После чая Иван Петрович садился за пианино, а она вставала подле него и, словно заправская певица, долго откашливалась, деликатно держа носовой платочек возле губ.
Она пела, не сводя глаз с Михаила Федорыча, будто все слова относились именно к нему. И он с улыбкой слушал ее низкий, не лишенный приятности голос. А Иван Петрович старательно нажимал на клавиши и никогда не фальшивил. У него был абсолютный слух.
И в этот вечер все было так, как всегда. Жена Ивана Петровича — все ее звали просто Женя — подтрунивала над мужем, словно только и выискивала случай выставить его перед всеми в смешном свете, а он был неизменно серьезен и корректен.
Потом он сел за пианино, и Женя пела:
Очи черные, очи страстные…
Серьги ее болтались в такт словам, глаза блестели, она смотрела на Михаила Федорыча, загадочно щурясь.
Знать, увидел вас
Я не в добрый час…
Мария Михайловна зевнула, но тут же смутилась и быстро заговорила:
— Мы ведь только-только с дачи…
Но Женя даже не обратила на нее внимания.
Иван Петрович вытер платком руки, обернулся к жене:
— Еще что сыграть?
— Сейчас, — ответила Женя и посмотрела на Михаила Федорыча: — Что бы вы хотели послушать?
— Все равно, — ответил он.
— «Подмосковные вечера», — сказала Мария Михайловна, но Женя и бровью не повела, будто не слышала.
— Так ничего и не хотите?
— Ну, — сказал Михаил Федорыч, подумав, — если не трудно, сыграй-ка нам, старик, и в самом деле «Подмосковные вечера».
— Трудно? — переспросила Женя. — Мой Ива играет все, он в один миг подбирает по слуху… — И приказала мужу: — Давай, начали…
Он стал играть, а она подпевала ему, видимо, не зная слов, и смотрела в упор на Михаила Федорыча, а он отхлебывал остывший чай и постукивал в такт песне пальцами по колену.
Когда они ушли, Мария Михайловна стала убирать со стола.
— Все-таки так нельзя, — сказала она, вытирая рюмку чайным полотенцем.
— Что нельзя? — спросила Валя.
— Нельзя так обращаться с мужем.
— Почему?
Мария Михайловна взялась за другую рюмку, по казалось, слабые пальцы вот-вот выронят ее.
— Ладно, — сказал Михаил Федорыч с чуть заметной досадой, — давай уж я сам.
Потом посмотрел на жену, вытянул губы трубочкой, словно хотел засвистеть, да раздумал.
— А ты, Маша, в самом деле, взялась бы за себя…
— Как взялась? — спросила Мария Михайловна.
— Платье бы, что ли, какое-нибудь поизящнее сшила, финтифлюшки бы навесила, — почему нет?
Толя неожиданно вступился за мать:
— Что ты, папа? Какие еще маме финтифлюшки?
— Ну, какие, — сказал отец и похлопал себя по шее, дернул за ухо, — вот сюда и сюда, чем плохо?
— Очень даже плохо, — отрезал Толя, — маме это ни к чему.
— Просто это не всем идет, — примирительно заметила Валя, обращаясь не то к брату, не то к отцу. — Кому идет, а кому — ни в какую…
Она любила, чтобы в доме был покой и мир.
Утром, когда они шли в школу, Толя сказал сестре:
— Стерва она, видно, препорядочная!
— Кто? — не поняла Валя.
— Это самая, вчерашняя…
— Женя? — удивилась Валя. — Что ты, она прелесть!..
Все люди казались Вале хорошими, замечательными.
— Никакая она не прелесть, — жестко сказал Толя. — Она стерва. Ты заметила, как она на папу смотрела?
Валя засмеялась:
— Смотрела? Ничего я не заметила. Просто надо было на кого-то смотреть.
— Ты меня не уговаривай, — отрезал Толя. — Я знаю, что говорю.
Весь день в школе он был сердитым, ни с кем не разговаривал. Перед глазами стояло, не уходило ненавистное лицо Жени с поблескивающими глазами и длинными голубыми сережками.
Потом все забылось, постепенно стерлось из памяти, и, когда Михаил Федорыч как-то сказал, что Иван Петрович и Женя уехали в Ригу на работу, Толя равнодушно отозвался:
— Вот как? Ну и пусть…
А Мария Михайловна пожалела:
— Он, наверное, играть разучится…
И все удивленно на нее поглядели. Она умела, как никто, сказать невпопад, не то, что нужно!
Однажды вечером к ним явился директор школы, в которой учились Толя и Валя.
Он стоял на пороге, держа под мышкой большую кожаную папку, и, чуть смущенно улыбаясь, глядел на Толю, открывавшего ему дверь.
— Мне нужен Михаил Федорыч, — сказал директор.
Сердце Толи сжалось. На прошлой неделе он сбежал с последнего урока — черчения, а третьего дня подрался во дворе школы, и вот, очевидно, директор пришел поговорить с отцом.
— Папы нет дома, — пробормотал Толя.
Из комнаты вышла Мария Михайловна, узнав директора, испугалась, но постаралась скрыть свой испуг.
— Очень, очень рада, — бессвязно заговорила она, — милости просим, муж скоро придет…
— Я знаю, — сказал директор, снимая пальто, — с ним давеча сговорились по телефону.
Он прошел в столовую, сел на диван. Он был толстый, с большой лобастой головой и курчавыми волосами. У него были круглые глаза, круглые тугие щеки, круглый рот, почти всегда полуоткрытый.
Если бы не склеротические красные жилки на носу и на висках и не морщины на лбу, он был бы похож на упитанного, рано вытянувшегося подростка.
Слегка позевывая, он вежливо слушал Марию Михайловну, которая старалась развлекать его рассказами о составе абонентов своей библиотеки и о все более растущих вкусах широких читательских масс.
Должно быть, ему и невдомек было, что Мария Михайловна, как и всякая мать, несколько обеспокоена его визитом, не знает, как подойти, чтобы узнать, зачем он пришел и почему ему нужен именно отец.
Наконец, исчерпав свой рассказ о читателях и книгах, она решила спросить его напрямик:
— Как там наши дети? Не натворили ли чего-нибудь такого?
Она с трепетом ждала ответа директора, но он покачал головой и ответил с достоинством:
— Нет, не тревожьтесь, тут совсем другое, личное дело…
И, успокоенная, она принялась с удвоенной энергией описывать запросы и литературные вкусы молодых и старых читателей своей библиотеки.
Вскоре пришел Михаил Федорыч.
— Извините, — сказал ой, протягивая руку директору, — я несколько задержался…
— Помилуйте! — возразил директор и обвел вокруг себя взглядом. — Какая рысь! Представляю, до чего трудно было с нею справиться?
Лицо отца приняло небрежно-скучающее выражение.
— Да, это был не простой случай…
Быть может, он подробно рассказал бы об этом не простом случае, но директор бегло глянул на свои часы.
— Простите, Михаил Федорыч, но я уж, так и быть, решил поймать вас на слове…
Голос его звучал непривычно просительно.
— Да-да, — сказал отец, — сейчас обо всем потолкуем. Прошу ко мне.
И, пропустив директора вперед, плотно закрыл дверь своего кабинета.
Мария Михайловна вопросительно посмотрела на Толю:
— Все-таки что-нибудь случилось, скажи правду?
— Честное слово, ничего, — не очень уверенно ответил Толя.
Отец и директор недолго сидели в кабинете. Оба вошли в столовую, и директор сказал:
— Вся надежда на вас, Михаил Федорыч…
В руках его уже не было толстой кожаной папки.
— Я сделаю все от меня зависящее, — заверил отец.
Он проводил директора до дверей, а вернувшись, сказал:
— Придется, все прочитать, ничего не поделаешь.
— Что такое? — спросила Мария Михайловна. — Чего он приходил?
— Написал диссертацию и просит меня прочитать ее, дать в частном порядке заключение.
Мария Михайловна осталась верна себе:
— Я видела в ГУМе точно такие папки.
Отец засмеялся:
— Чудак ты у меня, Маша…
А у Толи окончательно отлегло. Как бы там ни было, но о многом пришлось передумать, пока отец и директор сидели вдвоем в кабинете.
Отец был человек обязательный. В тот же вечер он начал читать диссертацию директора.
Это была объемистая рукопись с длинным, витиеватым названием: «Проблемы товарищества, дружбы и долга, характерные для мировоззрения молодежи в период строительства нового, бесклассового общества».
Как-то, когда отца не было дома, Толя и Валя полистали диссертацию, пробовали почитать, но так ничего и не поняли.
Валя сказала с уважением:
— Наш Платон Сергеевич, наверное, очень умный…
— Кто его знает, — уклончиво ответил Толя.
Директор, должно быть, и в самом деле был очень умный, — ведь только поистине умные люди пишут сложно и непонятно для всех.
Но спустя несколько дней отец сказал:
— Ну и галиматью же написал наш уважаемый Платон Сергеич!
— Неужто? — вскинулась Мария Михайловна и добавила с сожалением: — А так, по нему и не скажешь.
— Почему не скажешь? — спросил Толя.
— Такой солидный и представительный человек, — сказала она.
Отец усмехнулся:
— Типичный графоман, да еще наукообразный, самый опасный тип графомана.
— Папа, что такое графоман? — спросила Валя.
Отец внезапно нахмурился и обвел дочь и сына взглядом.
— Вот что, — строго сказал он, — я вас обоих весьма серьезно и настоятельно прошу — никому ни слова. Понятно?
— Понятно, — охотно отозвалась Валя, ровно ничего не поняв. — Конечно, понятно.
Отец недовольно поморщился:
— Я имел неосторожность высказаться при вас, так что очень, очень прошу…
— Все понятно, — прервал его Толя.
Он-то понял все сразу. Платон Сергеевич написал очень плохо, но они, он и Валя, не должны никому говорить об этом. Папа так хочет, так и должно быть.
В глубине души Толя был доволен: он не любил директора, и никто его не любил. Директор был заносчив, груб, мог оборвать, не дослушав; по всякому поводу вызывал родителей в школу и потом долго и нудно разглагольствовал о долге семьи, обязанной совместно со школой помогать делу воспитания подрастающего поколения.
Как все ограниченные, приверженные внешней суете люди, он изъяснялся крайне высокопарно, с учителями держал себя надменно, а с представителями роно и с другим каким-либо начальством — подобострастно и льстиво.