И знаете, каждый раз, когда я соглашаюсь на меньшее, я теряю самого себя. Никому не хочу указывать, как им быть – просто мой случай такой. Только «величие замысла» дает силы и вдохновение…
…когда он произносил: «Христос», голос его становился другим – нежным, глубоким и проникновенным – так говорят о лучшем друге, который сделал для тебя все, что мог, и даже еще больше.
Время, аскеза и Божественное совершенство
Он настаивал, что мы призваны быть «совершенными, как совершен Отец ваш Небесный». Как-то я спросил: «Но это же невозможно, как это следует понимать?» – «Да вот так, – сказал он, улыбаясь, – так, как есть. Это слова Христа».
И этот призыв к бесконечной задаче странно вдохновлял и веселил. Было странно слышать от умного, практичного во многом человека такие слова не в переносном значении, не в качестве иносказания, не как метафору, а вполне серьезно. За всем за этим крылся какой-то парадокс, то, что я назвал бы дополнительным фактором христианства по отношению ко всем остальным религиям. Я уже говорил о «простецкости» христианства. О царственной простоте отношений в нем между Богом и человеком. Тут была какая-то позиция, которая делала слова о «совершенстве человека, как совершенстве Отца» внезапно реальными. В этом детском, «простецком» дополнительном факторе, попав, скажем так, на его территорию, они делались осуществимыми.
И это не была гордыня, но внезапно включенная интуиция, расположенная там же, где расположен «образ и подобие», внезапно тихо вспыхивало откровением – так и только так.
Дело в том, что совершенство это уже во мне заложено – я так создан, но мне надо до него добираться. И вот тут-то после радостных вспышек откровения начинался вполне тяжелый труд.
Отношение о. А. к причастникам было разным. Однажды, проснувшись рано утром в воскресенье, спросонья я выпил чашку кофе и уже потом спохватился, что собирался причаститься.
На исповеди перед причастием я сказал про кофе о. А. в надежде, что он все равно меня допустит. Но реакция его была неожиданной. «Аскеза – вещь хорошая, – сказал он и добавил, улыбаясь: – Поупражняйтесь. Будет повод лишний раз сюда приехать». На такой «отказ» невозможно было обижаться, потому что это вовсе и не был отказ – это была как бы форма взаимного совещания. Чудесный дар, которым, к сожалению, так мало людей, включая меня самого, владеет.
Что касается аскезы – отец Александр вовсе не был церковным новатором, как его часто хотят изобразить, его «православная родословная» была безупречна. Его духовными воспитателями в детстве были жившие в Загорске священник и монахиня из подпольной православной церкви, которая не стала участвовать в сотрудничестве Церкви с советским государством. Это были очень твердо наставленные в традиционной вере люди, не боявшиеся отдать за нее жизнь. От них он впитывал азы церковной жизни, духовные практики, жизнь в вере. Верность своим первым учителям, а вернее, их принципам он сохранил на всю жизнь.
Поэтому новизну, которая исходила от о. Александра, не стоит объяснять формальным «новаторством» – это было то сияние личности, окутанной духом, которое всегда ново, потому что именно Дух и есть залог новизны.
Мне он приносил не только Бердяева или Анри Бергсона, но и давал тома «Добротолюбия», книги Ефрема Сирина и других отцов Церкви, которыми восхищался.
В чем-то его вера была фундаментальней веры самих фундаменталистов. Отличался от них он, в первую очередь, тем, что для него источником всего был Христос, причем не как принцип или нравственная установка и даже не как церковный канонический образ, а как Тот, с кем он находился в постоянном общении, настолько захватывающем и глубоком, что, когда он произносил: «Христос», голос его становился другим – нежным, глубоким и проникновенным – так говорят о лучшем друге, который сделал для тебя все, что мог, и даже еще больше.
Похожая предельная тональность проскользнула у него, когда однажды мы отправились на кладбище, расположенное недалеко от церкви, где была похоронена его мама, судя по всему – женщина удивительная. Там он совершил небольшую службу. «Это мама», – сказал он, и та же узнаваемая вибрация нежности и глуби окрасила тембр его голоса.
К кладбищам он вообще относился оптимистически. Когда я привел дочь, чтобы познакомить с ним, все места и лавочки вокруг были заняты, и для того, чтобы как-то поговорить с ней наедине, он отправился к могилам, расположенным в церковной ограде, – небольшому кладбищу. Предупреждая возможный испуг дочери, он сказал, улыбаясь: «Здесь хорошо. Здесь все – правда. Все погоны и чины остались позади. Здесь все, как оно есть». И снова улыбка.
Время он воспринимал как вызов. Его бег был ему вечным напоминанием о том, сколько упущенных возможностей послужить Христу осталось уже позади. Он постоянно соперничал со временем, наполняя и раздвигая его рамки до такого объема, что казалось, оно и вправду остановилось. А то и пойдет сейчас назад. Его трудоспособность была невероятна. «Про меня думают, что Александр Мень – это три человека, – шутил он, – один священник, второй пишет книги, а третий издается за рубежом и что-то там еще делает».
Он соперничал со временем. Однажды в слове перед исповедью он даже достаточно резко, что было ему несвойственно, отозвался о тех прихожанах, что «слоняются по двору». Для него это было недопустимым мотовством – так он был заряжен на свершение.
И когда появилась возможность выступать перед аудиториями дворцов культуры – он один говорил за всю Церковь. Было такое ощущение, что Церковь пребывала в тот период в некотором столбняке ввиду открывшихся свобод и была не готова действовать, а может быть, ей просто нечего было сказать. Чиновники всегда выжидают, как оно обернется дальше. Зачем спешить? А он спешил. Он хотел обогнать неумолимое время. Не знаю, чуял ли, что его, земного, немного ему осталось.
Про Христа воскресшего он несколько раз говорил мне, что Тот управлял временем, как и пространством: не только проходил сквозь запертую дверь, но также мог путешествовать в будущее или в прошлое. Свидетельства этого он находил в некоторых неувязках евангелистов, описывающих последовательность явлений воскресшего Христа.
Любимое его слово было – вперед! В ответ на уныние, проблемы, признание слабостей следовало утешение, которое очень часто заканчивалось обычным, мощным: «И – вперед!»
Я и сейчас его слышу.
…Мы простились в такси, я вышел на Верхней Масловке напротив своего дома, увяз в раскисшем сугробе, и он уже из машины, подводя итог нашему долгому разговору, сказал: «Только вперед, Андрюша! Только вперед!» Дверь хлопнула, машина поехала в сторону перекрестка, а я шел, жалея, что общение так быстро кончилось, хотя и чувствовал себя наполненным светом и ясностью, как всегда было после общения с этим человеком. Только вперед!
Мне и в голову тогда не приходило, что его когда-нибудь не будет в моей жизни.
Что касается максимализма евангельской фразы «Будьте совершенны, как Отец ваш Небесный…» и вообще близости к Богу и Евангелию, которая, как казалось, предназначена пророкам, подвижникам, священникам, в крайнем случае, но не нам, грешным, обитателям вполне современного социума… Тут ведь, помимо всего прочего, примешивался и примешивается обычный страх. Страх ограниченного и конечного эго, ложной личности, с которой большинство людей себя отождествляет, перед реальностью безмерного. Лучше бултыхаться в знакомом, но безопасном, чем выйти в океан, где можно потерять из виду «среду обитания», береговую линию и вообще утонуть. Ложная личность (эго), утверждая свою значимость, всегда будет создавать проблемы и страхи – это ее пища. Потому что без проблем и страхов она просто перестанет существовать, а она, как всякое «существо», в этом совсем не заинтересована. И она постоянно сообщает о том, что Бог (безмерное) – это опасно, это страшно, лучше и не соваться, что Бог вообще грозен и недобр, что кто я такой, чтобы претендовать на внимание Творца миров? – одним словом, эго загружает разум мыслями, уводящими человека от источника собственного Бытия и в конечном счете цементирующими и укрепляющими ограниченное и безумное эго, полагающее, что жизнь заключена в нем самом – в фикции.
Отец Александр любил по этому поводу пересказывать содержание польского фильма «Новые амазонки» . «Помните, там все люди забираются под землю и живут в подземных сооружениях. Наверху, говорят они, царят смерть и ужас, наверх выходить смертельно опасно, об этом даже лучше и не думать. Но вот после ряда событий несколько персонажей, спасаясь от смерти, вынуждены бежать наверх, на поверхность земли, чтобы принять там другую смерть – от пребывания наверху. Но когда они наконец-то оказываются на земле, они видят зеленую траву, голубое небо, чувствуют живительное дыхание ветерка и ждут смерти. Но не умирают. Они понимают, что, оказывается, вышли из подземелья в страну жизни, а рассказы про обреченность такого поступка оказались неправдой. Вот так и с Царством Небесным, – добавлял он. – Вот так и с Христом и преображенной жизнью. Здесь нужно – дерзать».
Думаю, к этому нечего прибавить.
…он сказал невероятно значимую для меня вещь – о том, что христианство не разъединяет религии, не стоит к ним в оппозиции, а содержит в себе все лучшее, что было ими «увидено». Что оно объединяет в себе все духовные достижения человечества.
Здесь и сейчас. Последняя лекция
Он часто цитировал строчку песни из «Земли Санникова», которую я впервые смотрел в открытом кинотеатре сочинского санатория им. Ворошилова, где по бокам вспыхивали огоньки сигарет, а в темном воздухе им вторили огоньки светлячков. Строчка была такая: «Есть только миг между прошлым и будущим – именно он называется жизнь».