курьерский! Давно ли мы гуляли с тобой в садике, и ты, заслышав гудок, прижималась к моему колену и спрашивала с опаской: «А поезды сюда не придут?»
Вика тёрлась щекой о рукав отцова пиджака. От него пахло немножко табаком и немножко одеколоном — запахом отца!
Вика любила эти уютные семейные вечера, когда бабушка и отец, казалось, старались перещеголять друг друга в воспоминаниях о Викином детстве — об её словечках, проказах, выдумках… Особенно хорошо всё помнил отец. Впрочем, он обо всём превосходно рассказывал: и о капитанах траловых судов, которые собирались у него в редакции, как в клубе, и которых нельзя было выгнать оттуда, и о своих сотрудниках по газете… По его рассказам выходило, что он окружён удивительными, талантливыми людьми.
— А ты? — ревниво спрашивала Вика.
— Что я?
— А ты что сделал? Почему о себе не рассказываешь? О своей жизни?
— Как ничего? — удивился отец. — Целый вечер рассказываю, охрип, а ей мало!
Но Вика недоверчиво качала головой.
Выходило — и эти капитаны, и редакторы, и курьер Федя, о котором отец рассказывает так смешно, — это и есть его жизнь? Ну, нет! Есть, разумеется, что-то ещё — необыкновенные встречи, героические дела, о которых он умалчивает. Это было ясно. И всё-таки — а может быть, именно в силу этой уверенности, что у отца есть ещё какой-то другой, скрытый от неё мир — Вика слушала его всегда с раскрытым ртом и бесконечно гордилась им.
Но какая тоска охватывала Вику, когда отец начинал её расспрашивать! Что она могла рассказать ему интересного?
— Нина Сергеевна, историчка, хорошая, — говорила она скучным голосом. — А математик злой. Не люблю его!
— Это почему же?
— Придирается!
— Строг?
— Ужасно!
— А по-твоему, если учитель строг, — это плохо?
— Нет, папа, ты не так понял.
— А как надо понимать?
Вика только молча вздыхала. Как объяснить необъяснимое?
— Ну, а Зинаида Петровна? — У Зинаиды Петровны когда-то учился сам отец.
«Осторожно!» — говорит себе Вика.
— Она немножко странная. Никогда не знаешь наперёд, что она спросит. Задаст вопрос, которого нигде нет, — и все думают, думают… Потом поднимается рука — одна, две… А спрашивает тех, кто руку не поднял.
— А ты поднимаешь?
— Иногда. Папа, а до чего все смешные, когда думают! Почему все лбы морщат?
— По-твоему, это смешно, когда человек думает?
— Нет, что ты, папа… Я и сама много думаю.
— О чём же?
Вика молчала. В последнее время она часто думала о дружбе, — вернее, она думала о Маше, но это одно и то же. Почему они разошлись с Машей? И почему Машу выбирают всюду, а Вика — в стороне? Ребята уже привыкли, что она в стороне, а она не может сказать: «Я тоже поеду», когда затевается какая-нибудь экскурсия и поездка. Не может и не хочет. Во-первых, стоит ли навязывать им своё общество? А во-вторых, так ли это всё интересно? Что ей Эрмитаж? Всё равно картин она не любит и не полюбит, даже если сходит в Эрмитаж.
А главное — с кем она там будет? Все разбредутся, как обычно в конце экскурсии, по двое, по трое, — а она? Будет сиротливо стоять у картин, в которых ничего не понимает?..
Но отцу всего этого не скажешь. Он сразу нахмурится, а Вика не хочет, чтобы он хмурился. Она хочет, чтобы он всегда смотрел на неё так, как тогда, когда сравнивал с маминым портретом…
— Что тебя интересует? — спросил отец. — Ведь вон какая вымахала! Наверно, есть и мечты…
— Нет, — печально сказала Вика. — Честное слово, — нет. Ничто особенно не интересует. Это очень плохо, — да?
— А ищешь?
— Как же искать? Я не знаю. Как искать, если ничто не интересует? В школе с нами об этом не говорят. Не советуют, что выбрать. А я сама не знаю.
Вика пожала плечами.
Отец нахмурился.
— Очень жаль, — сказал он огорчённо. — Тут никто ведь не поможет — вот в чём фокус! Каждый должен сам найти свою точку в жизни. И чем раньше, тем лучше!
Вика вздохнула. Отец пристально посмотрел на неё и неожиданно сказал полушутя, полусерьёзно:
— Смотри — пустышкой вырастешь, жениха не найдёшь!
— А я и не собираюсь искать! — сказала Вика гордо. — Пусть меня ищут!
— Ого! По-королевски сказано! — засмеялся отец. Он стряхнул пепел, улыбка погасла на его лице, и, подняв глаза на Вику, жёстко сказал:
— Искать-то будут, только кто — вот в чём вопрос!
Он взглянул на часы и присвистнул:
— Ого! Спать, спать. Дискуссия откладывается на завтра.
А назавтра пришла длинная телеграмма — слов на тридцать. Отец прочёл и потемнел:
— Наворотили без меня, черти! Придётся сегодня же вылететь!
И с этой минуты он словно забыл о Вике. Уехал за билетами, а Вика не пошла в школу, с нежностью гладила отцовскую рубашку, выстиранную накануне бабушкой, неумело собирала его вещи.
Он вернулся не скоро, переложил чемодан по-своему. Был молчалив, много курил и глядел на Вику невидящими глазами. На остановке автобуса — дальше он не позволил себя провожать — он торопливо поцеловал её и сказал:
— Вот, дочка, незадачливо получилось. И поговорить не успели, и в театр не сходили… Я тебе там два абонемента оставил. Найдёшь себе компанию помоложе, поинтереснее, — правда? — И он виновато улыбнулся. А Вика обхватила его шею и горько заплакала.
— Ну, будет, будет! — сказал отец и, приподняв её лицо за подбородок, глядя в глаза, тихо сказал: — Хотел тебе о маме рассказать побольше — не успел. Ты думай о ней почаще. Мама у нас настоящий человек была! И не плачь — скоро приеду в отпуск! Слышишь? — Он ещё раз поцеловал Вику, прыгнул на ходу в автобус, а Вика вернулась домой и весь вечер проплакала. И снова потянулись серые дни.
Иногда в субботу Тося приглашала Вику к себе.
Никто в классе не знал, что субботними вечерами, когда родители Тоси уходили, в её комнате устраивались танцы.
Приходили хорошо выбритые, пахнущие одеколоном «Сирень», молчаливые и торжественные юноши. Приносили с собой пластинки.
Они танцевали «стилем» — совсем не так, как Вика танцевала на школьных вечерах.
Она надевала туфли на высоких каблуках, серое шёлковое платье, нитку жемчуга. Она знала, — здесь её каблуки, её жемчуг, её высокая причёска будут оценены!
Мальчики с потными руками, не делая попытки занять Вику беседой, сосредоточенно танцевали, деловито меняли пластинки.
Потом они также молча провожали её домой и крепко пожимали ей руку на прощанье.
Вика улыбалась и кивала. Взбегая вверх по лестнице, она незаметно вытирала руку платком.
А однажды вдруг, неожиданно для себя самой, расплакалась. Она тихонько всхлипывала, стоя на площадке у своей двери, а потом долго обмахивалась платком, чтобы не испугать бабушку своим видом…
И всё откладывала, откладывала письмо отцу, не зная, о чём писать.
Нет, Костя нисколько не был похож на Маяковского, как утверждала Тося. Разве что ростом. Глаза у него были голубые, яркие. Смотрел он на всех сверху вниз — иначе не получалось. И улыбался смущённо, как будто извиняясь за свой рост…
Что-то в нём было, отличавшее его от других мальчишек, и Вика это сразу поняла. Ей понравилось, как он подошёл к подоконнику, потрогал землю в горшке с бегонией и сказал в пространство:
— Как камень!
— Не твоё дело! — обиделась дежурная.
Костя ничего не ответил, а на перемене сам полил цветы. Озадачены были все: обычно ребята сваливали друг на друга скучное занятие. И вдруг является человек и просто, без разговоров, поливает цветы!
Это было на второй день после появления Кости в классе. А на третий день он затеял пересадку всех цветов, стоявших на подоконниках, в более просторные горшки.
И тут всё разъяснилось: Костя оказался страстным ботаником и цветоводом.
На Дальнем Востоке, откуда он приехал с отцом, у него был необыкновенный цветник: он с гордостью показывал фотографии своих цветов.
Этой страсти он был обязан кличкой, быстро приставшей к нему: его прозвали Паганелем.
Была у Кости ещё одна особенность: он удивительно тихо и мягко разговаривал с малышами и с девочками-одноклассницами. Вообще с девочками — любого возраста.
Большой, высокий, он как будто видел свой долг в том, чтобы оберегать слабых, а таковыми он считал девочек и малышей. Он был услужлив и даже галантен, хотя галантность эта была чуточку неуклюжая.
Девочки сперва даже растерялись: Костина вежливость обязывала. На него нельзя было прикрикнуть или топнуть ногой. И это сковывало!
А в остальном он был обыкновенным мальчишкой, с мальчишеским пристрастием к авторучкам (они торчали у него из всех карманов) и хотя учился в общем хорошо, но при случае мог и списать задачку, и прислать шпаргалку погибающим.
Как бы там ни было, девочки девятого «б» не могли остаться совершенно безучастными к появлению Кости: к платью пришивали удивительные кружевные воротнички, а в косы теперь вплетали ежедневно праздничные капроновые ленты.
Маша единственная ничего этого не замечала. Она также туго заплетала косички и так же по-детски вплетала в них узкие синие ленточки. Вика смотрела на эти хвостики с жалостью и с законным чувством превосходства: она. Вика, совсем отказалась от лент и только слегка подвивала концы своих чёрных кос, — так было красивее. Она раздобыла себе особенный, гипюровый воротничок, какого не было ни у одной девочки.
Вечерами Вика сидела одна и тосковала. Теперь она вела дневник.
«Тяжело чувствовать себя одинокой, — писала она в дневнике. — Есть люди, которым никогда не бывает скучно — Маша, например. Я завидую, но я не могу стать, как она. Я не умею дружить со всеми — я хочу дружить с кем-нибудь одним, и чтобы можно было всю душу вложить в эту дружбу…»
Вика перечла последнюю фразу, подумала и продолжала: «В сущности, никто меня не понимает. Никто — даже папа. Я не могу быть с ним откровенной, потому что…»
Тут Вика снова остановилась и задумалась. Почему? Почему она не могла быть откровенной с отцом, с Машей?
Она не хотела признаваться себе самой, что не могла быть откровенной с отцом потому, что бессознательно боялась его строгого суда.