносил своё и отцовское бельё постирать. Знакомый плетень.
— Ты к нам, Николка?! — к мальчику подбегает Голубоглазка и тянет его за руку.
— Маманька! — звонко кричит она. — Николка пришёл!
Антонина Саввишна выскочила на крыльцо, увидела Николку, обняла.
— Вот удача! А я на минуточку из госпиталя забежала домой. Заходь, Николка.
В комнате пахнет кислым молоком, печёным хлебом и квасом. В углу, освещая иконы, горит маленькая свечка.
— Тимофей-то как? Здоров? — спросила Саввишна, собирая на стол.
Колька хотел ответить, что нет больше бати, что он навечно поселился в земле на Северной, но сдавило опять горло, во рту стало горько. Мальчик поймал настороженный взгляд Антонины Саввишны, упал на кровать и разревелся во весь голос…
Молчали долго, тяжко. Чем утешать? Разве есть на свете такие слова? Пусть выплачется парень.
Николка поднял голову. Глаза сухие, лишь воспаленно горят. Заговорил, А в голосе жёсткость:
— Почитай, полбатареи полегло. Дядя Иван тоже.
— Дядя Иван?! — ахнула Алёнка.
Николка кивнул.
— Наперёд дядю Ивана порешило. Потом батю.
Антонина Саввишна положила руку на голову мальчика:
— Погодь, Николка. Жив Нода. Богом клянусь — жив! Токмо… ходить не будет, нету ноженек-то. — И, словно оправдываясь: — А с руками всё справно. Целёхоньки руки, сама видела! Пироговот, Николай Иваныч, ножки ему обе зашили — всё в аккурат и быстро. Он у нас, знаешь, какой быстрый — Пирогов-то, долгие ему годы! А барабанщика сегодня к вечеру переправят в тылы — обоз цельный снаряжается. Отвоевал бедолага…
Николка вскочил на ноги. Сказал решительно:
— Я с вами в госпиталь, Антонина Саввишна. Я должен увидеть дядю Ивана! Хочу с ним попрощаться.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Однажды мы сидели втроём в сквере, что расположен на месте бывшего пятого бастиона. Вечерело. Доносился гул проходящих троллейбусов. Трещали цикады, напоминая отдалённый перестук боевых барабанов.
Станислав сказал:
— Вот здесь Иван Нода, Василий Доценко и Николка запускали змея. Здесь Николка выбивал сигнал атаки. Здесь всё случилось…
Пискнув, вспорхнула невидимая птица. Зашуршала в зарослях кустарника. Потом появилась, встревоженная, села на высокую макушку гранитного столба — памятного знака. На этом гранитном столбе высечено:
5–й БАСТИОН 1854—1855
Такие знаки, увенчанные старинными русскими шлемами, установлены в Севастополе на местах, где были когда-то бастионы.
Стас задумчиво проговорил:
— Почему же всё-таки он перешёл на незнакомый редут?
В документах сказано, что в начале апреля 1855 года Николка Пищенко появился на редуте Шварца, который находился слева от пятого бастиона. Почему он не вернулся на пятый, где погиб отец, где судьба свела его с флотским барабанщиком и умельцем Иваном Нодой?
Сложно, конечно, ответить наверняка, что двигало поступками Николки» Может, он оказался на редуте потому, что там служил Евтихий Лоик — единственно близкий из оставшихся в живых?
А по дороге домой мы поспорили. Логичнее всего, что вестового перевели на новое место службы тоже вестовым. Да и потом, Григорий Николаевич Забудский был душевным человеком — надеялся уберечь мальчишку.
Но Стас настаивал:
— Только бомбардиром!
Сомнения и споры разрешил документ, который мы вместе обнаружили в архиве Военно–Морского Флота в Ленинграде, куда отправились на зимние каникулы.
Министерство Е. И. В. военное.
Департамент инспекторский.
Канцелярия
Стол 2–й
28 августа 1855 № 10503
27 марта 1855 года, во время бомбардировки Севастополя убит матрос 37–го флотского экипажа Тимофей Пищенко, десятилетний сын коего, находясь при отце с самого начала осады на батарее Забудского, попросил после того дозволения перейти (выделено С. Ф.) на редут Шварца и состоять при когорновых мортирах; находясь при них безотлучно день и ночь и подвергаясь постоянным опасностям, он, несмотря ни на какие убеждения, не хотел расстаться с означенными мортирами…
Произошло это, однако, не сразу.
Музыка, музыка, музыка… Кажется, в эту ночь только она владычествует над редутом Шварца. Ласковый апрельский ветерок несёт звуки вальсов вдоль развороченной насыпи, над потными спинами артиллеристов и матросов, долбящих неподатливый грунт.
За десять дней второй бомбардировки укрепления редута почти начисто снесены. Разрушены землянки, офицерский блиндаж, завален снарядный погреб.
Бородатый Лоик выпрямляется, отставляет кирку 8 сторону.
— Вот, брат Николка. Які блинці — музику й то до діла прилаштували. Воєнна хитрість!
Николка тоже перестает копать. Ждёт, пока Евтихий скрутит цигарку, закурит и продолжит про «военну хитрість». Но тот не торопится — попыхивает, задумчиво слушает музыку.
Грустный вальс сменился развесёлой мазуркой Глаза Лоика заблестели, он довольно покрутил головой.
— Так в чём хитрость, Евтихий Иванович? — не выдерживает Колька.
Лоик прищуривает глаз, вынимает цигарку изо рта. Отвечает почему-то тихонько, словно их кто подслушивает:
— От мы с тобою долбаем землю киркой да мотыгою, а супротивник думає: развлекается россіянин — польки да кадрилі отплясував. Кинется на штурм — ан погоди, мусью: редут — целёхонький! Да ещё перед редутом…
Колька понимающе закивал. Дело в том, что французы, готовясь к штурму, начали рыть странные окопы — апроши — они зигзагом приближались к русским позициям. Наши командиры решили: втайне, под прикрытием музыки и темноты прорыть навстречу контрапроши и этим сорвать штурм. Но было уже поздно. Противник успел сосредоточить в своих «зигзагах» множество войск.
Ранним утром двадцатого апреля редут был поднят по сигналу смертельной опасности. Надрывались трубы, перекрывая пронзительным звуком резкую барабанную дробь. Рванулась и шумно захлопала крыльями стая птиц, заночевавшая на редуте. Их писк быстро удалился в сторону моря.
Николка с Евтихием Лоиком выскочили из землянки и бросились к орудиям. Сквозь амбразуру мальчишка увидел врагов так близко, что начищенные пуговицы офицеров слепили глаза. Такое было впервые.
— Картузы! — прокричал Лоик.
Колька отбежал от амбразуры, раскидал доски, прикрывающие запасы пороха…
Редут погрузился в клочковатое облако дыма. Восходящее солнце подкрасило его, и от этого облако казалось пожаром.
Евтихий Лоик, наводя орудие, приговаривал:
— Бісови діти, підходьте! Авось до вас живьём доберемся, мусью! Вжарим крапивою!
Николка, передавая заряжающему мешочек с порохом, кивнул на Лоика:
— Колдует!
Заряжающий улыбнулся:
— Бородач наш в бою зол становится и без заговора не наведёт.
— О–ру–дие!..
— Николка! Ядро!
Николка, напрягшись, поднёс ядро. Тут же новая команда:
— Банник!
Мальчик, пригибаясь, побежал за банником — взамен перебитого картечью. Споткнулся о разбитый ящик, грохнулся наземь. В то же мгновение чьё-то тяжёлое тело подмяло его под себя. Николка с трудом выкарабкался из-под грубой шинели и повернул человека на спину. Это наводчик соседней пушки. Он был мёртв. Мальчишка передал банник Евтихию. А сам отошёл к пушке рядом, припал к прицельной планке. Пригодилась отцовская наука!
Наводя пушку, Николка краем глаза заметил, что французы успели подтащить полевое орудие и готовят его к стрельбе.
— Ну, погодите, мусью! — невольно перенимая привычку Лоика, заговорил Николка. — Вжарим крапивою!
Раздался выстрел. Французское орудие, приподнятое взрывом, покатилось под гору.
— Молодец, наводчик! — с удивлением выдохнул командир редута. Он внимательно наблюдал за действиями новичка.
А Кольке дел хватало: он зажигал палильные свечи, в промежутках между выстрелами готовил паклю, ловко подхватывал прибойник, отбрасываемый Евтихием. Да ещё успевал помогать у соседнего орудия — из всей орудийной прислуги там осталось в живых только двое.
Дымовая завеса мешала прицельному огню. В глубине редута пылали пороховые ящики, и дым от пожара окутывал пушки.
Николка случайно обернулся и вдруг увидел: на укрепление въезжает Павел Степанович Нахимов.
Адмирал сошёл с лошади. Высокий, крепкого сложения, он слегка сутулился. Ступал пружинисто, точно початая шаг. Одет Павел Степанович был, по обыкновению своему, в длинный сюртук с золотыми эполетами и «Георгием», сверкавшим на солнце.
Нахимов направился к насыпи. Командир редута отрывисто докладывал, почти кричал. Глаза его то и дело косились на сигнальный пост.
— Четыре орудия выбыло из строя. Французы подтягиваются для штурма.
— Вижу-с, — остановил его Нахимов, — положение ваше трудное. Будем драться.
Адмирал хотел подняться наверх, но командир редута преградил путь.
— Вал пристрелян, ваше превосходительство.
Нахимов не стал спорить и отошёл вглубь. Хотя обычно при посещении бастионов и редутов адмирал выбирал для своего наблюдения самые горячие точки и в ответ на просьбы поберечься отвечал: «Позвольте самому разобраться. А опасно сейчас везде».
Нахимов разглядывал в подзорную трубу позиции противника. Орлиный профиль, румянец на щеках придавал его лицу выражение спокойствия и здоровья. На самом деле адмирал тяжко страдал от застарелого недуга и недавней контузии.
С сигнального поста предупредили:
— Приготовиться! К противнику подходит подкрепление!
Николка раздвинул канаты, закрывающие амбразуру. Весь склон перед редутом преобразился — словно разбрызгали по нему две краски: в красных шароварах и синих мундирах французские пехотинцы расте¬кались по склону.