Дело в том, что все мы общаемся с Богом напрямую каждую секунду, каждый миг нашей жизни. Потому что связь с Источником жизни осуществляется и проговаривается в каждом ударе сердца, в каждом выдохе, в каждом нашем движении. Если уж что и называть мистикой, то это постоянно обновляемое Источником веяние нашей жизни, ее ежесекундное возобновление, ее пульсация и тайна возникать из ниоткуда и иметь опору ни в чем. Вот оно – присутствие Бога. Явное, торжествующее, любящее.
Но это общение можно углубить. Стать чутче к нему. Понять его язык. Влюбиться в Него, могущего быть одинаково правильно написанным и с маленькой, и с большой буквы.
Я ни разу не слышал, чтобы о. Александр хоть кого-то осуждал. Зато однажды был свидетелем, как настоятель (тот самый сотрудник КГБ) распекал его в присутствии прихожан на улице, делая ему раздраженным голосом одно замечание за другим. И снова было ощущение нахохлившейся птицы, которая только и ждет, когда можно будет вернуться к основным делам. Впрочем, он тогда не молчал, а отвечал четко, тихо и лаконично, в принципе, со всем соглашаясь, кивая. Помню, меня это сильно тогда удивило. Это был период, когда я считал, что раз не ответил как следует, не опроверг, значит, признал вину. Постепенно до меня доходило, что одно из другого не вытекает.
Только однажды я видел его в сдержанном гневе. Это было связано с историей об «инопланетянах». Она довольно-таки комична.
Я жил той весной на даче и что-то сочинял. Ночи были холодные, деревья только начали покрываться листвой, и по ночам в небе мерцали огромные звезды. Накануне я понял смысл русского выражения по поводу грабель. Идя к поленнице за дровами, я не заметил лежащие на земле грабли и именно что наступил на зубцы всем своим весом. Ручка описала бесшумный оборот и ударила точно по скуле, причем с силой неожиданной. Через нескольку минут появился бандитский синяк. Меня это не смутило – деревня, перед кем красоваться? И я продолжил свои занятия как ни в чем не бывало. Ночью я вышел полюбоваться на звезды. Я стоял на крыльце и долго смотрел, как они там мерцают. Внезапно одно из светил без всякой подготовки снялось с места и движением обозначило в воздухе фигуру, похожую на скрипичный ключ. Я замер. Я не привык, чтобы звезды танцевали. Какое-то время я соображал, что бы это такое могло быть. В это время застывшая было звезда продолжила свои маневры, причем было ощущение, что она напрочь лишена массы, потому что все происходило без разгона, стремительно. «Тарелочка» то разгоралась, то тускнела, продолжая чертить в воздухе замысловатые фигуры и временами застывая. Потом к ней присоединились еще две. По мере того, как они подходили к третьей с двух сторон, та разгоралась все больше, а я все больше жалел, что на даче нет бинокля. Две мерцающие точки приблизились к третей вплотную, она разгорелась сильным светом, они слились воедино и исчезли. Я почувствовал беспокойство. Я допускал мысль о том, что это инопланетяне, и сбивчивые истории о похищениях закрутились в моей голове. В это время я услышал шорох маленьких ножек по сухой траве в темной глубине сада…
Я взял фонарик, ружье и медленно пошел к забору, откуда доносились странные звуки. Признаюсь, что я сильно напрягся. Подойдя к забору вплотную и осветив землю, я увидел ежика. Это были не марсиане. Я сел на корточки и стал с ним общаться, я люблю ежей. Что ж, по крайней мере, «топот маленьких ножек» я определил правильно.
Наутро приехала жена. Я встретил ее бурно. Я стал рассказывать о визите инопланетян. Глаз у меня был подбит, речь была бессвязной… словом, мне опять не поверили. Когда я дошел до «топота маленьких ножек», жена печально вздохнула…
Когда я рассказал свой анекдот о. Александру, он отреагировал мгновенно: «Ну, зачем же ружье, – сказал он, улыбаясь. – Надо было пойти к ним и сказать – здравствуйте, идите ближе, дорогие! Я очень рад вас видеть!» В ответ я вспомнил, что в своей книжке Серафим Роуз объявил НЛО манифестацией Сатаны. О. Александр посерьезнел. «Откуда этот мусор берется! Все вдруг начинают читать, как сговорились, Серафима Роуза. Знаете, это единственный автор, книги которого я бы с удовольствием сжег. Собрал бы и сжег. Он пишет о том, что истинно православных людей, которые спасутся, очень мало. А если вдуматься, то настоящие православные – это он и еще несколько человек. А если уж по строгому рассмотрению, то останется он один. А что, все остальное человечество – для Бога плесень? Да? Его что, надо просто смахнуть в огонь и забыть?»
Про сжечь книги звучало не очень кровожадно. Время от времени он жег у себя на участке собственные рукописи, а потом с восторгом сообщал: целых два чемодана сегодня сжег, красота! Для него это был рабочий момент. Над своими книгами он работал тщательно: «Гоголь семь раз переписывал. Что я, лучше Гоголя? Не меньше семи!» – и улыбка.
Одно его присутствие было важнее тысячи цитат из Евангелия. Оно само по себе было проповедью. Оказывается, человек способен принять слова Евангелия всерьез, и не только принять, но и воплотить их в своей жизни, в результате чего такая жизнь превращается в свет и любовь.
Собственный опыт и чужие цитаты
Я сейчас скажу не очень правоверную вещь. Последнее время, когда я попадаю в церковь, мне все трудней слушать, как священник начинает проповедь словом «мы», а потом перечисляет, какие мы грешные, недостойные, ленивые, причем сущность риторической фигуры начинает проглядывать с первых же слов, и имеется в виду, что ленив не он, а именно те, кто сейчас стоит и его слушает.
И мне все чаще кажется, что такое обличение, если и имеет некоторый эффект, то кратковременный и неглубокий. Я посокрушаюсь, что я грешник, могу даже согласиться в душе, с пониманием, что и все остальные грешники тоже, назову это успокаивающее чувство круговой поруки несовершенства смирением и успокоюсь. Главное, что меня это не изменит – я останусь тем же самым, я не вырасту на этой проповеди. Но и это еще не все. Священник, который проповедует христианские истины: возлюби ближнего своего, как самого себя, блаженны плачущие, блаженны вы, когда гонят вас, по меньшей мере сам должен соответствовать тому, что он говорит, осуществить это в своей жизни. И только тогда проповедь перестанет быть обменом мертвыми цитатами, взятыми из Евангелия. Есть единственный способ снять с Христовых слов кавычки, преобразить их из мертвой цитаты в живую проповедь – это самому осуществить то, чему учишь. Осуществить слова Христа в своей собственной жизни и лишь потом поделиться опытом того, как тебе это удалось. Тогда цитата раскавычивается, становится вестью. Если человек делится своим собственным опытом, то это может мне нравиться или не нравиться, но я, во всяком случае, знаю, что такое возможно. И если я вижу перед собой любящего человека, а это всегда заметно, и он рассказывает мне, как именно он к этой любви пришел, я послушаю. Но если мне преподносят цитату о любви и делает это священник, который опыта Христовой любви не имеет, то я ему не верю. Это скорее некоторая информация о Евангелии, чем жизнь. И в результате такого подхода у слушателей возникает стандартное убеждение, что все эти великие Евангельские истины о любви и сострадании – не для простого человека, раз священником они явно не выполняются, а значит, нам и пробовать не стоит. Куда нам, грешным. И так вот живое Евангельское слово, цель у которого одна-единственная – не образование, а преображение, благополучно и страшно превращается в цитату, лишенную сил и огня, но обладающую иллюзией чего-то «церковного», «духовного», значимого.
О. Александр не цитировал – он делился собственным опытом. Он свидетельствовал. Кавычки с евангельских цитат, которые он приводил, были сняты, потому что он осуществил «невозможное» в своей жизни. Самое большое чудо, которое настигало меня в его присутствии, заключалось в том, что ЕВАНГЕЛЬСКИЕ ПРИЗЫВЫ ВЫПОЛНИМЫ. Что они не невозможны. Я видел перед собой человека, который просто взял их и воплотил в своей жизни. Он исцелял больных, никогда никого не критиковал и не обвинял, был смирен, обладал огромной духовной силой, сдвигал горы дел, проблем, но самое главное – светился любовью. И в результате возникало чувство довольно-таки далекое от унылого «что с нас взять, мы все грешники». Возникало чувство, что мне все возможно. Это было словно устранение психологической планки. Люди решили когда-то, что человек не может летать… и не летали, отдельные неудачные попытки не в счет. А между тем технически построить параплан было возможно давным-давно, ничего сложного в его конструкции нет. До Райтов и их коллег авиация казалась безумием одиночек. Но вот психологическая планка «невозможного» была преодолена – и в течение буквально нескольких лет возникли аппараты, взлетающие на огромные высоты, перевозящие десятки пассажиров на невероятные расстояния. С «невозможного» была снята гипнотическая блокирующая сила. Присутствие о. Александра обладало мощью наглядности преодоления «невозможного», снятия с него гипнотической силы. Он просто был таким, каким был. Одно его присутствие было важнее тысячи цитат из Евангелия. Оно само по себе было проповедью. Оказывается, человек способен принять слова Евангелия всерьез, и не только принять, но и воплотить их в своей жизни, в результате чего такая жизнь превращается в свет и любовь. И это не теория. Вот же он – живой. Он это сделал. А значит, могу попробовать и я.
Думаю, что еще и поэтому он не любил политику.
Его знакомые и близкие во многом ему люди – А. Борисов и Г. Якунин были зачарованы политикой и ее так называемыми «возможностями». И до перестройки в приходе много было разговоров на политические темы, мне это было не очень интересно, поэтому я не прислушивался, но сам факт вовлеченности прихода в политику хорошо помню. Во всяком случае, я читал в то время много политических стихов и слушал политические песни, Галича, например, который был одно время прихожанином церкви о. Александра. Не случайно и о. Глеб, и о. Александр Борисов при первой же возможности принимают самое активное участие в политической жизни – становятся депутатами. Я не сомневаюсь, что мотивы депутатства у них были самыми благородными, но мне это всегда казалось не очень сочетающимся с функциями священника.