— В студии.
— В устудии?
— Да, в драматической студии. Учусь на артиста.
Алты взглянул на земляка с завистливым восхищением:
— Ты будешь артистом?
— А что особенного? Перед нами теперь все двери открыты.
Алты вздохнул:
— Только, видать, не для таких, как я.
— Это ты зря! У нас в студии много тедженских.
— И меня могут принять?
— Ты же неграмотный.
— Я ликбез кончил.
— Этого мало. К тому же прием начнется через месяц. — Бяшим задумался. — Слушай, чем черт не шутит. Подай через месяц заявление, может, повезет.
— Думаешь, стоит попытать счастья?
— Попытка не пытка. Помню, как ты в ауле всех передразнивал. Как знать, может, ты самородок! А к талантам из народа в студии особое отношение.
— Ой, спасибо, друг! — воскликнул Алты. — Ха! Я — самородок! — но тут же прикусил губу. — А куда же мне до осени деваться?
— Ну, уж этого я не знаю. Устройся на работу. А пока пошли в общежитие, чай пить.
Общежитие — одноэтажный кирпичный дом — находилось во дворе студии. В каждой комнате жило по нескольку учащихся, в комнатах было чисто, уютно. Алты, обходя земляков, оглядывая их жилье, только завистливо посапывал. И на друзей-тедженцев он смотрел с нескрываемой завистью: вот бы и ему, как они, учиться в студии, жить в одной из этих аккуратных комнат! Но достоин ли он такого счастья? Кто он? Бедняк, невежда! Куда ему до студийцев!
И все же он решил дождаться осени и попробовать про-биться в студию. Пока же надо было искать работу: в кармане оставался последний рубль. В городе строилась текстильная фабрика, но туда Алты опоздал, рабочих уже наорали. После долгих скитании по городу он забрел на биржу труда. Встал в очередь. Очередь длиннющая: в то время еще не покончили с безработицей и таких, как Алты, было много.
Его взяли ремонтным рабочим — чинить мостовые в городе. Заработка едва хватало на пропитание. Но скоро он лишился и этой работы — она была сезонная. В конце концов пришлось податься в сельскую местность, под Ашхабадом. Там Алты нанялся к зажиточному дайханину — рубить колючку. За сто кучек колючек ему платили пятьдесят копеек и задаром кормили. Но нарубить столько было непосильным трудом. Колючка здесь, в отличие от тедженской, мелкая, кусачая, она в кровь обдирала колени, рвала и без того обветшалую одежду. Да и притаптывать ее прохудившимися чокаями было нелегко. Алты еле удавалось заготавливать за день сорок кучек.
Через три недели вся колючка была порублена, а вместе с ней пришел конец и работе.
Алты вернулся в город. Чтобы прикрыть ссадины и цыпки на ногах, он купил туркменские шаровары, а на рубашку денег пожалел, приберегая их на еду.
Снова пошел он на биржу труда и некоторое время работал в каменном карьере, расположенном меж Ашхабадом и поселком Карадама́к. Ночевал Алты в Доме дайханина.
Почти каждый вечер он наведывался к приятелям в общежитие драматической студии, только там и отводил душу…
Наконец начался прием заявлений. Их было подано пятьдесят на семь мест. Среди этих пятидесяти было и заявление Алты.
Особых надежд на успех Алты не питал: он казался себе, по сравнению с другими поступающими, недотепой, оборвышем. Те-то раскатывали на велосипедах, и одеты были прилично, и немного говорили по-русски. Алты не знал ни одного русского слова. Он подал заявление так, наудачу: будь что будет! Когда он выступал перед комиссией, все плыло у него перед глазами. Он был уверен, что провалился, а тут подвернулся бай, приехавший из пустыни искать работников, и Алты согласился пойти к нему в подпаски. На другой день предстояло покинуть Ашхабад, и утром Алты в последний раз (в этом он, во всяком случае, пытался убедить сам себя) заглянул в студию — проститься с друзьями.
Первым ему встретился земляк Сары́ Карры́. Он как сумасшедший ринулся к Алты, хлопнул его по плечу и восторженно завопил:
— Алты, друг, поздравляю!
Алты хмуро буркнул:
— Нашел время балаганить.
— Да ты что? Я серьезно. Тебя приняли в студию!
Алты это известие так ошарашило, что он только захлопал глазами:
— Врешь!
— Ей-богу, правда!
Алты ткнул себя пальцем в грудь:
— Меня, приняли?
— А то кого же, меня, что ли?
— Сары, друг, поклянись, что не врешь!
— Гляди сам.
Сары Карры схватил Алты за локоть и потащил к доске приказов. Ногтем подчеркнул первую фамилию в списке принятых в студию.
— Вот. Читай.
Алты, шевеля губами, прочел и глазам своим не поверил. Первой действительно красовалась его фамилия!.. В глазах у него заискрились слезы, он и не пытался их скрыть — до того был счастлив.
Вчерашний батрак стал студентом Туркменской драматической студии!
Алты плакал от радости.
В новой одежде, в новых черных ботинках Алты совсем не походил на того оборванца, каким был недавно.
Стоя в общежитии перед большим зеркалом, он любовался собой, улыбаясь во весь рот: «Увидела бы меня сейчас мама — ни за что не узнала бы! А Бегхан, тот лопнул бы от зависти…» Алты в эту минуту очень нравился самому себе.
В общежитии его приучили к порядку и чистоте. Утром, заправив постель, он шел умываться и чистить зубы. Впервые в жизни бывший подпасок держал в руках зубную щетку.
Не обошлось и без конфуза. Как-то Алты собрался мыть голову. Он намылил ее и, не смывая пены, стал ждать, пока мыло засохнет. Увидев Алты над умывальником с серыми от высохшего мыла волосами, его приятель, Карабаты́р, сначала перепугался, но тут же прыснул со смеху:
— Алты? Что с тобой?
— Не видишь? — рассердился Алты. — Намылил голову.
— А мыло не смыл?
— А зачем его смывать? Оно одеколоном пахнет. Вот пройдусь мимо байских сынков, в ботинках со скрипом, с душистыми волосами, пусть видят, что и мы парни не промах…
Бродя по улицам, Алты краешком глаза следил за своим отражением в витринах, даже за своей тенью на стенах домов. И радовался как ребенок: ну точь-в-точь Черке́з-толмач! Ох, как хотелось ему показаться в новом обличье своим землякам, важно прошествовать, скрипя ботинками, по улочкам родного аула! Пусть бы Бегхан поглядел на него! Алты уж подумывал, не попросить ли заведующего, чтобы тот отпустил его на несколько дней домой. Но, пораскинув мозгами, отказался от этой мысли. Еще скажет: заскучал по аулу, можешь убираться туда насовсем.
Но, как ни отрадно было разглядывать себя в зеркалах и стеклах витрин, в студию-то Алты поступил, чтобы учиться. Надо было изо всех сил налегать на учение. А оно, как на грех, с трудом давалось полуграмотному Алты. По-арабски он еще мог накорябать кое-какие слова, с русским же алфавитом дело обстояло куда хуже: он не отличал «а» от «б».
Русский язык в студии преподавал Мохамме́д Довлика́-мов. На одном из первых уроков он вызвал к доске Алты, сказал:
— Ну-ка, Карлиев, возьми мел и напиши по-русски: «отец».
Алты схватил мел, поплевал на него. Преподаватель так и подскочил на стуле:
— Что ты делаешь?
— Мы в ликбезе всегда плевали на кончик карандаша.
— Не надо так больше. Ну ладно, пиши: «отец». — Поймав недоумевающий взгляд Алты, он пояснил: — Ну, по-нашему «ата».
Алты арабскими буквами вывел на доске: «ата». Преподаватель покачал головой:
— Ты что написал?
— Что вы сказали.
— Я же просил написать по-русски. О-тец!..
— А что такое «отец»?
— Я же сказал: по-нашему — это «ата».
— Я и написал: «ата».
— Ты мне напиши по-русски!
Алты, поникнув, стоял у доски. Довликамов вздохнул:
— Не знаешь, как писать? Ну что мне с тобой делать, Алты?
Алты вскинул голову:
— Учите меня! Я ведь приехал учиться.
Довликамов встал, отобрал у него мел, написал на доске по-русски: «отец». Возвращая мел Алты, подбодрил его:
— Ну! Диктую по буквам: о… тэ… е… цэ…
Алты нацарапал злополучное слово, но опять арабскими буквами.
— Не так.
— А как же?
— Ты русский шрифт знаешь?
Алты набычился:
— Научите, буду знать. Я хочу учиться!
Преподаватель снова покачал головой и отправил Алты на место.
В этот день Алты уже не прислушивался любовно к скрипу своих ботинок, не перешучивался с приятелями, во дворе не слышался его обычный звонкий смех. Забившись в дальний угол, он сел на бревно, сжал виски ладонями и, чувствуя себя виноватым перед всеми, на чем свет стоит кляня свое невежество, погрузился в мрачные размышления. Ишь распустил хвост! Не рано ли? Жизнь-то не всегда гладит по шерстке. Ну, приняли его в студию. Что с того? Не за красивые же глаза его тут кормят и одевают. От него ждут, что он порадует всех успехами в учебе. А он? Ничего-то он не знает. Туп, как пень. Еще требует, чтобы его учили! Да ему ни в жизнь не одолеть русского языка. Видно, прав был Бегхан: кишка у него тонка учиться. Дорога, выбранная им, оказалась ухабистей, чем он думал. Пора, видно, поворачивать назад, как он и обещал брату. Рано или поздно ему все равно укажут на дверь.
Приятели, заметив, как он удручен, собрались в кружок, чтобы обсудить, чем помочь Алты, как отвлечь его от черных мыслей. Парень, судя по его виду, в таком состоянии, когда каждый нерв натянут, как тетива лука. Решили, что с ним должен поговорить один из близких друзей. Выбор пал на Карабатыра, но он затряс головой:
— Нет, братцы! Видите, как он нахохлился? К нему не подступись. Еще отлупит!
Тогда в разговор вступил другой приятель Алты Сары Карры. Он возмущенно сказал:
— Да что мы рядимся, будто собираемся отправлять послов к шаху! Позовем Алты и будем держаться с ним как ни в чем не бывало.
— Верно! — обрадованно поддержал его Бяшим и закричал. — Алты! Эй, Алты! Иди к нам!
Алты не откликнулся. То ли, занятый своими мыслями, не услышал зова, то ли притворился, что не слышит. К нему подошел Сары Карры:
— Алты, что ты прячешься от нас? Ишь съежился, как мокрая курица!
Алты поднял на него глаза, полные мрачного, горячечного блеска, и вдруг взахлеб, словно спеша излить душу, заговорил обо всем, что передумал за эти минуты. Сары Карры слушал его серьезно, внимательно, а когда Алты заявил, что все равно ему долго здесь не продержаться, приятель довольно улыбнулся: