— Папа ему выложит, — с удовольствием сказал Толя Вале. — Он его разделает как надо!
— А мне его жаль, — сказала добросердечная Валя.
— Почему тебе его жаль?
— Смотри, какая толстая папка, сколько времени он ее писал?
— Пусть не будет наукообразным графоманом, — сказал Толя и злорадно засмеялся еще и оттого, что усвоил и сумел к месту применить новое, незнакомое раньше слово.
Спустя десять дней директор явился к ним снова.
Толя открыл ему дверь, с наслаждением посмотрел на его круглые, самодовольные щеки.
«Сейчас получишь, — подумал Толя. — Вот погоди немножко…»
Отец встретил директора в столовой. Радушно протянул ему обе руки:
— Рад вас видеть, дорогой мой… — Широко улыбнулся. — Поздравляю! На мой взгляд, превосходно!..
Лицо директора просияло, и он больше, чем обычно, стал похож на быстро вытянувшегося подростка.
— В самом деле? — дрогнувшим голосом спросил он.
— Превосходно! — повторил отец. — Если хотите, я могу даже быть оппонентом на вашей защите.
Директор вынул платок из кармана и словно соринку смахнул со щеки.
— Слова человеческие, — растроганно начал он, — слова человеческие слишком бедны, чтобы выразить…
— Да что вы, — прервал его отец, — будет вам. Идемте ко мне, я уже написал отзыв…
Толя молча, в изумлении, переводил глаза с директора на отца. В голове его никак не могло уложиться: значит, отец говорит заведомую ложь?
Но почему? Зачем ему это нужно?
Он ловил взгляд отца, один только взгляд, но отец, как нарочно, ни разу не посмотрел на него.
Потом директор, счастливый и окрыленный, вышел из кабинета со своей папкой. Михаил Федорыч провожал его.
— Поверьте, никогда не забуду, — сказал директор.
— Помилуйте, — сказал отец.
— Нет, нет, — директор прижал к себе свою папку. — Слова человеческие не в силах выразить мои чувства…
— Полноте, — сказал отец.
Толе подумалось, что оба они играют в какую-то нехитрую, известную обоим игру.
Щелкнула дверца лифта. На площадке показалась Мария Михайловна.
Она сощурила близорукие глаза, узнала директора, с неприкрытым испугом воскликнула:
— Опять вы? Что случилось?
Отец усмехнулся мягкой, снисходительной к женским слабостям усмешкой:
— Моя жена в своем репертуаре…
— Что вы, — ласково заверил директор, — ничего не случилось, все в полном порядке.
Улыбаясь, прижимая к груди свою папку, он еще раз поклонился отцу и зашагал по лестнице вниз.
И по мере того как он удалялся, с лица Михаила Федорыча исчезало улыбчивое оживление.
Он первый вошел в столовую, сел на диван, утомленно откинул голову.
— Наконец-то! Словно гора с плеч…
Мария Михайловна положила на стол свой портфель, туго набитый книгами.
— Ты о чем? — спросила она.
— Вот уж не думал, что сумею написать, — ответил отец, — никак не думал.
Она села напротив него, сложив руки на коленях.
— Зачем он приходил?
— Все за тем же, — досадливо сказал отец, — ты же знаешь, графоманы — люди настойчивые.
— Ты ему все сказал? Все, как есть?
Несколько мгновений он молча смотрел на нее.
— Что, по-твоему, я должен был сказать ему?
Он встал с дивана, она подняла голову, снизу вверх глядя на него.
— То, что ты думаешь…
Легкая, необидная усмешка загорелась в его глазах.
— Значит, я должен был сказать ему, что рукопись его ни к черту не годится, — так, по-твоему?
Она кивнула:
— А как же иначе?
— Ну знаешь, — заметил он, подойдя к ней.
И вдруг она, обычно слушавшая его, покорная во всем, сказала негромко, выделяя каждое слово:
— Думать одно, а говорить другое — нечестно!
Не отвечая, он смотрел на нее, и глаза его из серых стали темными, почти черными.
— Ты это серьезно? — очень тихо спросил он.
— Конечно, серьезно, — ответил за нее Толя. Все это время он молча сидел в углу. Он хотел промолчать и не мог. — Конечно, серьезно, — повторил он.
Отец чуть повернул голову в его сторону:
— Выйди отсюда.
— Почему? — спросил Толя.
Отец сжал губы, словно хотел удержать рвущиеся слова.
— Ты слышишь, что я сказал?
— Но мама права… — начал Толя.
— Выйди! — прикрикнул отец. Никогда еще он не казался таким злым, непохожим на самого себя.
Толя встал и вышел из комнаты.
Было тихо в квартире. Валя ушла куда-то, на кухне настойчиво тикали часы-ходики.
Толя подошел к кухонному окну. Деревья качались от ветра, желтые листья медленно слетали на землю.
Все было так, как вчера, как третьего дня, как неделю тому назад.
И все было совершенно не так.
Что-то блеснуло возле ножки стола. Толя вгляделся. Потом нагнулся, поднял лиловый квадратик. Очевидно, стекло выпало из коробки, когда они с Валей убирались.
Он приложил стекло к глазам. Лиловый тягостный свет ударил в глаза, в лиловом небе торопливо плыли лиловые клочковатые тучи. С лиловых деревьев слетали лиловые листья, должно быть сухие и жесткие на ощупь. Потом он отнял стекло от глаз, и снова серое, осеннее небо привычно распростерлось над землей, над деревьями, над жесткими сухими листьями.
Почему отец соврал? Зачем улыбался, говорил фальшивые слова, которых, наверное, потом сам же станет стыдиться. Так нужно? Но зачем? Зачем это все?
Мама права: думать одно, а говорить другое — нечестно!
Так она сказала. Так она думала, и Толя был согласен с нею. И отец всегда учил его говорить правду, одну лишь правду. А сам…
По коридору прошумели торопливые шаги. Гулко, как бы рассерженно, хлопнула дверь. Кто-то ушел. Отец. Ушел обиженный, не желающий признать свою неправоту…
В кухню вошла мать.
Лицо ее было бледным, веки немного припухли, или это ему только показалось?
— Будешь кушать? — спросила мать.
— Потом, — ответил Толя.
Он подошел к ней, и она, взглянув на него, вдруг удивилась: мальчик сильно вырос за лето, уже на целых полголовы выше ее ростом.
Она взяла его за руку, и он не отнял руки. Он ждал, что она скажет ему, и сам хотел сказать ей какие-то умные, верные слова. Хотел — и не мог произнести ни слова.
Но она сказала сама. Может быть, не то, чего он ждал, но он понял ее.
— А ты уже совсем большой, — сказала мать.
Она опустила голову, задумалась. Может быть, подумала о том, что уже никогда не забыть ей потемневших от гнева глаз мужа, не забыть его слов, прозвучавших отчужденно и до боли ясно, — странных, жестоких слов…
— Ты стал уже большой, — повторила она, — а я… — она запнулась, ища нужного слова, но так и не найдя его. — А я даже не заметила…
ВРАЧЕБНАЯ ТАЙНА
1
Провожали Антонину ранним утром. Соседская Юлька еще с вечера решила не ложиться спать, чтобы не проспать, и все-таки проспала, прибежала как раз в тот самый момент, когда Антонина садилась в кабину полуторки.
— Антонина! — жалобно закричала Юлька, бросилась к машине, подтянулась на руках. — Приезжай поскорее!
— Не раньше осени, — ответила Антонина, с болью глядя на бледное Юлькино лицо, на впалые ее щеки. На глазах девчонка тает, что это с ней такое? Легкие чистые, и в бронхах ничего нет, а вид — краше в гроб кладут…
— Пей молоко, — шепнула она ей. — И не хочется даже, а ты пей, и старайся парного побольше, слышишь?
Юлька кивнула ей, не вытирая слез, катившихся по щекам.
— Поехали, — негромко сказал Василий, муж Антонины, вынес из дома связочку книг, потом сам взобрался. — Пора ехать, а то на поезд опоздаем…
Антонина махнула рукой. Дмитрий Дмитрич, колхозный сторож, поклонился ей:
— Счастливого пути…
Снял шапку, снова надел ее, потом вдруг хлопнул себя ладонью по лбу:
— А этот оставила, препарат для давления?
— Оставила, — крикнула Антонина. — Васса Павловна измерит. А вы не забывайте, диуретин на ночь и горчичники…
Он еще раз поклонился.
— Не забуду…
Машина повернулась, вышла на дорогу, помчалась к станции.
— Вот так у нас с тобой вся жизнь проходит, — сказал Василий, стоя у подножки вагона. — То я в отъезде, то ты теперь меня покидаешь…
Загорелое, слегка обсыпанное веснушками на лбу и на висках лицо его казалось расстроенным. Голубые глаза растерянно мигали.
Антонина провела жесткой от частых умываний рукой по его щеке.
— Не горюй. Я писать буду…
Он через силу улыбнулся:
— Тогда лучше авиа. Быстрее…
Загудел паровоз. Проводник вскочил на подножку.
— Пиши, — сказал Василий, крупно шагая вровень с вагоном. — Пиши каждый день. И я тоже буду писать каждый день.
Колеса стучали все чаще. Василий уже не шел, бежал за вагоном, кричал что-то, заглушаемое стуком колес.
«Сумасшедший, — ласково подумала Антонина. — Чего бежит? Разве догонит?»
А сама, стоя на площадке, глядела на вокзал, оставшийся далеко позади, желая еще раз увидеть Василия. Он давно уже скрылся из виду, а она все стояла, смотрела до тех пор, пока не заслезились глаза от ветра. Потом вошла в вагон, стала в коридоре возле окна, машинально пересчитывая летевшие мимо столбы — один, другой, пятый, двадцать седьмой…
Это была первая в ее жизни командировка. И не на неделю, не на месяц, как случалось у Василия, а на целых восемь месяцев.
Антонина долго думала, прежде чем решилась поехать на курсы медработников в областной город.
Год назад она вышла замуж. Все случилось неожиданно и быстро: приехал в село участковый агроном, в клубе сам подошел к ней, вместе смотрели кинофильм, потом проводил ее домой. Дорогой рассказал о себе — живет в соседнем селе, на квартире, скучает, отец с матерью на Урале, а он тут недавно, еще никого не знает.
Он приезжал еще и еще и уже сам, без приглашения, заходил за Антониной, шел с нею в клуб или просто погулять.
Однажды, провожая ее домой, он попросился зайти к ней, переждать дождь.
Она согласилась. Он зашел и остался до утра. Антонина говорила серьезно, с неприкрытой болью:
— Я старше тебя на четыре года…
Он полудосадливо-полушутливо отмахивался от ее слов:
— Брось глупости говорить. Разве в этом дело?
Поженились они осенью. Он переехал к ней, а спустя несколько дней отправился в командировку, в дальний район.
Перед отъездом всю ночь не спали. Он лежал рядом с ней, жарко уговаривал не забывать его, думать о нем, и он тоже будет думать о ней и рваться обратно, домой…
Антонина слушала его, усмехалась, — чистый ребенок! Потом приникала губами к его губам.
— О ком же мне думать, как не о тебе?
На рассвете, когда он еще спал, встала, напекла оладий, пересмотрела его рубашки, носки, полотенца, собрала чемодан.
Он спал, зарывшись носом в подушку. На затылке торчал выгоревший хохолок.
Антонина пришивала пуговицу к рубашке, то и дело поглядывала на трогательный этот хохолок.
Василий казался ей еще совсем несмышленышем, неразумным и слабым.
Подойдя, она тихонько дернула его за хохолок:
— Вася, вставай…
Он быстро проснулся, вскочил на постели. Сонные глаза его просветлели, он потянулся к ней всем своим сильным, разомлевшим ото сна телом:
— Тонька!
— Опоздаешь… — строго сказала она, но он уже схватил ее за шею, пригнул к себе…
Потом она провожала его, и он все кивал ей из кабины грузовика и кричал:
— Тоня, жди, самое большее — десять дней.
И вот теперь она уезжала от него на целых восемь месяцев!
Проводник прошел по вагону, сказал металлическим служебным голосом:
— Приготовьте билеты…
Антонина порылась в сумочке, вынула билет и пошла вслед за проводником в купе.
2
Дни летели один за другим, сменялись недели, месяцы…
После занятий Антонина поздно вечером возвращалась в общежитие. Первым делом спрашивала:
— Письма были?
— А то нет! — ворчливо отзывалась Соня, соседка по комнате, черноглазая толстуха с пышными темными волосами. — Чтоб тебе да письма не было?
В голосе ее звучала с трудом подавляемая зависть. Антонина только смеялась в ответ:
— Ты заслужи, чтоб тебе тоже вот так писали…
Василий писал, как обещал, часто, и все письма были похожими — скучаю, тоскую, люблю, нет никого дороже…
Иногда Соня просила:
— Прочитай хоть одну страничку, что тебе твой ненаглядный сказывает…
Антонина смущалась, но Соня с непонятным упорством просила, и она читала:
— «До чего ж я скучаю по тебе, даже передать трудно, дорогая ты моя, самая желанная…»
Казалось, не строчки письма читает, а поистине слышит его голос.
— Ласковый он у тебя, — говорила Соня.
Она была красивой, бархатистая кожа, черные, без блеска, глаза, зубы — один в один. То и дело назначала свидания новому кавалеру. Приходила ночью, когда все в комнате уже спали, тихонько раздевалась, садилась на край постели Антонины.
— Тоня, — шептала она, — будет спать-то, послушай…
И говорила о том, что этот, вот этот, — самый настоящий, лучше всех, самостоятельный и хороший…
— Хоть бы задержалась на нем, — зевая, говорила Антонина.
— Задержусь, — горячо обещала Сопя. — Такого еще не было!
Потом этот «самый лучший» оказался не лучше других. Соня ненадолго грустнела, на чем свет ругала его, а заодно и себя, доверчивую дуру, и влюблялась в нового, теперь-то уж «самого настоящего».
Антонина пробовала усовестить ее:
— Остепенись, сколько можно?
Соня беспечно поводила полными плечами.
— Пока молода, только и жить… Тебе-то хорошо, у тебя муж законный, а мне что прикажешь делать?
Антонина молча смотрела на Соню. Черные глаза ее казались погасшими, возле красивых губ прорезалась горькая складочка.
— Много нас, таких вот, обсевков обездоленных, куда деваться?
— А все-таки я бы не стала размениваться, — сказала Антонина и подумала: если бы Василий не женился на ней, может, сидела бы и она до сих пор в девках. Но нет, гулять то с одним, то с другим все равно не стала бы, никогда в жизни!
Соня была способной, схватывала все на лету, лучше всех училась на курсах.
— У меня к тому же практический опыт, — хвалилась она, — пять лет без малого в одной и той же больнице проработала!
Как и Антонина, она заведовала сельским медпунктом.
— Вот окончим курсы, будем с тобой переписываться, — говорила Антонина. — Советоваться, как кого лечить…
Сопя качала головой:
— Не люблю писать. Лучше ты ко мне как-нибудь приедешь или я нагряну к тебе. — И, смешливо сощурив черные глаза, добавила: — Вот приеду и отобью твоего распрекрасного. Что тогда скажешь?
— Не отобьешь, — спокойно отрезала Антонина.
Она-то знала, ее Вася не такой, как другие…
Заниматься на курсах было интересно. Преподавали там врачи, фельдшеры, иногда читали лекции опытные клиницисты — хирурги и терапевты местной больницы.
Антонина аккуратно записывала все, тетради ее были исписаны вдоль и поперек. Она и сама сознавала — с каждым днем крепнут ее знания.
Если раньше, особенно в первые годы работы, случалось ей ошибиться, поставить неверный диагноз или прописать не то лекарство, то теперь, как ей казалось, она уже не ошибется, не перепутает вирусный грипп с воспалением легких, а аппендицит с воспалением брюшины.
— Приеду домой, первым делом соберу родителей в нашем селе, проведу с ними беседу, — говорила она Соне. — Как надо предупреждать эпидемии, зачем нужно делать прививки от дизентерии и оспы… Перед посевной и перед уборочной буду проводить осмотр всех колхозников. Кто здоров — одно дело, а если кто чем болеет — кровь из носу, а добьюсь работы полегче!
Соня смеялась:
— Старательная ученица, что и говорить…
Но Антонина и внимания не обращала на ее насмешки.
У нее уже целый план был в тетради составлен: как приедет — сразу же в райисполком, что бы там ни было, а своего добьется, новое помещение для медпункта выхлопочет, а то подумать только — пятый год все никак не соберутся хороший дом построить!
Как-то Соня сказала ей:
— Завидую я тебе, честное слово!
— Чему же ты завидуешь? — спросила Антонина.
Сонины черные глаза были необычно серьезны.
— Увлекаешься, словно маленькая, и все-то тебе нравится, до всего охота…
— Как же иначе? — удивилась Антонина. — Разве тебе не хочется все как следует делать?
И вдруг Соня сказала глухо, с неприкрытой болью:
— А для чего? Для кого мне стараться?
— Как для кого? — не поняла Антонина.
Чем больше узнавала она Соню, тем сильнее дивилась ей. Странная все-таки! Неужто не нравится ей ее работа, неужто не хочется принести побольше добра и пользы людям?
Антонине вспомнились слова старого доктора, беседовавшего с ними в больнице на прошлой неделе. Как это он сказал тогда?
— Вы, сестры и фельдшерицы, вы — наши первые помощницы, наши коллеги…
Антонина даже Василию об этом написала.
Соня закинула руки за голову, сказала сквозь зубы:
— Был бы у меня муж, был бы просто хороший друг, я бы… да я бы горы своротила, чтобы гордился он мною, чтобы понимал, какая я…
Помолчала, опустив красивую голову, и спросила, глядя на Антонину в упор:
— Небось твой-то тобой гордится? Скажи, гордится?
— Не знаю, — ответила Антонина.
Она и в самом деле не знала. Гордится ли ею Василий? Может, и так. Но не в этом суть. Главное — любит, любит ее, и от этого сознания ей легче жить, и работа спорится, и, кажется, весь мир бы переделала по-своему, чтобы все люди были здоровые и счастливые, все — и молодые, и старые…
Василий писал по-прежнему, каждый день. Подробно описывал все, что творится в селе, и она знала из его писем, что многие недовольны Вассой Павловной, то и дело вспоминают о ней, Антонине, о том, какая она внимательная, безотказная, а эта — отщелкает свои часы, а после — хоть трава не расти!
«Ждут тебя все, дни считают, — писал Василий. — А больше всех все-таки жду я…»
Одно удивляло Антонину — Василий ни слова не писал о Юльке. Обо всех вспомнит — о стороже Дмитрии Дмитриче, о новом киномеханике, который жалуется на головные боли, но показаться желает одной лишь Антонине, поскольку много наслышан о ней, о школьниках, что по совету Антонины собираются с весны начать поход против непарного шелкопряда, и о новых Халатах для доярок, которые еще до отъезда выхлопотала Антонина, — обо всех и обо всем пишет Василий, и только про Юльку, про то, как она живет, как ее здоровье, Антонина ничего не знает. Василий словно воды в рот набрал — ни слова о ней…
Как-то Антонина не выдержала, сама написала Юльке открытку, спрашивала, как здоровье, пьет ли парное молоко, просвечивала ли легкие?
Юлька ответила быстро — чувствует себя хорошо, чего и ей желает, молоко иногда пьет, когда не забывает, в остальном все по-старому. Отец, если не пьяный, хорош, а мачеха какой была, такой и осталась, грызет Юльку без устали, пилит и точит ее день и ночь…
Антонина прочитала Юлькино письмо, задумалась. Что за баба эта самая мачеха! Кончится тем, что девчонка сбежит из родного дома, а ведь здоровьем Юлька похвалиться не может! Мало ли что может с нею случиться?
Мысль, простая и ясная, мелькнула в ее сознании. Мелькнула и не исчезла. Что, если взять Юльку к себе? Пусть живет у них, никому не помешает…
Чем больше думала Антонина, тем сильнее укреплялась в своем решении. Дом у них просторный, хозяев всего двое — она и Василий. Он человек покладистый, наверняка согласится, примет Юльку как родную, им с ней веселее, и ей, Юльке, будет лучше, а уж она, Антонина, все сделает, поправит девчонку, глаз с нее спускать не будет, а добьется своего — поздоровеет Юлька!
3
Кончился выпускной вечер. Антонина и Соня вернулись в общежитие. Соня чуть попозже Антонины.
Красивая, с разгоревшимися от танцев щеками, она смеялась, закидывая голову, блестя белыми, крупными зубами.
— Ой, Тонька, меня нынче все нарасхват, видала? То один просит на танец, то другой…
Антонина с улыбкой смотрела на нее:
— Королева бала, что и говорить…
— Да, королева…
Соня вздохнула:
— Вот и расстаемся мы с тобой, Тоня. Когда-то теперь свидимся?
— Свидимся, — рассеянно ответила Антонина.
Соня подошла к зеркалу.
— А я вроде привыкла к тебе, — смущенно, глядя в зеркало на Антонину, сказала она. — Разъедемся — скучать буду.
— И я по тебе скучать буду, — ответила Антонина.
Она не кривила душой. Она и в самом деле привязалась к Соне, привыкла слушать ночью ее горячие, торопливые слова о новом, самом лучшем, настоящем, привыкла к ее смеху, к внезапным слезам, к частым сменам настроений.
И порой, глядя на Соню, слушая ее нехитрые рассказы о новом увлечении, о «нем», в которого поверила и влюбилась с первого взгляда, Антонина с горечью думала: как много еще суждено Соне увлекаться и обманываться, влюбляться и разочаровываться…
4
Опять поезд везет Антонину, и вновь мелькают за окном перелески, рощи, деревья и придорожные столбы с загадочными цифрами приближают Антонину к дому, ко всему тому, что ей дорого, близко, о чем так часто думала и тосковала…
Василий встречал ее на вокзале. Еще издали Антонина заметила его растерянные, ищущие глаза, она замахала ему обеими руками, а он, не видя Антонины, все смотрел и смотрел на окна вагонов, и она знала: сейчас он увидит ее, и прояснятся его глаза, и он бросится к ней, расталкивая всех на пути.
Так и вышло. Он подбежал к ней, схватил за плечи, крепко прижал к себе.
— Тонюшка, до чего же я измучился…
Озабоченно оглядел ее похудевшее лицо:
— Вроде ты немного…
Он замялся.
— Постарела? — усмехнулась Антонина.
Василий укоризненно взглянул на нее:
— Скажешь тоже…
Он был все такой же, ласковый, истосковавшийся по ней, по ее совету, по ее близости. Она была для него всем — другом, женой, опорой…
Дома было тепло, пол чисто вымыт, на столе в голубом стеклянном кувшине синел букет васильков.
— Еще вчера собрал, — пояснил Василий, — все боялся, чтобы не завяли к твоему приезду.
Антонина обвела взглядом похорошевшую, словно бы принарядившуюся горницу. Подошла к Василию, закинула руки на его плечи.
— И я по тебе так соскучилась!
5
Юлька лежала у себя в боковушке. Еще с порога Антонина увидела, как блестят ее глаза. Быстро подошла.
— Ты что? Заболела?
Юлька не успела ответить. Из-за перегородки раздался голос мачехи:
— Как же, заболела! Дурью мучается…
Антонина, не слушая ее, села на топчан, вглядываясь в Юльку. Лицо Юльки было мертвенно-бледным, прямые волосы сбились на лбу. Глядя на Антонину блестящими, расширившимися глазами, Юлька повыше натянула на себя одеяло.
— Что с тобой? — спросила Антонина. — Мне-то хоть скажи!
Юлька отвернулась. У Антонины заныло сердце — такая у Юльки шея тонкая, в голубых жилках, словно у цыпленка. Обняла ее, прижалась щекой к ее щеке. Юлька лежала будто каменная, не шелохнулась.
— А у тебя жар, — сказала Антонина. — Давай-ка измерим температуру.
Юлька сказала почти неслышно:
— Не надо…
— Почему не надо? — удивилась Антонина.
— Так, не надо…
В дверях показалась плотная фигура Юлькиной мачехи. Красная в белый горошек кофта обтягивала ее плечи. Мельком взглянув на Юльку, она спросила Тоню:
— Побудешь у нас?
— Побуду, — сказала Антонина.
— Ну-ну, — мачеха широко, со вкусом зевнула. — Я тут выйду ненадолго…
Она прошла в сени, тяжело ступая по полу, и, как бы провожая ее, жалобно звякнули ведра в сенях.
— Обижает? — спросила Антонина Юльку.
— Нет, ничего…
Юлька натянула одеяло до подбородка, не мигая глядела на Антонину.
Антонина молча дивилась: странная какая-то Юлька стала, непохожа на саму себя, или и вправду серьезно заболела?
Она наклонилась к Юльке, обняла ее за худенькие плечи.
— Ну мне-то скажи, что с тобой?..
Юлька опустила ресницы, словно хотела скрыть лихорадочно яркий блеск глаз.
— Ничего со мной нет…
Антонина медленно покачала головой:
— Так и не скажешь?
И вдруг Юлька привстала на постели и, повернувшись, упала лицом в подушку.
— Уйди, Антонина, — прошептала она едва слышно. — Слышишь, уйди!
Слезы заглушили ее слова. Она заплакала, дрожа всем своим тонким телом, всхлипывая и не отрывая лица от подушки.
Антонина с болью смотрела на ее плечи, на затылок, осторожно поправила распустившуюся косу.
Что случилось с Юлькой? Какое еще горе обрушилось на нее?
— Юлька, — сказала она, — ну скажи, скажи мне, что же это с тобой?
Юлька все еще не поднимала лица.
— Уйди, Антонина…
— Не хочешь говорить?
— Не хочу.
Антонина насильно повернула к себе Юлькино мокрое лицо.
— Скажи, Юлька, я же тебе друг…
Юлька глубоко, прерывисто вздохнула. Потом почти спокойно сказала:
— Хорошо, скажу. Только ты ни о чем не спрашивай. — Как бы умываясь, провела рукой по лицу. — Сама-то не догадалась?
Глаза Антонины ясно глядели на Юльку.
— Ничего я не догадалась.
Юлька опустила голову.
— Как бы тебе сказать… — Бледные руки ее лежали поверх одеяла. — Понимаешь, что случилось… — Слезы безостановочно текли из ее глаз. — Я ведь ничего не знала…
Внезапно Антонина поняла. Поняла, удивилась, но не показала своего удивления.
Вот оно что!..
— Да, — сказала Юлька, поняв, что Антонина догадалась. — Две недели назад…
— Сама? — спросила Антонина.
Юлька не ответила.
— Температура есть?
— Кажется.
Блестящие глаза Юльки с тревогой следили за Антониной, но лицо Антонины было спокойным. Ни удивления, ни укора.
Быстро, деловито Антонина сказала:
— Вот что, Юлька, надо будет в больницу, и немедленно.
Юлька замахала обеими руками:
— Нет, нет, что ты! Это нельзя!
— Почему нельзя? — спросила Антонина.
— Нельзя. Все узнают, и отец, и мачеха, и вообще все.
— Ничего не узнают, — решительно произнесла Антонина. — Я скажу — приступ аппендицита у тебя. И никто ничего не узнает.
— Антонина, — в голосе Юльки снова зазвенели слезы, но Антонина уже встала, строго посмотрела на Юльку:
— Не дури, Юлька. С этим не шутят. У тебя может заражение крови начаться.
Юлька протянула к ней тонкую, исхудавшую руку, спросила покорно:
— Когда ехать?
— Сейчас поедем, — уже стоя в дверях, ответила Антонина. — Я с тобой поеду, я с тобой все время буду. Только ты не бойся, слышишь?
— Слышу, — тихо отозвалась Юлька.
6
Василий ничего не знал, может быть, делал вид, что ни о чем не догадывается.
Антонина говорила всем, кто спрашивал, — Юлькиному отцу, мачехе, подругам Юльки:
— Аппендицит, острый приступ…
Ей верили или, может, тоже притворялись, что верят. В больницу Антонина не звонила, боялась, что кто-нибудь подслушает разговор, узнает правду.
В понедельник, после приема, она собралась к Юльке в больницу. На улице ее дожидался Юлькин отец — лысый, краснолицый, с трясущимися руками застарелого алкоголика.
— Может, вместе поедем? — спросил он.
Антонина подумала.
— Нет, ни к чему, думаю, все у нее в порядке, а лишние посещения — лишние для нее волнения. Понятно?
Отец не ответил, молча повернулся, пошел к дому. Антонина проводила его глазами. А вдруг догадался? Что тогда?
«Нет, — сказала сама себе Антонина. — Ничего он не догадался. И никто не догадывается».
Василию она сказала:
— Поеду в больницу, узнаю, как прошла операция.
Голубые глаза Василия потемнели.
— До всего тебе дело…
— Да, до всего, — непривычно резко ответила Антонина. — С аппендицитом тоже, знаешь, шутить не приходится. — Но, посмотрев на расстроенное лицо Василия, сжалилась над ним: — А что, никак уже заскучал?
— Приезжай скорее, — вместо ответа сказал Василий.
«Поговорить с ним насчет Юльки? — подумала Антонина. — Сказать вот так вот, сразу, — давай возьмем ее к себе…
Нет, не стоит. Лучше в другой раз. Лучше тогда, когда Юлька вернется из больницы».
Она провела рукой по щеке Василия.
— Не скучай. Вернусь засветло…
Автобуса до города долго не было.
«Может, пойти пешком?» — подумала Антонина. Она уже было решила пойти, как вдруг увидела Дмитрия Дмитрича, направлявшегося к ней.
Еще не доходя до нее, старик снял шапку.
— Наконец-то свиделись, — сказал он.
Дмитрий Дмитрич, уже лет десять работавший сторожем, несмотря на суровую внешность, был, в сущности, сентиментален, временами даже слезлив.
Он истово поцеловал Антонину в щеку и потом долго вытирал рукавом разом покрасневшие глаза.
— Наконец-то! — повторил он. — Уж как я по тебе, дочка, соскучился. — Помолчал, любовно оглядывая ее. — Хочу завтра к тебе на прием. Как, примешь?
— Отчего же? — сказала Антонина. — Как здоровье, расскажите.
— С давлением помаленьку справляюсь, — начал старик и, откашлявшись, стал обстоятельно рассказывать о том, как он каждый вечер кладет на затылок горчичники и глотает этот самый диуретин, что твой горох…
Подошел автобус. Антонина влезла, но автобус не трогался, водитель раскрыл капот, посвистывая, перебирал резиновые кишочки.
Дмитрий Дмитрич все стоял у окна, поглядывая на Антонину сощуренными глазами.
— Теперь ты законный доктор, — сказал он.
Антонина улыбнулась.
— А ты не смейся, — строго заметил старик. — Нечему тут смеяться, потому высокая у тебя должность, может на всем свете самая высокая…
Пожевал губами, подумал о чем-то.
— Еще я тебе вот что скажу, дочка. Ты гляди, ежели тебе кто что говорить будет, не оглядывайся, проходи мимо…
— Почему проходить мимо? — все еще улыбаясь, спросила Антонина.
Но Дмитрий Дмитрич не ответил на ее улыбку.
— Народ нынче злой пошел, чего было и чего не было — все углядит, наружу вынесет, а ты уж сама тогда разберись, что к чему.
Он вздохнул:
— Видно, правду говорят, жизнь прожить — не поле перейти, то в болото угодишь, а то выше головы захлестнет, не опомнишься…
Водитель влез в кабину. Мотор взревел, и грузное, порядком истрепанное дорогами тело автобуса затряслось, как в лихорадке.
Дмитрий Дмитрич говорил еще что-то, но голос его заглушался шумом мотора. Потом автобус рванул вперед и, покачиваясь, пошел по дороге.
Антонина обернулась. Старик все еще стоял на том же месте, глядя ей вслед.
Неясное, еще не осознанное, но щемящее чувство вдруг охватило Антонину. Что он хотел сказать? Предупредить, или намекнуть на что-то, или заранее смягчить удар, который, может быть, где-то поблизости подстерегает ее?..
Автобус мчался мимо поля, набирая все большую скорость. Антонина выставила лицо в раскрытое окно, и ветер хлестнул ее по глазам, взметнул волосы надо лбом и словно в один миг выдул все мысли.
Юлька сидела в саду, на скамейке, возле самых ворот больницы. Завидев Антонину, подбежала к ней, путаясь в полах чересчур длинного халата.
Бледная, тоненькая, словно бы выросшая за эти дни, она казалась неожиданно повзрослевшей. Большие темные ресницы часто мигали, как будто попала соринка в глаз.
— Завтра выписывают, — сказала она на вопрос Антонины.
— Все прошло хорошо? — спросила Антонина.
— Да, — коротко ответила Юлька.
Антонину снова, как и тогда, по приезде в село, поразило выражение Юлькиных глаз. Они глядели не прямо, а будто все время норовили скользнуть в сторону, избегая взгляда Антонины.
Антонина объяснила себе это по-своему.
— И никто, ни одна душа не знает, — сказала она твердо, ибо была уверена в том, что действительно никто ни о чем не знает. — Не догадываются даже! И справку тебе дадут об аппендиците, я с врачами поговорю.
Юлька слушала, опустив глаза.
— А за меня, само собой, можешь не беспокоиться, — улыбаясь, заметила Антонина. — Врачебная тайна — самая изо всех крепкая!
Юлька подняла на нее глаза и снова отвела в сторону.
— Врачебная тайна! — повторила она.
— Да… Ты знаешь, что это такое?
Юлька не ответила. Худенькая грудь ее неровно вздымалась. Внезапно она закрыла ладонями лицо.
— Опять? — укоризненно произнесла Антонина. — Да что же это с тобой такое, Юлька?
Не отнимая ладоней от лица, девушка глухо сказала:
— Тоня, а почему ты ни о чем не спрашиваешь?
— О чем же? — спросила Антонина. — Я спрашиваю, а ты молчишь, отвыкла от меня, что ли…
Юлька прерывисто вздохнула.
— Почему ты не спрашиваешь об этом самом…
— Ну, это уж как ты хочешь, — просто сказала Антонина. — Захочешь — скажешь, я тебя неволить не буду…
Юлькины плечи вновь затряслись, крупные слезы бежали по ее щекам, в неярких лучах осеннего солнца блестели на длинных худых пальцах.
— Не могу! — почти выкрикнула она. — Не могу, не буду молчать!
Она схватила Антонину за руку, прижала к себе.
— Пусть будет, как будет, а я все скажу!
— Может, не надо? — осторожно заметила Антонина. — Тебе трудно…
— Надо! — почти крикнула Юлька. — Все надо!
Она всхлипнула и заговорила, волнуясь:
— Слушай, Тоня, я ведь на него и глядеть сперва не хотела, и думать не думала. А он, он, оказывается, куда я, туда и он. И все одно и то же — любит меня, об одной обо мне мечтает, а потом, значит, отвернулся — скучная ты, говорит, и вообще, говорит, на меня не рассчитывай, я, сама знаешь, человек несвободный…
Антонина тихо высвободила свою руку из горячих Юлькиных ладоней.
— А я и не рассчитывала, — продолжала Юлька, глядя в упор на Антонину. — Я вот столечко не рассчитывала. Любила его и ни о чем не думала, я ведь тоже понимала. И потом, перед тобой так мне совестно было, так совестно…
— Передо мной? — спросила Антонина. — Почему же передо мной?
Несколько мгновений Юлька молча, расширив глаза, смотрела на Антонину.
— Да ведь Василий это! — зарыдав, крикнула она. — Твой Василий!
Антонина медленно опустилась на скамейку.
Юлька заметалась, забилась, словно подстреленная птица.
— Антонина! Господи! Что я наделала! Тонечка, прости меня…
— Замолчи! — сказала Антонина, и собственный голос показался ей чужим, даже незнакомым.
Все было как во сне. Совсем как во сне, и словно во сне не своими, ватными, стали руки, и ноги вдруг подкосились, и в ушах стоял непрестанный, неумолкаемый шум.
Кто-то, не она, Антонина, а совсем другой человек с трудом повернулся и пошел обратно, к остановке автобуса, ни разу не споткнувшись…
Вечерело. В небе шумливой стаей летели птицы, пахло внезапным, как бы заблудившимся запахом свежего сена, потом уходящие лучи солнца скользнули по земле, и вянущая трава зажглась неверным оранжевым светом.
Антонина глядела на землю, на клочковатую, как бы гофрированную колею, проложенную бесчисленными колесами автобусов и грузовиков.
Пройдет час, самое большее час с четвертью, и она приедет домой, и Василий встретит ее у калитки и скажет обычные свои слова:
— А я-то заждался…
Или ничего не скажет, а обнимет ее и поведет в дом.
Ей вспомнились короткие месяцы недолгого счастья — его глаза, улыбка, горячие, обжигающие слова и то праздничное, волнующее ее чувство, с которым она еще недавно возвращалась с курсов домой…
Ничего этого больше нет. И не будет. Никогда не будет.
Нет, она не скажет ему. И слова не проронит. Но как же жить с ним теперь? Как смотреть на него, говорить, отвечать на его слова?
Она стояла и все смотрела, не отводя взгляда, на изрезанную дорогу, словно в ней, в этой дороге, искала ответа.
Из-за поворота показался автобус. Неуклюжий, желто-красный, с поблескивающими окнами, он приблизился к ней, и знакомый водитель остановился рядом с нею.
— Поехали? — крикнул он Антонине из своей кабины.
Антонина подняла голову, взглянула на него сузившимися глазами.
— Да, — сказала она. — Поехали…
Медленно трезвея, она представила себе, как сядет сейчас в этот грузный, покачивающийся автобус, где все пассажиры хорошо знают ее, и каждый будет заговаривать с нею, а водитель — молодой парень, несмотря на молодость и очевидное здоровье чрезвычайно мнительный, — будет расспрашивать о симптомах какой-то новой, придуманной им болезни. И непереносимо тяжко будет говорить, отвечать на вопросы, улыбаться и слушать, слушать…
Автобус нетерпеливо пыхтел, готовясь рвануть дальше; водитель с удивленной улыбкой глядел на Антонину, и кто-то, должно быть хорошо знавший ее, но кого она так и не узнала, кричал в открытое окно:
— Тоня, давай сюда! Вот здесь свободное место, специально для тебя…
Не говоря ни слова, даже не взглянув на автобус, Антонина повернулась и пошла в обратную сторону.
— Тоня, куда? — крикнул ей вслед водитель.
Она не ответила. По-ночному холодный ветер как бы с разбегу сильно толкнул ее в спину.