Рядом с ним люди становились другими, сами того не подозревая, и каждый раз это было поразительно. Словно только что это был один человек – мощный, самодовольный, умный, но вот вошел о. А., заговорил с ним, и все стало на свои места – словно включался какой-то неведомый оптический прибор реальности, и становилось ясно, что мощь – дутая, что ум – это еще не все, и направлен он на вещи мелкие, что человек не так победоносен и силен, вернее, что и эта победоносность и эта сила настолько «не про то», что иногда его становилось жалко. Так было несколько раз. Людей это не унижало, но вызывало к ним сострадание, сам же о. А. никогда не делал ничего, что могло выставить человека в невыгодном свете, наоборот. Сколько раз я видел, как к нему приходили художники, Саша Зуев, например, который потом сделал несколько его замечательных портретов по памяти и подарил о. Александру «синего» Христа в терновом венце, который потом висел в доме в Семхозе, или Слава Гайворонский, и какими взволнованными и вдохновленными они уходили с этой первой встречи.
Но оптика работала. Однажды мы с одним знакомым ждали о. Александра в комнатке дома в Пушкине, я хотел их познакомить. О. А. запаздывал, знакомый нервничал. Прошел час и полтора, знакомый ощущал себя задетым за живое – он приехал на встречу, а им пренебрегали, как ему казалось. Он пробурчал что-то о невнимательности хозяина, о том, что он берет деньги, наверное, за службы… и ушел в гневе и возмущении. Через некоторое время пришел о. А., которого задержали приходские дела, среди которых бывали и неотложные, и, узнав, что человек не дождался его и обиделся, грустно улыбнулся. «Видели изображение младенца в утробе? – спросил он меня. – Помните, куда он смотрит?»
Думаю, что это относилось, прежде всего, ко мне самому. Я был, и во многом так и остался, скрюченным младенцем, смотрящим на себя самого в силу этой самой скрюченности, но периоды окукливания иногда прорываются синим воздухом полета, и думаю, что эти минуты как раз и победят.
Такие люди являются носителями «облака реальности», в котором обстоятельства и люди наводятся на резкость и перестают восприниматься с точки зрения социальных ролей, которые они играют. Все неглавное в этом «облаке» отходило на второй и третий планы, и становилось видно главное.
Однажды, начитавшись духовной литературы, я спросил его, как обрести смирение? Я имел в виду не то состояние забитой покорности, которое принято понимать под этим словом, а внутреннее состояние устремленности к выполнению не своей эгоистической воли, а высшей. И если своя – разрушает, то высшая – укрепляет. Именно это имел в виду, кажется, Бердяев, когда писал, что смирение – это взгляд в реальность.
– Начните со скромности, – сказал о. А. – Промолчите, когда хочется оставить за собой последнее слово. Не настаивайте на своей правоте. Давайте больше высказываться другим…
Я был разочарован. Я спрашивал о волшебном смирении, которое мне так не терпелось постичь, а мне предлагали какие-то «предварительные» вещи. Тем не менее, я стал пробовать скромность. И этот инструмент оказался столь мощным и трудным в применении, что я до сих пор ловлю себя, что я только-только начинаю настойчиво его практиковать, да и то с большими перерывами.
Удивительная вещь. О. А. ушел, а поле реальности так и осталось. И когда мне надо его вызвать, чтобы понять, что именно за человек рядом со мной, я его это «облако» вызываю, и магическая оптика включается снова и снова, и люди становятся доступны взгляду реальности. Многих такой взгляд преображает. Это как стихотворение одного японского поэта, который увидел в повилике у забора, не заметной никому, целую Вселенную, а в молнии претензию и пошлость.
Однако в глубине каждого человека, какими бы ни были нелепыми социальные маски, изуродовавшие многих из нас, в самой глубине его сердца всегда горит волшебный огонек, которому нет начала и никогда не будет конца, потому что он пульсирует в других измерениях, соединяя нас с ними, и все пророки и учителя советовали иметь дело именно с этим огоньком Божественной сущности в глубине глубин человека. И о. А. всегда видел в человеке невероятно радостную и счастливую весть, о которой тот мог и не подозревать, но, отразившись в таком вот любящем взгляде, чувствовал, что соприкоснулся с истинным знанием о себе… и рос ему в ответ.
До встречи с о. А. у меня не было таких явных прикосновений к тому, что находится «под грубою корою вещества», как об этом писал Вл. Соловьев. Во время общения с ним и какое-то время после его смерти эти прикосновения случались регулярно, и каждый раз это было не так, как прежде, но всегда невероятно.
Уроки зрения
Однажды я собрался съездить на родину, в Сочи, и после службы попросил у о. Александра благословения. Его ответ меня поразил: Вы что же, хотите, чтобы я вас отпевал? – ответил он на просьбу, ничего не объясняя.
Я так и не добился ни объяснений, ни благословения. Однако съездить очень хотелось, и я решил все же отправиться. Удивительно, но сколько я ни пытался купить билет на самолет или поезд, у меня тогда так ничего и не вышло. В результате я никуда не поехал, остался в Москве, ездил на дачу.
А через год или два, когда в Сочи меня звали, но ехать совсем не хотелось, я пришел к нему за благословением в твердой уверенности, что его опять не будет. Но о. А. широко улыбнулся и сказал свою знаменитую фразу: а почему бы и нет. И благословил.
Поездка сложилась очень удачно. Это была бы еще одна назидательная история из серии православных установок, как важно брать благословение у священника, если бы в ней не было чего-то превышающего слова и смыслы. Если бы не было в той поездке автобуса, на котором, проводив своего друга Славу Гайворонского в адлерский аэропорт, я ехал обратно в Сочи вдоль моря, и море стало преображаться в лучах заходящего солнца, и автобус стал преображаться, и я сам, исполняясь и наполняясь глубинным покоем и радостью. Предметы словно раскрывались, как бутоны цветов, но только не внешней, а внутренней своей формой, сияя, улыбаясь, давая понять, что я оказался в том дружественном и волшебном мире, который мы знаем, но так редко встречаем на земле, солнце стало живым, и каждый луч его был как живой золотой с розовым гонец с вестью, что ты жив и что так было и будет всегда, потому что основное твое окружение – это окружение солнца, чуда и радости, из которых ты сам соткан, просто почему-то обладаешь способностью забывать об этом на целые годы.
Такие прикосновения есть дверь в реальность и оставляют память и, главное, вдохновение. Память о том, что поверх «земных, иллюзорных барьеров» есть те земные вещи, которые уже преображены, которые уже напитаны солнечной реальностью. А те, которые смотрят угрожающе и страшно – это те же самые небесные вещи, которые ты развернул к себе сослепу их «иллюзорной» однозначной стороной, словно витражное стекло, которое не можешь как следует рассмотреть в полумраке и видишь на нем ужасную смерть с косой и воспринимаешь это как визитную карточку твоего мира. Но вот зажигается свет, и грозный скелет в лучах солнца, пронизывающего витраж, смотрится только одним из фрагментов сияющей картины, на которой рыцарь, например, пронзает дракона и сияет чудесный замок с зеленью зеленой кроны перед ним. И тогда нет ни земного, ни небесного, они становятся одним – правдой.
Смысл вещей мира, как и стихов, которые я сейчас пишу, их внутренняя форма вынесены за пределы вещей и слов, они не в вещах, не в текстах, они в другой географии. Но доступ к их ангелу места, к их сияющей безымянной сущности будет открыт, если я сам стану гражданином этой страны, – вынесу себя самого за ложные представления о себе как о эгоцентрическом единстве и твердом, стареющем теле. Потому что в каждом из нас есть мост, ведущий в страну сияния, которой мы принадлежим и которая благодаря прихотливой оптике омраченной души может быть воспринята, как ужас смерти, тяжесть безысходной ситуации, страшный дракон или волк мистерий Афродиты, чудище детских кошмаров, монстр, живущий в подсознании. Когда смотришь на солнце, в глазах чернеет. И вот эту черноту большинство из нас принимает за солнце – но это лишь его проекция на психику восприятия.
Вот почему ужас жизни нужно пересмотреть, не отвести глаз, уставиться дракону и сатане в глаза, покуда он не лопнет, и ты не увидишь, что ни монстра, ни дракона никогда не было, что это была маска, которую сам же ты и надел на Божественное сияние Ангела жизни, назовем его так.
До света нужно досмотреться, раня глаза и душу встречей с ужасом, с обидой, предательством, смертью родителей или уходом и изменой любимого человека. И кажется, что сейчас исчезнешь, потому что нет человеческих сил встретить такое и не исчезнуть в море ужаса и мрака. Нет даже воли перед этой устрашающей силой бездны. Но это не так. С той стороны – Создатель всего, свет и жизнь, и когда кажется, что все уже кончено, но ты имел мужество стоять на своем и не отводить глаз, то маска падает и тебя окутывает сияние. То самое, откуда ты пришел в мир и теперь призван открыть сам свет этого сияния миру. Не проповедуя, а действуя.
До встречи с о. А. у меня не было таких явных прикосновений к тому, что находится «под грубою корою вещества», как об этом писал Вл. Соловьев. Во время общения с ним и какое-то время после его смерти эти прикосновения случались регулярно, и каждый раз это было не так, как прежде, но всегда невероятно.
Я никогда не забуду, как плелся, больной и разбитый, по Невскому, мечтая дойти куда-нибудь, где можно сесть и выпить глоток воды, и тут меня коснулась сила, полная блаженства и любви, и это было настолько нежданно и прекрасно, что я не удержался и заплакал. Думая, что меня могут принять за странного чудака (вот она властная сила приличий!), я полез в карман, достал темные очки и нацепил на нос. Так я и шел дальше, обливаясь слезами счастья и благодарности из-за того, что пришло НИОТКУДА, не от мысли, не от слов, не при разговоре с другим человеком, не от какого-то известия или картинки – а, как это принято говорить, по чьей-то молитве.