— Так, а с мужем что?
— А! С этим моим недотёпой? Да залез он в криминал. Нарвался на каких-то жуликов. Они и помогли ему и машину, и квартиру трёхкомнатную пробуратинить. И деньги все, что ещё оставались, до кучи туда же. Благо, у меня от родителей осталась своя квартира. Не такие хоромы, как у нас раньше были, а значительно скромнее. «Однушка» на окраине, зато личная. Сестра у мужа прописалась, а брата уголовника я выписала. Третий брат не претендовал из-за границы своей, у него тоам всё наладилось, вроде как. Муженёк мой полоумный после таких выкрутасов занемог. Инсульт его разбил. А потом и инфаркт обширный. Дело обычное. Спортом он пренебрегал, по бабам не шастал, выпивал в меру, но курил много. Лежал он, как бревно, ни «тпру», ни «му». Подмоги ни от кого не дождёшься. Сеструха вместе с мужем своим в запои ушла, двух своих дочек на произвол судьбы бросила. А потом алкаш её дуба дал, так она совсем спилась, еле себя помнила, пока где-то в канаве не сдохла. От брательника, что в ФРГ свалил, тоже ни слуху, ни духу, так, письмо раз в пятилетку. Второй из тюрьмы вышел, успел поджениться, спиногрыза завёл и опять отправился на «зону» чалиться. А жёнушка его, поломойка какая-то безмозглая, в детском садике работала за гроши. Толку от неё никакого, только денег занять и умеет. В общем, помощи нет ни от родных, ни от знакомых, ни от властей. Все прежние заслуги позабылись, все, кто раньше в друзья набивались, теперь, как тараканы, под лавки схоронились. Да и детишкам такое положение не по шерсти пришлось, за папкой горшки выносить и пролежни мазать. Гордыня их обуяла, нечестивых засранцев, и лень. Само собой, нервы у меня не железные, когда такая глыба несчастий давит, стала я сама не своя. Горячилась, конечно, но хоть кто бы принял и понял. Нет, все ощетинились, каждый в свой угол и не тронь. Дочь замуж вскоре выскочила, свалила из нашего вертепа. Сын тоже не стал за лежачим папкой ухаживать, на работу устроился, комнату снял и съехал. Чтоб не платить за них коммуналку, как за «мёртвые души», я их выписала тоже, ибо нехрен! Одна я с мужем возилась. С утра на работу, да не как раньше, в кресло мягкое бумажки перебирать, а за прилавок, ящики ворочать да по кассе стучать. А потом домой, пелёнки стирать, да кашкой кормить с ложечки. Потом оправился он, да только проку с этого — чуть. Впал он в уныние, что никогда раньше с ним не случалось. Нет бы, на работу устроиться, так он вместо этого к стакану прикладываться стал. По помойкам шарахался, бутылки собирал и рухлядь всякую, побирался даже. Опустился, смотреть противно. И, как мужик, уже ничего не мог. Стала я тогда для своего здоровья с разными мужчинами встречаться. Я ещё в те времена женщина видная была, интересная. Стали кавалеры за мной ухлёстывать всякие. Один даже на курорт возил. А потом, по старой памяти и бывшие комсомольские вожаки подтянулись по части харева. У меня как раз племянницы подросли, так я подумала, а чего девкам зря по подворотням шляться? Пусть уж лучше с проверенными старыми кадрами свой, да и мой профит имеют. Свела я их, с кем надо, неплохо тогда мне это подсобило. Да и сама я была не промах. Муж, конечно, хоть и мудак, но просёк эти все мероприятия. И в позу встал. Нет бы сам хоть копеечку какую добыл в дом, чтоб был спрос законный. Нет, такого от него не дождаться. И раз уж ты такой непуть, сиди тогда и молчи в тряпочку. Так он ревновал. Все мозги своим мычанием мне проел. А я что? Не человек? Я тоже жить хочу, а не с обормотом вонючим, света белого не видя, убиваться. А у него ни пенсии нормальной, ни льгот каких, ни мозгов последних, всё просрал, фашист, что можно было. А тут ещё гордыню свою включил, о чести и совести вспомнил! Ничтожество, одним словом. Я хоть и любила его когда-то, да только всё это давно выветрилось. Осталось только терпение, как свеча, на ветру горящая. Я уж его и просила, и уговаривала, и скандалы ему закатывала, а он знай, своё талдычит и меня же ещё упрекает. Зло меня взяло, я ему наперекор тогда каждый день с утра до ночи мозги полоскала, выедала поедом. Он собачился в ответ, но всё тише как-то и без злобы. Апатия его охватила, безразличие. Я надеялась, просветление у него, осознание, да куда там! Прежний грех его одолел, вернулось уныние. Сереть он стал, худеть. Весь осунулся, помрачнел, замкнулся. Думала, он понял что-то, проникся моими усилиями, вот оно! Сейчас переосмыслит свою житуху никчёмную и за ум возьмётся. А он устроил мне на Первомай такой концерт! Прихожу с работы, как мул баулами увешанная, а мой пентюх холодный на кухне в петле болтается. Устроил праздничек, муженёк дорогой! Спасибо! Порадовал напоследок! Такие вот превратности судьбы, понимаешь. Ни помощи, ни поддержки ниоткуда, а только упрёки, недовольство и вот такие вот сюрпризы мерзкие.
— Сбежал, значит, он от тебя за край бытия?
— Как крыса с корабля. Ладно, Бог ему теперь судья. Горит в Аду, бедолага. Туда и дорога самоубийцам. И не крещёный он. Не встретимся мы, так как не венчаны, да и он в преисподней, а я, надеюсь, в Рай попаду за все мои мытарства, страстотерпие, лишения и тяготы. Отмолила я грехи свои многократно. Любовь теперь в моём сердце живёт. Одна. Не к кому-то из людей. К Богу. Настоящая и единственно верная. А по вере и награда. Отец небесный всё видит, всё чувствует. Не зря я к нему обратила себя. Всю жизнь, как во сне, как в тумане вокруг да около ходила, слепая, да вот наставил он меня на путь истинный. Пошла я после похорон к батюшке в церковь, спросить, как там у них с самоубийцами? Можно ли им свечки за упокой ставить и всё такое. А батюшка наш таким добрым оказался. Всё мне объяснил, всё подсказал. Насоветовал в церковь приходить. Я ж сама крещёная была, да только всю жизнь от других это скрывала. А он мне как глаза открыл. Показал мир настоящий, без лукавого и его происков, без грязи этой всей мирской, без стяжательства и греха. С тех пор я другая стала. Нет в моём сердце обиды на мир этот несправедливый, нет желаний пагубных. Нет стяжательства и злобы. А есть понимание. И по мере новой я теперь меряю. Кто с Богом, тому по пути со мной, кто против, тот мимо пусть проходит, по разным дорогам мы идём, в разные стороны. И хоть любить ближнего надо, как себя самого, и щеку другую подставлять, когда по первой хлещут, но по делам им будет и воздаяние. На Бога надейся, а сам не плошай. Какою мерою мне меряют, такой и я отмеряю в ответ, как Иисус говорил.
— Он это говорил про совокупность поступков человеческих, как нечто общее, за которое на финальном прецеденте в виде Страшного Суда и будет вынесено окончательное решение, как итог, как умозрительные весы с двумя чашками, на одной из которых дела добрые, а на второй злые.
— Ишь ты, прорезался, умник! И откуда же ты такое понимаешь, если даже креста на тебе нет?
— Книжки читаю, — невинно отмахнулся шофёр.
— Не те книжки ты читаешь, коли так прямо с плеча рубишь. Понимать надо всё не буквально, а образно. Умные книжки написаны не в едином смысле. И даже не в двойном. Там три, а то и пять их разных. Прямой, духовный, образный, подспудный, скрытый, да мало ли? Это мне сам батюшка по секрету рассказал. Так церковь прихожан учит по канону единому, а есть ещё и своя голова, чтобы подумать. Надо всегда развивать свою фантазию, налагать то, что прямо написано, на лекала разные, от ситуации…
— Натягивать сову на глобус?
— Иди ты к чёрту!
— Прости, ради Христа, бабуля! Не сдержался я! Пошутить люблю, хлебом не корми! Давай мы пока эти вопросы теософские оставим в покое. У тебя гораздо занятнее получается про собственные приключения расписывать. Талант у тебя, бабка, пропадает! Тебе бы мемуары надо было написать!
— Мои мемуары у меня все тут, — старуха постучала себя кривым пальцем с жёлтым неровным ногтем по центру лба. — Никому о том особо знать не надо. А тебе я тут разоткровенничалась, потому как вижу тебя первый и последний раз. А по морде твоей хитрой вижу, что ты хоть и зубоскал, болтать зря не будешь, потому как не любишь. Верить тебе можно, нет от тебя ауры тёмной, не чувствую я этого, хоть и давно уже умею ощущать такие флюиды людские. Опять же, не соврал ты насчёт облегчения страдания моего. Но одно дело просто так потрепаться, лясы поточить, а другое, — что-то официально и письменно фиксировать.
— Забудь. Я тоже это так, ляпнул, чтобы воздух потрясти.
— Смотри лучше, в столб какой меня не ляпни, — сменила гнев на милость старуха.
Попетляв, «Ока» выбралась на тракт, а небо перегородило огромное облако, смазав буйство яркости цветов и оттенков в пастельную гамму тонов.
— Так что там дальше с тобой было?
— Что? А ничего. Незаметно, вон, старость подкатила. Мужики все закончились, да и не нужны они мне теперь. А родственники… И так-то они меня не очень жаловали, смотрели всю жизнь, как на мешок с подарками. А теперь и подавно все отвернулись. Кому я теперь нужна — старуха? Дети выросли, у них свои семьи, хоть и бестолковые. У дочки муж крученый какой-то, бедовый. Вечно авантюры затевает. Хорошо бы, коли в прибыль, а то так, раз на раз. То прогорит, то еле ноги уносит. Перебиваются с хлеба на воду. А сын, тот тоже, без царя в голове. С жёнами то сходился, то разводился, трое их у него было. Детей наклепал, теперь весь в алиментах, как ёж в колючках. И всё по разным бабам бегает, определиться не может. Дома кушать нечего, а он последнее на очередную шалаву спускает. И потом все ко мне бегут, займи, мать, до получки. Ага, как же! Отдадут они! Держи карман. Знаем мы таких умных. И внучата такие же. Все только в карман мне смотрят. Баба, подари то, баба, купи это. Материалисты и снобы, будь они не ладны. Все родственники, что остались ещё, свои капиталы профукали, так теперь только и звонят, чтоб прощупать, не в хорошем ли я расположении духа, чтоб потом под этим соусом денег попросить или вещей каких. Плюнула я на них, да завела себе собачку. Маленького такого щеночка болонки. В приюте зверином одном взяла богоугодном. Выросла она, любит меня, не за подарки и еду, а просто так. Вот как положено любить. Как Бог прописал. Не за гостинцы и блага, а потому что есть я на свете. И понимаю я теперь, что только она, Дуся моя, меня не предаст и не разлюбит, не бросит и в душу не наплюёт. Только ей и доверяю. Скажешь, глупо? Или неправильно? Так оглядись вокруг, что на белом свете творится!